Татьяна Черниговская: мифы, страхи и подмена научного знания. Выскажу свое непопулярное мнение

Её имя сегодня ассоциируется с «мудростью» в популяризации науки. Цитаты разлетаются в соцсетях, афоризмы звучат убедительно. Но за этим глянцем скрывается тревожный тренд. Черниговская — не просто медиафигура, а символ культурного пласта, который, не успевая осмыслить реальность, превращает страх перед неизвестным в псевдонаучные тезисы.

Наука или поэзия?

В риторике Черниговской научные концепции нередко растворяются в эстетике. Возьмём, к примеру, её любимый тезис: «Мозг не способен познать себя». Звучит загадочно и почти мистически, но современная нейробиология давно опровергла этот нарратив. Уже сегодня технологии вроде фМРТ позволяют визуализировать активность нейронных сетей, а исследования нейропластичности демонстрируют, как мозг адаптируется к травмам или обучению. Да, полная картина ещё не сложилась, но наука не стоит на месте: только за последние 10 лет открыты механизмы формирования памяти, роль глиальных клеток, принципы работы дофаминовой системы. Когда Черниговская повторяет «мозг — чёрный ящик», она игнорирует эти прорывы, подменяя прогресс философским фатализмом.

Ещё опаснее её антропоморфные метафоры. Утверждения вроде «нейроны думают» или «мозг принимает решения» — не просто образные выражения, а грубое искажение фактов. Нейроны не обладают сознанием или волей — они передают сигналы через синапсы, руководствуясь биохимическими процессами. Подобные формулировки создают ложное впечатление, будто мозг — это некий независимый субъект, что противоречит базовым принципам нейробиологии. Это как объяснять полёт самолёта «желанием металла подняться в небо», игнорируя законы аэродинамики.

Особенно парадоксально, что подобные нарративы продвигает человек с филологическим образованием. Черниговская, безусловно, эрудирована, но её интерпретации нейронауки напоминают литературный анализ: вместо данных — цитаты из Шопенгауэра или Канта, вместо экспериментальных доказательств — рассуждения о «тайне сознания». Это создаёт иллюзию глубины, но за эффектными оборотами скрывается пустота. Например, её частые отсылки к «непостижимости» мозга часто сводятся к риторическим вопросам: «Кто тогда думает? Мы или наш мозг?» — будто наука не предлагает ответов. Между тем, когнитивистика давно изучает эту проблему через призму эмерджентных свойств, теорий интегрированной информации (IIT) или моделей сознания Global Workspace.

Такая подмена опасна: вместо того чтобы объяснять, как нейроны формируют мышление, Черниговская сводит науку к поэтической декламации. Её выступления напоминают не лекции, а перформанс, где эмпирика уступает место интеллектуальному спектаклю. Учёный в этой парадигме превращается в жреца, вещающего «истины» с высоты авторитета, а знание — в догму, которую не оспаривают, а благоговейно цитируют. Но настоящая наука живёт сомнением, а не ритуалом. Она требует не пассивного восхищения, а активного вопрошания — даже если ответы разрушают красивые мифы.

Мифы об ИИ и «непознаваемости» сознания

Когда Черниговская сравнивает искусственный интеллект с «бунтующей машиной», она не просто повторяет клише из «Терминатора» — она игнорирует всю сложность современных дискуссий об ИИ. Учёные сегодня спорят не о «восстании машин», а о практических проблемах: как устранить смещение в алгоритмах, обеспечить прозрачность решений (XAI — Explainable AI) или адаптировать правовые системы к автономным системам. Например, исследователи из DeepMind и OpenAI сосредоточены на создании ИИ, совместимого с человеческими ценностями (AI alignment), а не на фантазиях о сингулярности.

Её риторика, однако, возвращает нас в эпоху холодной войны, где технологии ассоциировались с угрозой. Это не случайно: постсоветское сознание, травмированное резкими переменами, часто проецирует страх будущего на инновации. Вместо анализа реальных рисков — например, влияния алгоритмов на соцсети или автоматизации труда — Черниговская предлагает аудитории архаичный образ «демонического ИИ», который ближе к мифу о Големе, чем к научной реальности.

Тезис о «непознаваемости» сознания работает здесь как защитный механизм. Заявляя, что «мозг не постижим», она оправдывает отказ от погружения в современные теории — например, вычислительные подходы (теория глобального рабочего пространства Баарса). Да, загадки остаются, но нейронаука не стоит на месте: эксперименты с мозговыми органоидами, интерфейсы «мозг-компьютер» и картографирование коннектома доказывают, что прогресс возможен.

Опасность такого подхода — в подмене диалога паникой. Вместо обсуждения, как ИИ может помочь в лечении нейродегенеративных заболеваний или оптимизации когнитивных нагрузок, аудиторию кормят апокалиптическими сценариями. Это не только искажает восприятие технологий, но и обесценивает работу тысяч исследователей, которые видят в ИИ инструмент, а не соперника.

Культ «непознаваемого» становится барьером для образования. Если сознание — «великая тайна», зачем изучать фМРТ или нейромодуляцию? Зачем разбираться в машинном обучении, если «роботы всё равно выйдут из-под контроля»? Черниговская, сама того не желая, поддерживает антинаучный фатализм, где критическое мышление подменяется покорностью перед «непостижимым». Но история науки — это история преодоления «непознаваемого». Когда-то и гроза считалась гневом богов, пока Франклин не запустил змея в грозовое облако.

Пора перестать путать поэзию с прогнозом, а мифы — с экспертизой. ИИ не нуждается в демонизации — ему нужна грамотная регуляция. Сознание не требует сакрализации — оно ждёт новых экспериментов. И если мы хотим идти вперёд, стоит прислушиваться не к оракулам прошлого, а к тем, кто сегодня расшифровывает нейронные коды или обучает ИИ этике.

Наука без границ

Научное знание живёт в постоянном движении: гипотезы рождаются в лабораториях, проходят проверку независимыми экспериментами, сталкиваются с критикой на конференциях и лишь затем — в случае подтверждения — встраиваются в общепринятую картину. Это коллективный труд, где каждая публикация в журналах уровня Nature Neuroscience или Neuron становится кирпичиком в здании дисциплины. Однако лекции Черниговской напоминают монолог, оторванный от этого процесса. Когда она говорит о мозге, за её словами не стоит ни метаанализ последних работ по нейротрансмиттерам, ни обсуждение прорывов в оптогенетике, ни даже упоминание таких проектов, как Human Connectome, картографирующий нейронные связи. Вместо этого — риторика, застывшая в 2000-х, словно за последние два десятилетия не было открытий вроде роли микроглии в нейродегенерации или влияния кишечного микробиома на психику (гипотеза, которую ещё предстоит проверить).

Этот разрыв с актуальной наукой особенно заметен на фоне современных трендов. Сегодня нейробиологи и когнитивисты всё чаще работают на стыке дисциплин: совмещают данные фМРТ с искусственными нейросетями, исследуют сознание через призму квантовых вычислений или разрабатывают интерфейсы «мозг-компьютер» для пациентов с параличом. Но Черниговская, игнорируя междисциплинарность, продолжает эксплуатировать старые парадигмы. Её рассуждения о «тайнах мышления» напоминают дискуссии конца XX века, когда нейронаука ещё не получила инструментов для точного анализа.

Ключевая проблема — не в сложности тем, а в отсутствии диалога с научным сообществом. Если бы она включала в выступления элементы открытой науки — например, ссылалась на препринты в arXiv. org или данные из открытых репозиториев вроде OpenNeuro, — это демонстрировало бы вовлечённость в процесс. Но вместо этого аудитории предлагают цитаты из классиков философии, которые, при всей их глубине, не заменяют рецензируемых исследований.

Сравните это с популяризаторами вроде нейробиолога Дэвида Иглмана: в его проектах (The Brain на PBS, подкаст Inner Cosmos) каждая метафора подкреплена свежими данными, а спорные темы сопровождаются оговорками: «Это гипотеза, которую ещё предстоит проверить». Черниговская же преподносит устаревшие концепции как истины, не оставляя места для вопросов. Например, её частые отсылки к «непредсказуемости» мозга противоречат работам по нейропрогнозированию, где алгоритмы предсказывают решения человека за секунды до их осознания.

Наука не терпит застоя — она требует постоянного обновления. Если лектор десятилетиями повторяет одни и те же тезисы, не взаимодействуя с новыми открытиями, его риторика превращается в спектакль. И тогда заявления о «непознаваемости мозга» звучат уже не как вызов, а как оправдание для интеллектуальной лени.

Кто формирует образ науки?

Популяризация науки сегодня — это битва за доверие. С одной стороны — исследователи вроде нейробиолога Антонио Дамасио, который через эксперименты и книги («Ошибка Декарта») показывает, как эмоции формируют рациональное мышление. С другой — фигуры вроде Черниговской, чьи выступления напоминают интеллектуальные сеансы: зрители уходят не с вопросами, а с чувством причастности к «тайне», которую якобы постигли. Её аудитория — это часто люди, уставшие от информационного шума и жаждущие простых ответов на сложные вопросы. Вместо того чтобы объяснять, как метаанализы в Cochrane Database меняют представление о депрессии, она предлагает метафоры о «загадках сознания», превращая науку в эзотерический культ.

Но настоящие проводники — те, кто ломает барьеры между лабораторией и обществом. Например, нейроинженер Филипп Кенделл в проекте NeuroTransmissions разбирает свежие статьи из Science через анимацию, а психолог Лиза Фельдман Барретт в лекциях TED показывает, как концепция «триединого мозга» устарела. Их цель — не удивить, а научить аудиторию читать научные новости критично. Черниговская же, напротив, культивирует зависимость от «посвящённого гуру» — подменяя методологию мистикой, она невольно укрепляет стереотип о науке как о закрытом клубе для избранных.

Образ vs реальность

Риторика Черниговской — это конструктор из советского научпопа 1970-х и цифровых мифов. Например, её тезисы о «врождённых различиях мозга мужчин и женщин» давно опровергнуты масштабными исследованиями. Работа 2021 года в Neuroscience & Biobehavioral Reviews доказала: анатомические различия между полами минимальны и не коррелируют с когнитивными способностями. А её рассуждения о «гениальности» игнорируют современные теории, где талант рассматривается как комбинация практики, среды и нейропластичности (см. работы Андерса Эриксона).

Даже её академический статус — иллюзия компетентности. Докторская степень по филологии и отсутствие публикаций в нейронаучных журналах (Journal of Neuroscience, Cerebral Cortex) ставят под сомнение её право рассуждать о мозге как эксперт. Для сравнения: лингвист Ноам Хомский, критикуя ИИ, всегда оговаривает границы своей экспертизы. Черниговская же, не будучи нейробиологом, свободно жонглирует терминами вроде «зеркальных нейронов» или «квантового сознания», не упоминая, что первая концепция оспаривается, а вторая считается маргинальной гипотезой.

Этот разрыв между имиджем и реальностью опаснее, чем кажется. Когда профессор с титулами транслирует псевдонаучные идеи, это не просто ошибка — это подрыв доверия ко всей системе знаний. В эпоху фейков и теорий заговора такая риторика становится топливом для антинаучных настроений. Вместо того чтобы разъяснять, как работает рецензирование или зачем нужны двойные слепые испытания, Черниговская предлагает аудитории суррогат — «мудрость» без доказательств, «глубину» без усилий. Но наука — не шаманский ритуал. Это кропотливый труд, где авторитет меркнет перед воспроизводимостью эксперимента, а красноречие — перед данными.

Вместо эпилога

Наука — это свобода от догм, готовность ошибаться и двигаться вперёд. Популяризаторы должны вдохновлять на изучение, а не культивировать благоговейный страх. Хотелось бы, чтобы образ «профессора-оракула» остался в прошлом, уступив место открытости и честному диалогу. Ведь будущее строится не на мистификациях, а на смелости задавать вопросы — даже если ответы меняют всё, во что мы верили.

Источник: vk.com

Комментарии: