Куда ведет трансгуманизм? Часть 3. Постгендеризм

Свое эссе Донна Харауэй заканчивает претенциозной фразой: «Мне бы больше хотелось быть киборгом, чем богиней, хотя тот и другая связаны в одном хороводе»

Продолжение. Начало в № 630, 635

В предыдущих статьях речь шла о становлении и развитии трансгуманизма во второй половине XX — начале XXI века. В данной статье будет рассмотрено одно из его направлений — постгендеризм, как наиболее яркое проявление отказа трансгуманистов от любых проявлений человеческой природы, стирание всех его идентичностей.

Постгендеризм представляет собой сплав трансгуманизма с радикальным феминизмом и ЛГБТ-повесткой (организация, деятельность которой запрещена в РФ).

Это направление рассматривает трансгуманистический «апгрейд» человеческой природы применительно к сфере половой идентичности. Речь идет об использовании технологии для ликвидации различий между мужчиной и женщиной не только на социокультурном, но и на биологическом уровне. Предполагается, что человек должен стать бесполым или всеполым. А некоторые представители постгендеризма идут еще дальше, предлагая убрать различия между человеком и животным, человеком и роботом.

Что касается способностей такого «человека» иметь детей, то тут предлагается использовать клонирование, партеногенез (однополое размножение), искусственные матки. Часть сторонников постгендеризма полагает, что в будущем люди будут загружать свое сознание в суперкомпьютер, существовать в виде набора данных, полностью жить в виртуальной реальности, меняя там пол, внешность, сексуальную ориентацию и другие характеристики по собственному желанию.

Первые работы, содержащие идеи, впоследствии развернувшиеся в постгендеризм, появились еще в 60–70 годах прошлого столетия. Так, в 1970 году вышла книга «Диалектика пола: аргументы в пользу феминистской революции», написанная канадской феминисткой Шуламит Файрстоун.

Файрстоун — одна из основоположниц радикального феминизма. Она основала в Соединенных Штатах несколько феминистских организаций («Радикальные женщины Нью-Йорка», «Красные чулки», «Радикальные феминистки Нью-Йорка»).

Файрстоун видела причину угнетения женщин не в классовых и правовых отношениях, а в глобальной патриархальной системе. И считала, что для раскрепощения женщины недостаточно предоставить ей экономическую, политическую и социальную свободу: основная проблема — в физиологии. По мнению Файрстоун, настоящие враги женщины — это беременность, рождение и воспитание детей, и, следовательно, необходимо «освобождение женщин от их репродуктивной биологии всеми доступными средствами».

В своих работах она высказывает надежду на то, что в будущем появятся технологии, «основанные на потенциале современной эмбриологии» и дающие возможность «искусственного воспроизводства».

Поскольку институт семьи, по мнению Файрстоун, угнетает женщину, она предлагает людям жить поодиночке, занимаясь своими «одиночными профессиями» и обретая в этом самодостаточность. В качестве еще одного варианта она рассматривает свободное проживание вдвоем (или втроем, вчетвером и т. д.) без создания семьи.

Файрстоун говорит о «свободе всех женщин и детей делать все, что они пожелают». То есть не только женщины, но и дети, с ее точки зрения, должны быть независимы. Речь тут идет не только об экономической свободе — она предлагает ликвидировать все учреждения, «которые изолируют детей от общества взрослых». Одним из таких учреждений она считает школу — по крайней мере начальную, и провозглашает: «Начальная школа должна быть уничтожена. Долой школу!»

Где же дети должны будут получать начальные знания? Об этом Файрстоун умалчивает. Однако очевидно, что не в семье — ведь семей в таком «свободном» обществе не будет. Впрочем, Файрстоун идет гораздо дальше — ее интересует полное «освобождение» детей, включая сексуальную сферу.

«Если культурные различия между мужчиной и женщиной, взрослым и ребенком будут уничтожены, нам больше не понадобится сексуальное подавление», — пишет она.

В переходный период, по мнению автора, еще будут сохраняться моногамные отношения, однако «после нескольких поколений несемейной жизни наши психосексуальные структуры могут измениться настолько радикально», что они устареют. «Мы можем только догадываться, что может прийти им на смену — возможно, настоящие „групповые браки“, транссексуальные групповые браки, в которых также участвуют старшие дети?» — делает предположение Файрстоун.

То есть допускается даже инцест. Но если представить, что это действительно будет осуществлено, то можно предсказать самые разрушительные последствия: ведь запрет на инцест (инцестное табу) — одна из первых культурных норм, введенных человечеством на заре своего развития и оказавших на него влияние, которое трудно переоценить. Самые очевидные принесенные инцестным табу преимущества — снижение генетических рисков, расширение генофонда, приток «свежей крови», поддерживающий генетическое разнообразие и здоровье популяции.

Сторонники «детей из пробирки» могут сказать, что этого можно добиться и без запрета на инцест — благодаря достижениям генной инженерии. Та же Файрстоун заявляет, что «кровная связь матери и ребенка в конечном итоге будет разорвана, у нас скоро появятся средства для создания жизни, независимые от секса».

При этом почему-то не принимается в расчет множество других фундаментальных влияний инцестного табу. Во-первых, оно привело к усложнению общества, расширению, укреплению и структурированию социальных связей, зарождению и формированию социальных институтов, выходящих за пределы одной семьи. Во-вторых, инцестное табу, будучи одним из древнейших и универсальных табу, лежит в основе моральных кодексов практически всех культур. Запрет на инцест разграничил «природное» и «культурное». Подчиняясь этому табу, человек обретает способность, отличающую его от животного — противостоять собственной природе, руководствуясь им же самим созданными правилами.

Отказ от этого древнейшего запрета может привести человечество не только к генетическому вырождению, но и к раздроблению на вырождающиеся группы, неспособные к созданию сложных сообществ и культурных ориентиров — по сути, опустить его в животное состояние. И никакие самые современные технологии тут не помогут.

Впрочем, по всей видимости, Файрстоун это не смущает. «В нашем новом обществе человечество могло бы, наконец, вернуться к своей естественной полиморфной сексуальности — все формы сексуальности были бы разрешены и им бы оказывалось потворство», — пишет она.

Это «наше новое общество» автор называет ни много ни мало раем. Она приводит библейскую историю об изгнании Адама и Евы из рая после вкушения ими запретного плода, напоминая о других наказаниях: человек должен тяжело трудиться, а женщина рожать в муках. По ее мнению, современные технологии являются избавлением от этого.

«Восстание против биологической семьи может привести к первой успешной революции. Теперь у нас есть знания, чтобы снова создать рай на земле», — амбициозно заявляет феминистка.

Этот «рай» она именует «кибернетическим социализмом», в котором люди найдут альтернативы институту семьи и детства. Она утверждает, что это «в сочетании со всеми мыслимыми стилями жизни для тех, кто решил жить отдельно или в не репродуктивных единицах, разрешило бы все основные дилеммы, которые сейчас возникают из-за семьи, препятствующей человеческому существованию и счастью».

С учетом всех рассмотренных заявлений Файрстоун, ее представление о рае выглядит, мягко говоря, странно: институт семьи ликвидирован; связь матери с ребенком разрушена; всем, включая детей, предоставлена сексуальная свобода; всяк делает все, что он пожелает, ведя «все мыслимые стили жизни». И при этом ни слова не говорится о чести, долге, ответственности — о том, без чего человека вряд ли можно назвать этим словом. В результате получается какое-то перевернутое понимание свободы: ведь истинная человеческая свобода заключается вовсе не в том, чтобы совершать эгоистичные действия, руководствуясь сиюминутными желаниями или биологическими потребностями, а в том, чтобы осознанно ограничивать себя ради общего блага — иначе невозможно построение общества, цивилизации, культуры.

И самое главное: семья — это место, где человек учится любить, строить близкие и глубокие отношения с другими людьми. Без них он никогда не сможет испытать полноту жизни и счастья, какой бы «свободой» совокупляться со всем, что движется, он ни обладал.

После выхода в свет «Диалектики пола» прошло более полувека. За это время идеи Файрстоун, насколько бы радикальными они ни казались, получили развитие, о котором она, вероятно, и не помышляла.

Значимой фигурой в постгендеризме является Донна Харауэй — почетный профессор факультета феминистских исследований и факультета истории сознания Калифорнийского университета в Санта-Крузе (США). Она считается одной из основоположниц киберфеминизма — направления современного феминизма, связанного с изучением возможностей информационных технологий: интернета, виртуальной реальности, электронных СМИ и т. д.

Перу Харауэй принадлежат множество статей по эпистемологии, исследованиям науки и технологий, феминизму и так называемой квир-теории, согласно которой гендер и сексуальная ориентация человека предопределяются в большей степени воспитанием и социокультурным окружением, чем биологическим полом. С конца XX века популярность Харауэй в академической среде растет, она считается одной из главных феминистских теоретиков науки.

В 1985 году в американском журнале Socialist Review было опубликовано эссе Донны Харауэй «Манифест киборгов: наука, технология и социалистический феминизм 1980-х». В этой работе автор идет гораздо дальше своих предшественниц-феминисток, предлагая более «прогрессивный» феминизм. Она полагает, что в современном мире, где наука и техника участвуют в создании новых социокультурных норм, само понятие идентичности — не только гендерной, но практически любой — должно быть поставлено под сомнение. Ее интересует стирание различий не только между женщиной и мужчиной, но и между человеком и машиной, человеком и животным, материальным и нематериальным.

Слово «киборг» Харауэй использует, скорее, как метафору, призванную обозначить существо, отказавшееся от всех разграничений и идентификаций, желающее и имеющее возможности для любой трансформации. Как утверждается в эссе, «конец ХХ в., наше время — это мифическое время, мы все — химеры, выдуманные и вымышленные гибриды машины и организма; короче, мы — киборги». Далее она поясняет, что «киборг — создание постгендерного мира», который «решительно привержен частности, иронии, интимности и перверсии», а также что он «оппозиционен, утопичен и совершенно лишен невинности».

Мужчина/женщина, природа/культура, тело/разум, объект/субъект — все эти оппозиции, по мнению Харауэй, лежат в основе патриархата, капитализма, расизма и должны быть радикально пересмотрены. К примеру, с ее точки зрения, женская природа — это не что-то естественное, данное свыше, потому что сами понятия «природа», «естественное» — это изобретения патриархальной культуры. У нее вызывает сомнение даже правомочность разделения понятий «человек» и «животное».

Так, исследовательница утверждает, что к концу XX века в США в научной культуре во многом стерлась граница между человеческим и животным, и «нет ничего, что действительно убедительно фиксировало бы разграничение человеческого и животного».

«Многие люди не чувствуют больше потребности в таком разграничении; наоборот, многие ответвления феминистской культуры утверждают удовольствие от связи с человеческими и иными живыми существами», — пишет Харауэй, уточняя, что «киборг появляется в мифе как раз в том месте, где нарушена граница между человеческим и животным».

Здесь использует слово «миф» не в значении «выдумка», а в широком культурологическом смысле. Все народы начинали свою историю с создания системы мифов, задающих для них картину мира. По мнению Харауэй, киборг — это новый миф, который приходит на смену всем прежним, разрушая все границы и основы западной цивилизации. Образ киборга, как утверждает Харауэй, появился в мифологическом сознании человечества задолго до того, как технологии позволили воплотить его в реальность. Она предлагает использовать этот миф как политический инструмент для уничтожения прежних социокультурных норм. По ее мнению, он возвращается и способен трансформировать основы западной цивилизации.

Харауэй не ограничивается размыванием границы между человеком и животным, отмечая, что «второе прохудившееся разграничение — между животно-человеческим (организмом) и машиной». Она подчеркивает совершенство машин, утверждая, что различие между естественным и искусственным перестало быть однозначным. Обращая внимание на микроэлектронную основу современных машин, и, как она выражается, их «невидимость», Харауэй заявляет, что теперь «граница между физическим и нефизическим для нас очень расплывчата», и наделяет своих киборгов уже бестелесной «эфирной» природой.

«Наши лучшие машины сделаны из солнечного света: они все легкие и чистые, поскольку они не что иное, как сигналы, электромагнитные волны, сектора спектра. Эти машины очень легко переносимы, мобильны — результат невероятных человеческих усилий в Детройте и Сингапуре. Людям далеко до такой текучести, они материальны и непрозрачны. Киборги — это эфир, квинтэссенция», — подчеркивает Харауэй.

Она отмечает, что на мир киборгов можно смотреть по-разному. Под одним углом зрения может показаться, что «это окончательное зарешечивание планеты глобальным контролем, окончательная абстракция, воплощенная в апокалипсисе Звездных войн». Но она предлагает другой угол зрения, под которым «мир киборгов — это, возможно, живые социальные и телесные реальности, в которых люди не боятся своего двойного родства с животными и машинами, не боятся всегда частичных идентичностей и противоречивых точек зрения».

Исследовательница обращает внимание, что с развитием молекулярной генетики, экологии, социобиологии, иммунобиологии проблема познания живого организма становится проблемой расшифровки генетического кода или другой информации, осуществляемой специальными устройствами. С развитием микроэлектроники человеческий труд роботизируется, биотехнологии начинают отвечать за человеческое воспроизводство, генная инженерия способна программировать пол человека, а искусственный интеллект — принимать соответствующее решение. Культура высоких технологий, как считает Харауэй, бросает вызов прежней картине мира.

«В отношении человека и машины нет ясности, кто делает и кто сделан. Нет ясности, что есть дух и что тело в машинах, сводящихся к практикам кодирования. В той мере, в какой мы познаем себя в формальном дискурсе (скажем, в биологии) и в повседневной практике (например, в экономике домашней работы в интегральной схеме), мы обнаруживаем, что мы — киборги, гибриды, мозаики, химеры. Биологические организмы сделались биотическими системами, коммуникационными устройствами, подобными прочим. В нашем формальном знании машины и организма отсутствует фундаментальное, онтологическое разграничение технического и органического», — отмечает она.

Свое эссе Донна Харауэй заканчивает претенциозной фразой: «Мне бы больше хотелось быть киборгом, чем богиней, хотя тот и другая связаны в одном хороводе».

(Окончание следует.)

Источник: rossaprimavera.ru

Комментарии: