Станислав Лем трижды, начиная с 1962 года, посещал СССР, общаясь во время визитов с учёными, космонавтами, писателями-фантастами

Воспоминания участников этих встреч могли в деталях различаться, но одно можно утверждать совершенно точно – Ивана Ефремова там не было. С Иваном Ефремовым, ведущим советским фантастом того времени, С. Лем не встретился ни в 1962 году, ни позже...

Лем недоумевает, почему встреча с И. Ефремовым не состоялась (и это недоумение усилено разговорами и слухами вокруг этой несостоявшейся встречи), но предполагает, что это вызвано болезнью или депрессией: «С Ефремовым я так и не встретился. Мне многие говорили, что он хочет меня увидеть, что собирается сюда или туда – где буду я, но в результате ничего из этого не вышло. Возможно, он болен, но что ещё хуже – ко всему безразличен, а последняя его книга написана, как говорят, в довольно минорном тоне. Но, может быть, всё это только сплетни».

Для Ефремова же не-встреча со С. Лемом была его осознанным решением: «На свидание с Лемом решил не ходить – мне кажется, что Лем относится к нам с высокомерием, потому что ежели бы он по-серьёзному хотел со мной встретиться, как писатель с писателем, то он должен был бы написать мне о своём желании, а не выражать его вообще».

И. Ефремова при этом нельзя назвать недоступным – он охотно переписывался с людьми из самых разных слоёв общества, от академиков до заключённых, приглашал к себе домой, мог помочь деньгами. Общаться с иностранцами он тоже не боялся: с 1936 г. (!) он переписывался с палеонтологом из Германии Ф. Хюне, а в 1960-е гг. вёл активную переписку и с коллегами (Э. Олсон), и с писателями-фантастами из Великобритании и США, в частности, с Полом Андерсоном, а также А. Кларком и П. Шайлером Миллером.

Так что дело, вероятно, не в усталости И. Ефремова от домашних хлопот, о чём он также писал в письме к В. Дмитревскому, и не только в «высокомерии» Лема, и даже не в том, что И. Ефремову, вероятно, не хотелось принимать участие в развернувшемся вокруг приезда С. Лема ажиотаже. Они могли списаться и встретиться во время последующих визитов С. Лема в СССР. Но ни Лем Ефремову, ни Ефремов Лему, насколько можно судить по сохранившейся переписке, не написали ни одного письма. При этом они следили за публикациями друг друга, может быть, не очень внимательно, но следили.

В «Космосе и палеонтологии» И. Ефремов скептически отозвался об идее «мыслящего океана», а в частных письмах А. Бритикову и В. Дмитревскому резко осудил повесть «Непобедимый», обвинив Лема не только в мрачности и недостаточном гуманизме, но и в том, что он «слизал» или «сюжетно списал» «Непобедимого» с повести Дж. Браннера «Ты хороший и верный». Сравнивая произведения Дж. Браннера и С. Лема, подобные подозрения трудно, если вообще возможно, счесть справедливыми. Эти слабо обоснованные обвинения ещё раз подтверждают, что причины антипатии И. Ефремова к С. Лему кроются далеко не только в реальном или мнимом «высокомерии» последнего.

С. Лем также следил за публикациями И. Ефремова. Во время первого визита в СССР С. Лем отзывался о нём и его творчестве, по свидетельству в дневнике Аркадия Стругацкого, вполне комплиментарно. Первой книгой Ефремова, которая произвела на С. Лема, по его выражению, «сильное впечатление», была повесть «Звёздные корабли». Более сдержанно отзывался он о «Туманности Андромеды». Впрочем, позже С. Лем говорил (со ссылкой на своего переводчика К. Душенко), что «Туманность Андромеды» была написана под влиянием «Магелланова облака». Это нужно признать весьма маловероятным, поскольку польского языка И. Ефремов не знал, а русский перевод «Магелланова облака» вышел в 1960 г. В. Волобуев предположил, что Ефремов мог ознакомиться с пересказом романа, который ещё в 1956 г. представили в редакцию фантастики издательства «Молодая гвардия» переводчицы Г. Гудимова и В. Перельман. Но, как достаточно точно устанавливается из переписки И. Ефремова, работа над «звёздной повестью» велась им достаточно активно уже в 1955 г. (если не раньше), а название «Туманность Андромеды» появилось не позже января 1956 г. Поэтому даже если какое-то влияние «Магелланова облака» на «Туманность Андромеды» и имело место, оно не могло быть существенным и касалось лишь незначительных деталей.

Со временем творчество И. Ефремова стало явно вызывать у С. Лема всё большее неприятие, и антипатия писателей друг к другу стала к концу 1960-х гг., похоже, обоюдной. В январе 1964 г. Лем в письме А. Громовой характеризует «Сердце Змеи» как «фатальный кикс». Начало «Часа Быка» показалось ему «напыщенно-мелодраматичным», но при этом оскорбления в адрес И. Ефремова со стороны западногерманских левых радикалов (которые, видимо, восприняли «Час Быка» как антимаоистский памфлет) вызвали у Лема возмущение. Впрочем, и «Час Быка», и предыдущие произведения Ефремова раздражали Лема «невероятным антропоцентризмом»: «Случай с Ефремовым потому такой пагубный, что он, со своим образованием, как профессиональный учёный, попросту не имеет права на антропоцентрическое мышление, как же, биолог-палеонтолог!»

Антропоцентризм, если под ним понимать убеждение, что все разумные существа должны, в силу законов эволюции, быть человекоподобны, был действительно свойственен И. Ефремову. Но и Лем порой представлял взгляды Ефремова чересчур упрощённо и искажённо: «Я никогда не мог понять, почему выдающийся биолог Ефремов мог серьёзно считать, что существа из иных миров могут быть не только похожи на людей как две капли воды, но к тому же и белой расы». Но И. Ефремов подобного никогда не утверждал. В «Туманности Андромеды» жители планеты в системе звезды Лебедя 61 – серокожие люди «с круглыми, как у совы глазами, обведёнными кольцами серебристого пуха» и безгубым ртом, прикрытым «похожим на нос клапаном мягкой кожи». Жители планеты у Эпсилон Тукана обладают тёмно-красной кожей, похожей на цвет кожи индейцев Центральной Америки, но более глубокого тона. В «Сердце змеи» обитатели фторной планеты телосложением и ростом сходны с землянами, но у них «чугунно-серый цвет кожи с серебристым отливом и скрытым кроваво-красным отблеском», густые иссиня-чёрные волосы и «невероятно большие и удлинённые, с резко косым разрезом» глаза. А в «Часе Быка» жители Торманса – переселенцы с Земли; впрочем, у многих из них смуглый цвет кожи и чёрные волосы...

Но всё-таки в основе углублявшейся молчаливой пропасти взаимонепонимания двух великих писателей-фантастов – не мелкие склоки и частные расхождения, а несовпадение некоторых основных ценностей и вытекающее из этого различие мировоззрений писателей: в начале 1960-х гг. И. Ефремов, возможно, лишь предполагал это, а затем укрепился в своём убеждении.

Если попытаться кратко определить базовое отношение И. Ефремова к человеку и к человечеству, то это оптимизм в отношении человеческой сущности: «человек по своей природе не плох…, а хорош». Этот оптимизм соединялся с почти руссоистским восхищением индивидом, который смог избежать или достаточно дистанцироваться от воздействия цивилизации. Это свободный и сильный человек, который любит вольную жизнь и путешествия: «Всякий человек, живущий на просторе, в среде количественно небольшой, привыкший полагаться на себя и своих товарищей, будь то геолог, охотник, лесовод, даже просто колхозник (но не замурзанного и большого колхоза в пригороде) выгодно отличается от измельчившегося, изверившегося, издёрганного, забывшего о просторе и величии мира в своей тесной клетке горожанина… Чтобы оставаться настоящим человеком, надо изловчиться вести двойную жизнь, подобно хотя бы геологам…». При этом представление о «наследственной испорченности» какой-то части человечества И. Ефремов категорически отвергал.

Этот антропологический оптимизм не был, однако, абсолютным: хорошего в человеке, конечно, много, считал Ефремов, но есть люди скверные, испорченные социальным окружением и жизненными обстоятельствами, причём вероятнее встретить их среди интеллигенции, чем среди городских хулиганов – таков вывод, который предлагается сделать читателю романа «Час Быка» из сравнения тормансианской интеллигенции, трусов и неврастеников, продающих себя за «ничтожные преимущества в пище, жилье, одежде» и уличной компании Гзер Бу-Яма, перед которым «трепещут» все жители города Средоточия Мудрости. Есть и просто социопаты, которых следует «изолировать и трансформировать». Кроме того, даже в гармонично устроенном обществе неизбежны страдания и смерть – люди XLI века могут их уменьшить, но не могут их избежать. Уменьшение страданий связано с людьми особого типа – бодхисаттвами, живыми буддами, видящими свою миссию в помощи окружающим, «делая добро, создавая прекрасное, распространяя знание».

Таким образом, взгляды И. Ефремова представляли собой уникальный синтез по меньшей мере двух основных традиций: во-первых, гуманистическо-рационалистическо-просветительской, исходившей из того, что «хорошего в человеке много», и что развитие природы и общества идёт от низшего к высшему, от плохого к хорошему, и что человечество должно прийти (если не самоуничтожится) к созданию общества сильных, хороших и счастливых людей. И русское народничество, и анархизм, и марксизм, и теория эволюции так или иначе находятся в рамках этой традиции.

Вторая традиция, оказавшая влияние на взгляды И. Ефремова, связана с российским Серебряным веком, включая в себя и религиозно-мистический, иррациональный компонент, интуитивизм, выражавшийся в недоверии к позитивистской науке, и огромный интерес к Востоку, понимаемому как страна «тайных знаний», а также экстатическую сексуальность, возводимую и к античным оргиастическим культам, и к тантризму (конечно, ни о какой реальной преемственности с античностью или Востоком речи не было: античность и Восток были только интеллектуальным конструктом).

С. Лем тоже относил себя к традиции Просвещения, но был антропологическим пессимистом. «Я пишу в традициях Просвещения», – писал он М. Канделю в 1972 г., – и я рационалист, только немного отчаявшийся». Он скептически смотрел как на интеллектуальные, так и на психологические возможности человека: суперинтеллект ГОЛЕМ XIV снисходит до беседы лишь с немногими избранными людьми, а общение с порождёнными Солярисом двойниками быстро вывело коллег Криса Кельвина на космической станции из равновесия. Слабаки, тряпки, сказал бы про них, возможно, И. Ефремов. Подобная реконструкция его взглядов может показаться выходящей за рамки академического исследования. Но вот что говорил И. Ефремов (в пересказе А. Стругацкого) о функциях литературы: «… Литература должна давать читателю утешение и поучение. Нужно вернуться к богатырскому эпосу». Сарториус и Снаут (да и Кельвин) совсем не богатыри и вряд ли могут дать читателю «утешение и поучение», а потому у И. Ефремова подобные персонажи (как Пур Хисс в «Туманности Андромеды») служат лишь для усиления контраста с образами героев-полубогов. У Лема в противостоянии с техникой, природой или искусственным интеллектом имеет шанс выиграть обычный человек с устойчивой психикой, руководствующийся здравым смыслом – как пилот Пиркс. Но и простой человек (возможно, Пиркс, а, возможно, и нет) терпит в одноимённой повести фиаско, пытаясь установить контакт с теми, кто не хочет идти на контакт.

Скепсис по отношению к возможностям человека дополняется у Лема антропологическим манихеизмом: человек изначально склонен не только к добру, но и ко злу, причём, возможно, более склонен именно ко злу. «Бескорыстное зло существует, и я не согласен с Августином, что это отсутствие добра. Там есть нечто большее – намерение, активное намерение». При этом добрые люди в силу наследственности и воспитания способны обуздать внутреннее зло, порочные же не хотят или не могут сделать этого...

Антропологический пессимизм тесно связан с отказом Лема от антропоцентризма и с пессимизмом в отношении возможности контакта с внеземным разумом. В романах Лема, начиная с «Эдема» и заканчивая «Фиаско», подобный контакт заканчивается неудачей. В «Новой Космогонии» внеземные цивилизации преобразуют Вселенную – но не устанавливают контакты друг с другом, более того, трансформация Вселенной делает такие контакты невозможными.

Будучи сторонником критического рационализма и неопозитивизма, Лем резко негативно относился к иррационализму и связанным с ним увлечениям и сенсациям, возникавшим на грани эзотерики и науки, заявляя, что «не верит ни в какие Бермудские треугольники и «летающие тарелки», в чтение мыслей, психокинез», считая всё это «полнейшим бредом». И. Ефремов, напротив, бредом это не считал и внёс немалый вклад в распространение эзотерических идей в СССР. Впрочем, будучи убеждён в существовании одних паранормальных явлений, таких, как телепатия, ясновидение и наследственная память (при ближайшем рассмотрении оказывавшейся современной версией представлений о реинкарнации), он скептически относился к другим, полагая, что НЛО – «вид массового самовнушения и истерии».

П. Околовский определял взгляды С. Лема как неолукрецианизм; но неолукрецианизм в данном случае означает не разновидность гедонизма в духе школы Эпикура, к которой принадлежал исторический Лукреций. Неолукрецианизм Лема в понимании Околовского – это стохастический, индетерминистский и антителеологический взгляд на мир, который является комбинацией атомов, случайно возникшей, порождающей системы с эмерджентными характеристиками и случайно распадающейся. Подобная «философия случая» ярко проявилась в романах «Расследование» и «Насморк», где случайное сцепление предметов приводит к необъяснимым и невозможным, на первый взгляд, эффектам. Взгляд И. Ефремова на мир, напротив, в значительной мере характеризуется телеологизом и детерминизмом; для объяснения причинно-следственной связи явлений он прибегает к понятию кармы. «Если брать атеиста в его прежнем, примитивном понимании, что всё есть беспорядочное корпускулярное движение со случайными последствиями, тогда ко всем чертям такой атеизм, я не атеист, ибо с таким атеизмом жить иначе, как по-скотски, нельзя… Если же признавать некую причинную связь, назовите её кармой, мировой механикой, эволюцией, развитием процесса, с определёнными законами и порядком, то такой атеизм меня устраивает…». Поэтому развитие природы и общества для И. Ефремова – направленный процесс, хотя вектор прогресса складывается из множества случайных событий, подобных броскам кости. «Пресловутый естественный отбор природы предстал как… метод добиваться улучшения вслепую, как в игре, бросая кости несчётное число раз». Парадоксально, что, начав с диаметрально противоположных предпосылок, Лем и Ефремов смягчают их: первый признает фатум как законы природы, второй же рассматривает закономерность как интегральную сумму случайностей.

Справедливости ради следует отметить и некоторые совпадения во взглядах И. Ефремова и С. Лема: оба они были встревожены перспективой демографической катастрофы в XXI веке, выступали за эвтаназию при условии строгого медицинского контроля, за ограничение рождаемости. Оба они отрицательно относились к фрейдизму (при этом И. Ефремов, критикуя фрейдизм, с симпатией высказывался о концепции «коллективного бессознательного» К.-Г. Юнга, сближая её с представлениями о наследственной памяти). Даже по вопросу зла в человеке позиции С. Лема и И. Ефремова не столь несовместимы, как это может показаться – по сути, весь роман «Час Быка» посвящён проблеме зла, и не случайно в нём упоминается и манихейство, и предлагается метафора «стрелы Аримана» – целенаправленности зла, в первую очередь поражающего самое лучшее, красивое и доброе. В свою очередь, отношение Лема к паранормальным явлениям характеризуется скорее скептицизмом, нежели полным отрицанием...

С.А. Сергеев. «Станислав Лем и

Иван Ефремов: несостоявшаяся встреча».

Семиотические исследования. Semiotic studies. 2024. Т. 4, № 4. С.

108–114.

Источник: repo.ssau.ru

Комментарии: