Ничего смешного

«Гарри Поттер мертв! Уаааа-хааа-хаааа», — хохочет в пасмурное небо темный лорд, повернувшись к пожирателям смерти. «Уа-ха-хааааа», — натянуто откликаются приспешники. Ничего смешного. Раскатистый злобный хохот Волан-де-Морта — пример неуместного смеха, смеха без шутки. Впрочем, и вежливые смешки, и нервное хихикание, и заразительный хохот тоже обычно вообще не связаны с юмором: на шутки приходится всего 10–20 процентов смеха. Почему-то мы смеемся, когда вообще не смешно.

Первые теории, почему мы смеемся, появились еще в античности. Платон думал, что мы смеемся над несчастьями других, утверждаясь в собственном превосходстве. Его ученик, Аристотель, первым предположил, что смех — способ справиться с негативными эмоциями: мы смеемся не только над чужими несчастьями, но и своими, переживаем травмы или трагедии прошлого. Теория разрядки Аристотеля получила продолжение в идеях Фрейда: смех позволяет выпустить пар, накопившуюся нервную энергию. Теория разрядки объясняет, почему нас так забавляют табуированные темы: энергия, которая тратится на подавление неуместных эмоций, в кульминацию шутки выплескивается смехом. Наконец, третья распространенная теория — теория несоответствия: мы смеемся, когда реальность расходится с ожиданиями или общепринятой нормой: «Алло, это прачечная?» Нет, оказывается, не прачечная.

Хотя теория превосходства Платона объясняет, над чем хохочет Волан-де-Морт, теория разрядки помогает обосновать нервные смешки, а теория несоответствия — механику примерно половины анекдотов, ни эти принципы по отдельности, ни их сочетание не может описать все случаи, когда мы смеемся. Дети смеются по 400 раз в день, взрослые — около 15. Сложно представить, что ребенку по сотне раз на дню приходится выпускать нервное напряжения или настаивать на собственном превосходстве.

Но у теорий есть недостатки серьезнее: это теории юмора, но не теории смеха. Платон, Аристотель и Фрейд не способны не только в полной мере объяснить причины нашего смеха, но и почему мы смеемся именно так: оголив зубы, прерывисто дыша и вокализируя на выдохе: ха-ха-ха.

А главная беда классического подхода — предположение, что смех — уникальная черта человека. Идея человеческой монополии на смех, впервые высказанная Аристотелем, оставалась доминирующей до середины XX века. Хельмут Плеснер, основатель философской антропологии, считал, что смех и слезы — реакция на события и ситуации «всем существом», граница выразительности, недостижимая для животных: «Принцип, согласно которому только человек способен на смех и плач — это не гипотеза, которую когда-нибудь можно будет опровергнуть, а несомненный факт».

Плеснер ошибся: несомненный факт очень скоро обернулся опровергнутой гипотезой.

На рубеже тысячелетий ученые заметили, что если пощекотать крысу, то она начинает хихикать ультразвуком с частотой 50 килогерц. Иногда грызуны смеются, предвкушая что-то хорошее (а ожидая плохое — ворчат в низкочастотном диапазоне 22 килогерц). Крысы также радостно смеются во время с сородичами. Похихикать любят гориллы, шимпанзе, орангутаны, бонобо, гиббоны и сиаманги. При этом смеются они не только когда их щекочут, но и, например, в ответ на показанный фокус или во время игры.

Открытие смеха у животных породило конкурента классическим теориям юмора — натуралистическую гипотезу. Ее авторы утверждают, что основная функция человеческого хохота и похожего поведения других видов — укрепление социальных связей, сигнал дружелюбия и маркер положительных намерений во время игры. В отличие от философских концепций, натуралистический подход объясняет, почему мы смеемся именно отрывистыми ха-ха-ха.

В естественной среде смех обезьян начинается с громкого пыхтения — это приглашение к игре. Приматы хихикают и на вдохе, и на выдохе. И по мере того, как игра становится все более активной, это пыхтение становится громче. Ведь во время игрового боя, как и во время любой другой физической активности, возрастает частота дыхания. При этом чем жестче и подвижнее игра, тем глубже надо дышать и шире открывать рот и тем отчетливее будет смех. Поэтому считается, что смех — это вариант игровой вокализации, который, во-первых, позволяет сделать дыхание активнее, а во-вторых, посылает сородичам сигнал: мы деремся не всерьез, а так — в шутку. Если же играть в эту игру не хихикая, возрастает риск подраться по-настоящему и нанести друг другу травмы. Например, игривые стычки крыс, в которых один из участников был лишен возможности смеяться ультразвуком, чаще перерастали в агрессивную борьбу.

И у человека, и у обезьян игривая вокализация сопровождается другим жестом добрых намерений — улыбкой. Мимика, маркирующая добродушность, — оголить зубы, но не скалить их — обнаружена у приматов, человека, псовых, морских львов, гиен и, кажется, даже лошадей. Несмотря на то, что гримасы приматов и хищников обычно заметно отличаются, за улыбку и у тех и у других отвечают примерно одинаковые мышцы. Цели этого расслабленного оскала у всех животных тоже похожие, и они примерно такие же, как у смеха, — показать свое дружелюбие и пригласить к игре.

Игровая мимика с оголенными зубами часто встречается и без игровой вокализации, но вот смеха без улыбки у гоминид почти не бывает. Поэтому некоторые исследователи считают, что улыбки появились раньше смеха. В подкрепление этой версии якобы говорит и то, что маленькие дети и шимпанзе начинают улыбаться раньше, чем научатся смеяться. Эта закономерность, возможно, вписывается в уже устаревший биогенетический закон: если каждое живое существо в своем развитии повторяет эволюцию своего вида, то последовательное появление улыбки и смеха у ребенка — повторение эволюции сигналов дружелюбия у животных предков человека.

Малыши в своем развитии, возможно, повторяют и эволюцию смеха: примерно до четырех-шести месяцев они смеются как шимпанзе — короткими прерывистыми смешками на вдохе и выдохе. Вот так, например, звучит смех четырехмесячного ребенка:

К году он переключаются на очаровательный, в меру «взрослый» смех преимущественно на выдохе. Так смеется ребенок полутора лет:

Переключение на смех на выдохе отчасти связывают с социальным научением: смех на выдохе слушатель воспринимает как более приятный, поэтому дети учатся смеяться как принято у взрослых. У вокализации на выдохе, впрочем, есть и недостаток: в отличие от шимпанзе, мы можем задыхаться от смеха. При хохоте количество выдохов, производящих ха, несоразмерно больше вдохов.

Почему мы смеемся на выдохе? ?

Эволюционно-натуралистический подход кажется логичным, но все же держится на серьезных допущениях. Во-первых, что смех крыс и смех обезьян — это то же самое, что и человеческий смех, а не иная игровая вокализация или просто пыхтение. Во-вторых, что последовательное появление у детей улыбки, раннего хохота на вдохе и его переключение на «человеческий» тип смеха на выдохе — повторение эволюции нашего вида в миниатюре. Этот пересказ биогенетического закона Геккеля — Мюллера, как и исходное толкование закона рекапитуляции, у современной науки вызывает больше скепсиса, чем доверия.

Так или иначе, в первый год жизни младенца меняется не только характер смеха, но и причины, его вызывающие: от реакции на прикосновения в первые месяцы до более сложного отклика на социальные и зрительные стимулы после полугода. Со временем ребенок освоит и разные жанры смеха: вежливое ха-ха, ехидное хи-хи-хи и злобное ухааа-хаа-ха-хаааа. Никто, кроме человека, не способен на такие градации хохота в самых разных контекстах.

Все это многообразие человеческого смеха можно разделить на два подвида: эмоциональный спонтанный (дюшенновский) смех и добровольный, контролируемый (не-дюшенновский) смех. Спонтанный смех чаще всего возникает во время разговора или в ответ на заразительной смех собеседника. Обезьянам и другим видам доступен только такой искренний хохот. Люди же могут стратегически использовать и контролируемый смех: чтобы замять неловкую паузу, поддержать собеседника или, напротив, поставить его в неловкое положение.

Отличия спонтанного и контролируемого смеха не только в том, в каких ситуациях он возникает, но и в том, какая часть мозга за него отвечает. Сравнение активности мозга во время хохота у человека и обезьян показало, что нейронная сеть, отвечающая за эмоциональный хохот, одинакова у обоих видов: передняя поясная кора, кусочек височной доли и центр удовольствия — прилежащее ядро. Центр удовольствия у людей активируется не только во время смеха, но и при его предвкушении, например в ожидании щекотки. Хихиканье крысы тоже связано с активацией прилежащего ядра: когда в центр удовольствия крысам вкалывали амфетамин, они начинали чаще смеяться.

Скорее всего, еще одна общая нейронная сеть хохочущих видов — система . Когда мы слышим чужой смех, в мозге одновременно активируются области, ответственные за восприятие внешних стимулов, контроль движений, эмоции и когнитивную обработку. Некоторые из , например переднюю поясную кору и дополнительную моторную область, относят к системе зеркальных нейронов. Очень вероятно, что мы проигрываем чужой смех в голове как собственный, и через такое отзеркаливание заражаемся чужой смешинкой. Это свойство мозга не гнушаются использовать, например, в ситкомах: наложение звука смеха делает сцены на экране комичнее, чем если бы они проигрывались в тишине.

Во время контролируемого смеха активируются совсем другие области мозга: моторная кора и лобная покрышка. Покрышка расположена очень близко к центру речи — зоне Брока. Возможно, это соседство объясняет, почему смех и речь уживаются вместе вопреки конкуренции за голосовой аппарат. Скорее всего, центр речи каким-то образом может контролировать, когда смеяться. Ха редко оказывается посреди фразы, а лишь замыкает ее, словно знак препинания. В большинстве случаев человек скажет «мне пора домой, ха-ха», но не «мне пора ха-ха домой». Это пунктуационное правило справедливо и для глухих людей, общающихся на жестовых языках: даже когда голосовой аппарат не занят речью, смех не прерывает фразы, а занимает место запятых и точек. (Подробнее о том, почему в жестовых языках работают те же правила, что и в звучащих, можно прочитать в нашем материале «Покажи язык».)

Непростая нейронная сеть, отвечающая и за контроль над смехом, и за контролируемый смех, не обнаружена ни у кого, кроме человека. Человек, похоже, единственный, кто умеет неискренне смеяться, имитировать. Здесь у нас действительно монополия.

Итого есть три возможных взгляда на смех: философско-культурологический, натуралистический и нейробиологический. По отдельности ни один из них не дает полноценного ответа, почему мы хохочем — то искренне, то фальшиво.

Оптика культуролога позволяет объяснить механику шутки, но не ничего не говорит о смехе животных и причинах его возникновения.

Натуралистическая гипотеза на эти вопросы отвечает через призму эволюции: смех появился как игровая вокализация для поддержания социальных связей. Искренний спонтанный смех работает одинаково у всех видов — это выражение удовольствия и предупреждение сородичам: «все в порядке, это просто игра». И не важно, смеются ли это шимпанзе во время игрового боя или дети, которые щекочут друг друга. Но натуралистическая гипотеза начинает спотыкаться там, где теории юмора не испытывали проблем: она не отвечает, почему мы смеемся над неожиданным поворотом событий, неприличным анекдотом или тем, что Чарли Чаплина стукнули молотком. И даже если это правда смешно, то как будто не совсем про поддержание социальных связей.

Нейробиология дает основания полагать, что человеческий смех, по крайней мере неискренний, все же обладает уникальностью в животном мире. Но у нейробиологического подхода нет вразумительного ответа, зачем вообще человеку неискренний смех, если спонтанного хохота для социального контакта всем остальным приматам вполне хватает.

Вероятно, разгадка человеческого смеха притаилась где-то на пересечении нескольких гипотез, ведь некоторые из них вполне можно объединить. Например, теории юмора совсем не противоречат натуралистическому подходу, а даже в каком-то смысле являются его продолжением. Принцип несоответствия может быть реинкарнацией исходной функции смеха — сигнала сородичам, что драка не настоящая, а дружелюбная. Смех в этом случае все еще остается реакцией на ложную тревогу и обман ожиданий.

Принцип превосходства тоже легко объединить с натуралистическими идеями. Презрительный смех — частный случай смеха для поддержания социальных связей, просто, увы, за чужой счет. Член внешней группы, над которым смеются, позволяет усилить сплоченность внутри своей группы. При этом по одной из версий, смех у человека стал альтернативой грумингу — вычесыванию шерсти в качестве социальных прикосновений. По некоторым наблюдениям, обезьяны могут вычесывать друг друга и назло третьему. К тому же мы редко высмеиваем кого-либо в одиночку: нужна аудитория, чтобы получить одобрение злой шутки. Объект насмешек в этом случае вторичен, куда важнее, что человек насмехается вместе с сородичами.

Это объединение теорий, конечно, пока спекулятивно. Да и в совместном высмеивании кого-то третьего, по правде говоря, ничего смешного. Но по крайней мере понятно, почему смеются пожиратели смерти: не над чем-то, а .