Об определении понятия истории

«Хорошее определение должно быть кратким, говорящим, дающим понятие точно и всеобъемлюще. Определение описывает значение ясными словами, служа для чёткого толкования какого-либо явления. Определением понятие должно охватываться целиком. Ежели некая его часть выносится за скобки, то определению чего-то не хватает. Вместе с тем, углубление в детали здесь также совершенно не надобно.

Рассмотрим несколько ходовых определений понятия истории в приложении к этим критериям. Многие из историографических работ содержат исчерпывающее определение основного понятия. Оными явление предполагается как уже некая известная величина.

Лучшие определения подаются в учебных пособиях по историческому методу. Здесь я выберу два: известный «Учебник по историческому методу и исторической философии» Э. Бернхайма и более новый и короткий труд В. Бауэра «Введение в исследование истории». Бернхайм описал [это понятие] в первом издании своей книги в 1889 году следующим образом: «История – это наука о развитии человека в его деятельности как социального существа».

Вскоре после этого начались ожесточённые споры о природе исторического знания, развязанные [немецким историком Карлом] Лампрехтом. Это подтолкнуло Бернхайма в третьем издании cвоего труда (второе состоялось в 1894 году) высказать свою позицию по отношению к открытым вопросам к [изложенному выше] определению.

В третьем и четвёртом изданиях 1903 года оно звучит следующим образом: «Историческая наука – это наука, которая исследует и представляет факты развития человека в его (особой, типичной и коллективной) деятельности как социального существа в причинно-следственном контексте». В пятом и шестом издании 1908 года «факты» конкретизируются ещё больше как «временно и территориально обусловленные факты», в то время, как «в контексте» теперь читается как «в контексте психофизической причинности».

Бауэр определяет: «История – это наука, которая стремится описать и объяснить соучастно явления жизни, покуда речь идёт об изменениях, которые касаются отношения человека к различным социальным общностям путём того, что она отбирает их, опираясь на их влияние на нынешнее время или с оглядкой на их типичные особенности, обращая своё основное внимание на те изменения, которые не могут быть повторены в пространстве и времени».

Несмотря на сокращение, которое оно претерпела со времени своей первоначальной формулировки, громоздкость определения Бауэра неуместна, и вопрос заключается в том, перевешивает ли этот недостаток осторожность, с которой оно включает в описание краткое понятие методологии.

Другой существенный недостаток, который присущ обоим, заключается в том, что как Бауэр, так и Бернхайм ограничивают основной смысл слова «история» заведомо. В своём определении Бернхайм ярко выраженно рассматривает одну лишь «историческую науку», т.е. историю как науку.

Это согласовывается с его учением, согласно которому история проходит одна за другой фазы повторяющегося [в них] прагматического или поучительного начала, чтоб в третьей фазе, которую он называет генетической или развивающей фазой, перевести её полноценный характер в разряд науки. У меня есть сильные сомнения насчёт этой троичной схемы различного рода, но здесь не место, чтоб их излагать.

До Бернхайма, исходя из его деления, вопрос действительно мог быть малозначимым, соответствуют ли его определению продукты ранних, пройденных фаз течения истории.

Бауэр исходит из слова «история», но тут же утверждает его означающим «науку». То, что он описывает как её задачу и её суть, фактически совпадает с тем, что у Бернхайма является задачей и сутью современной исторической науки.

Бауэр, тем не менее, сам признаёт ограниченность своего определения и решает его объяснить: «Всякое время имеет своё особое понятие о сути и задачах истории». Но если, несмотря на это, слово «история» имеет общее значение, значит, должна быть возможность его определить таким образом, что в определении будет выражаться охват всех времён.

Едва ли необходимо напоминать, что слово «история» не обязательно понимается в первую очередь как означение науки в современном смысле.

Оно означает следующее:

1. Что-то, что имело место;

2. Рассказ о чём-то, что имело место;

3. Наука, что стремится к тому, чтоб сделать возможным такой рассказ.

Можно было бы сказать, что обычно используется оно во втором значении. Первое в современном нидерландском полностью перестало использоваться: в смысле «что-то, что имело место» «история» была потеснена эквивалентным «событие». Проще говоря, сейчас это очень редко встречается.

Слово «Historie» в нашем языке практически равноценно слову «Geschiedenis» [в данном контексте оба переводятся русским «история», отчего и приведены в оригинале – прим.]. Это приводит, тем не менее, к тому же самому дифференцированию концепции, которую заключает в себе «история», с противоположной позиции. Geschiedenis следует пути от «чего-то, что имело место» к «науке об этом». Греческое ???????, напротив, этимологически означает «То, что узнаётся через вопрошание» и, таким образом, стоит к «науке» ближе.

Вне зависимости от того, говорится ли о «Geschiedenis» или о «Historie», отбросив обязательную трактовку истории как науки, сразу становится заметно, что большинство историков более ранних времён не ограничивались рамками данных определений этого понятия.

При применении определения Бернхайма или Бауэра к Геродоту, Григорию Турскому, Жану Жуанвильскому, Маттео Виллани, Жюлю Мишле, Томасу Маколею подавить чувство неудовлетворённости [результатом] стоит больших усилий.

Чтобы определение для всех этих историков оказалось подходящим, требуется прибегнуть к невероятному анахронизму и того, что некоторые иные фигуры, как-то Фукидид и Макиавелли, подходят несколько лучше других, определённо недостаточно.

Чтобы сохранять возможность придерживаться определения, которое мы себе выбрали, необходимо внести принципиальное различие между историографией, исследованием истории и рассмотрением истории, а затем выгнать великие историографии прошлого из дома науки, как [когда-то] выгнали [из дому] Агарь.

Если кто-то тогда сделает вывод, что это должно произойти, потому что составление историографии не является высоким мастерством, тогда остаётся констатировать окончательную путаницу понятий. Несмотря на то, что как и кем бы ни был описан тот или иной исторический факт, он может быть с некоторой долей доброй воли подогнан под категории Бауэра и Бернхайма, то вдохновение, которое движет человечество к истории, напротив, с их определениями в полном объёме несовместимо.

Что рассказывает Геродот? Почему он рассказывает это? Ни одна из дефиниций не даёт ответа на этот вопрос в полной мере. Ни знание о большом факте, ни знание о мелкой особенности не востребованы в том контексте, который определения полагают существенным для истории.

Возможно, поиск описания понятия истории, который исходит из разделения между исторической наукой и историографией и который в состоянии также охватить древние фазы истории и познать их во всей их глубине, вообще не стоит усилий?

Конечно, будет поставлен вопрос, будет ли такое определение содержать практическую ценность для нашей науки, но он не первоочередной — существует ли чистое понятие истории вообще? Оба эти определения исходят из [понимания] истории как современной науки и определяют природу понятия [истории] в соответствии с требованиями, предъявляемыми этим ограничением её содержания.

Мы хотим зайти с другой стороны и исходить из истории как явления культурного, спросив, что есть постоянная форма и функция этого явления. Прежде всего, в качестве первой пробы мы попробуем применить формализованное таким образом определение понятия к нашей современной науке. Чтобы хорошо понять форму и функцию, нужно уйти от наивного исторического реализма, который является первичным умонастроением как образованного человека, так и подавляющей части историков. Как правило, представляется, что история стремится к тому, чтобы рассказать о прошлом ограниченно так, как этого хотят Бернхайм и Бауэр.

В действительности, она не даёт ничего более, чем чёткое представление о прошлом, понятную картину некой его части. Она не является ничем более, чем реконструкцией или репродукцией некоего события прошлого. Само прошлое не даётся, только предание о нём. В случае, если предание в какой-то момент открывало бы нам доступ к полной действительности прошлого, тогда это уже не было бы историей.

Только в попытке установления устойчивых контекстов, сущность которых определяется приписываемой им ценностью, возникает концепция истории. Это всё остаётся полностью валидным, думаем ли мы о строго критически методологизированной истории и как мы её понимаем или об исторических перцепциях прошлых культурных фаз. История — это всегда придание прошлому формы, и она не может претендовать на то, чтоб быть чем-то большим. Это всегда составление и толкование некоего взгляда, который ищется в прошлом.

Каждый рассказ уже является передачей некоего взгляда, по факту чего он уже может обладать полуэстетической природой. Ложно было бы полагать, что признание этого факта лежит в основе исторического скептицизма. Всякий исторический скептицизм, который всякое знание рассматривает несущим столь малую ценность, приводит впоследствии к скептицизму философскому, когда уже не только история, но и другие науки, пусть даже самые точные, и сама жизнь более не являются чем-то, на что можно положиться.

Если история как интеллектуальная деятельность является приданием формы, тогда мы можем сказать, что она как продукт сама является формой. Духовной формой понимания мира, равно как ей является философия, литература, право, естествознание. История отличается от этих других духовных форм тем, что направлена исключительно на прошлое и только на него. Она хочет понять мир через него. Духовная миссия, которая лежит в основе формы истории, это желание понять смысл того, что случилось раньше.

Дух наполняется, становится поглощённым прошлым. Смысл, значение того духовного порыва и его продукта история закладывает в совершенную серьёзность, отличительную для него. Это критичная потребность продраться к подлинному знанию о том, что случилось, несмотря на то, что средства для этого по-прежнему так несовершенны.

Строгое различие между историей и литературой заключается в том, что первая не содержит того игрового элемента, который литература проносит с начала и до самого конца. Такое понимание этих понятий [через противопоставление серьёзности и игрового элемента — прим. пер.] позволяет нам далее на одном дыхании говорить об историографии и исследовании истории, об авторах собственных воспоминаний и искателях чего-то в самом отдалённом прошлом; о локальных составителях анналов и начерчивающих историческую онтологию, о самых примитивных и самых современных исторических практиках.

Тот способ, которым история противопоставляет себя прошлому, можно лучше всего описать как «отдача отчёта себе». Упомянутая выше полная серьёзность, потребность в аутентичном знании, на которое можно положиться, выражается в таком понимании.

Оно может служить в будущем для того, чтобы устранить мнимое противопоставление рассказа, изучения и научной практики, которое Бернхайм постулирует существенным. «Отдавать себе отчёт о» включает в себя все три эти практики. В конечном итоге формула «отдавать себе отчёт» даёт понять, что те, кто является авторитетом, кто является задающими мерило для всех занимающихся историей, всегда должны иметь оную формулу в виду.

События, которые хочется разъяснить в этом контексте, можно рассмотреть через призму дихотомий благодетели и греха, мудрости и невежества, друга и врага, силы и права, порядка и свободы, интереса и идеи, воли и обстоятельств, личности и массы, и каждый раз должна, в конечном итоге, появится новая форма истории, которую мы описываем.

Каждый даёт себе отчёт о прошлом в тех масштабах, которые ему позволяют его образование и мировоззрение. Теперь остаётся только установить, как и о чём этот отчёт отдаётся. Ответ на вопрос о субъекте истории уже заключён в вышесказанном. Им может быть культура, насколько это слово вообще может быть использовано, чтобы подчеркнуть это отношение взгляда и придания формы, которое позволяет нам рассматривать группы людей как единые сообщества в пространстве и времени.

Всякая культура не только рождает свою собственную форму истории, но и должна это делать. Природа культуры определяет, что должно быть её историей и как оно должно ей быть. Если культура совпадает с неким народом, с некой державой, общим корнем, тем однороднее становится её история. А если общая культура дифференцируется на различные нации, а там далее на группы, классы, партии, то тогда из этого будет следовать сообразная мера дифференциации формы истории. Для всякой части культуры исторический интерес будет определятся вопросом о том, к чему они непосредственно приложили руку.

Культура обладает смыслом, если процессом заложенной в ней цели в телеологическом смысле [движением в актуале к воплощению потенциала — прим. пер.] является полное и чистое познание соответствующей ей истории. Этим объект истории конкретизируется ещё точнее. Мы уже сказали: прошлое без уточняющего определения есть лишь хаос. Также само вещество истории требует определения. Прошлое ограничивается себя каждый раз природой субъекта, который стремится его познать. Но не в том смысле, что это прошлое ограничивалось бы носящей некую культуру группой, которая его пережила, а в том, что как прошлое группы ей понимается, в такую историю оно и обращается.

Культуры ограниченного или узкого взгляда создают также ограниченную или узкую историю. Напротив, те, кто обладает широким горизонтом, творят историю охватывающую и постигающую многое. Суть культуры есть то, что всё, что постигает её дух, становится частью её души. Время Меровингов застало ещё небольшую частичку Античности, но лишь в замутнённом свете. Это была лучшая часть его собственной beschaving.

[Хотя и cultuur, и beschaving переводятся на русский словом «культура», beschaving буквально переводится как «возделанность», «обработанность». Так, cultuur — это культура в значении совокупности устойчивых форм деятельности некоего сообщества, тогда как beschaving является культурой в смысле степени развития этих самых форм (высокая, развитая/низкая, примитивная культура — напр.). Посему cultuur приводится в тексте русским словом «культура», а beschaving в нидерландском оригинале для понятного разграничения концептов — прим. пер.]

Каждый раз грядущая эпоха вновь познавала античность всё более глубоким и проницательным взглядом: девятый век, затем двенадцатый, затем четырнадцатый, и каждый раз античность становилась всё более и более существенной частью возрастающей beschaving.

Постоянно разгадываемые античность, древний Ближний Восток, примитивные культуры всего мира являются для нас составными частями нашей собственной beschaving в существенно более глубоком и основательном смысле, чем мы можем это осознавать, благодаря знаниям, которые мы черпаем из них, и пониманию смысла, который им придаём. Прошлое нашей культуры впервые стало прошлым всего мира. Наша история — мировая история. Но она ещё и кое-что другое.

История, адекватная нашей культуре, может быть лишь научной историей. Форма знания современной западной beschaving по отношению к миру является критично-научной. Мы не можем отказаться от требований подкреплённого наукой, сохранив совесть нашей культуры. Мифические пересказы прошлого могут как форма игры также сохранять литературную ценность, но историей они для нас не являются».

— перевод осуществлён Станковым В.А. для Great&Sovereign по электронной копии издания J. Huizinga, Verzamelde werken. Deel 7. Geschiedwetenschap. Hedendaagsche cultuur, «Over de definitie van het begrip geschiedenis» напечатанном и опубликованномгарлемским издательством H.D. Tjeenk Willink & Zoon N.V. в 1950 году.

Источник: m.vk.com

Комментарии: