«Я призываю к тому, чтобы заняться клонированием людей легально». Интервью с генетиком Сергеем Киселевым о генной инженерии и этических проблемах биотехнологий |
||
МЕНЮ Главная страница Поиск Регистрация на сайте Помощь проекту Архив новостей ТЕМЫ Новости ИИ Голосовой помощник Разработка ИИГородские сумасшедшие ИИ в медицине ИИ проекты Искусственные нейросети Искусственный интеллект Слежка за людьми Угроза ИИ ИИ теория Внедрение ИИКомпьютерные науки Машинное обуч. (Ошибки) Машинное обучение Машинный перевод Нейронные сети начинающим Психология ИИ Реализация ИИ Реализация нейросетей Создание беспилотных авто Трезво про ИИ Философия ИИ Big data Работа разума и сознаниеМодель мозгаРобототехника, БПЛАТрансгуманизмОбработка текстаТеория эволюцииДополненная реальностьЖелезоКиберугрозыНаучный мирИТ индустрияРазработка ПОТеория информацииМатематикаЦифровая экономика
Генетические алгоритмы Капсульные нейросети Основы нейронных сетей Распознавание лиц Распознавание образов Распознавание речи Творчество ИИ Техническое зрение Чат-боты Авторизация |
2024-09-08 12:15 В издательстве «Альпина нон-фикшн» вышла книга Эми Уэбб и Эндрю Гесселя «Машина творения: Новые организмы, редактирование генома и лабораторные гамбургеры», в которой рассказывается о том, что такое синтетическая биология и какие биотехнологические новшества ждут нас в скором будущем. Научным редактором книги выступил российский генетик, доктор биологических наук, профессор Сергей Киселев. Светлана Бозрова обсудила с Сергеем Львовичем, почему наука сегодня — это бизнес, какие вызовы стоят перед генной инженерией и чем грозит коммерциализация человеческого естества. — Расскажите о своей научной деятельности, чем вы занимаетесь? — Моя научная деятельность достаточно разнообразна. Начинал c изучения растений и клонирования их генов для того, чтобы делать трансгенные растения. Когда-то нашей работой даже интересовалась такая компания, как «Монсанто», которая теперь занимается трансгенными растениями. Потом я переключился на другой объект исследования — дрозофилу — и изучал мобильные элементы. Затем перешел на мышей и людей, занялся проблемами опухолевой прогрессии, созданием противоопухолевых вакцин и препаратов, генной терапией. То, чем я занимаюсь последние годы, больше связано с биологией развития, стволовыми клетками, репрограммированием клеток и терапией некоторых заболеваний. Во всех этих сферах применяется генная инженерия, то есть именно то, что служит основой синтетической биологии. У меня вышло несколько книжек: «Жизнь в клетке», посвященная проблемам клеточной биологии, стволовых клеток и так далее, и «Человек редактированный», научно-популярная книга про редактирование генома. Генная инженерия в современном виде — это уже геномное редактирование, когда можно делать все на уровне организма. Сегодня это рутинная технология, которую может выполнять каждый у себя на кухне. Именно так и поступают так называемые биохакеры. Я же — биохакер официальный. — Ну прямо так уж и на кухне… — А что для этого еще нужно? Больше половины вещей в любом хозяйственном и продуктовом магазине купить можно, так что никаких проблем. — В книге «Машина творения», которую вы редактировали, описано много организационных сложностей в науке. Например, как сложно было устроить проект «Геном человека». Вы сталкивались с подобным? — Наука сегодня — это то же самое, что и любой другой бизнес, где есть свой рынок, покупатели и потребители, источники финансирования, инвесторы и конкуренты. Любой ученый на Западе пытается что-то изобрести, что-то найти, обнаружить что-то новое, что потом можно продать и заработать на этом деньги. Это стандартные товарно-денежные отношения. А где есть товарно-денежные отношения, там возникают и соответствующие проблемы. Раньше в науке была и другая этика, но сейчас ее все меньше и меньше. Еще в начале XXI века и тем более в прошлом веке наука была более открыта. Ученые делились информацией до того, как они ее напечатали, запатентовали и так далее. Происходило естественное научное обсуждение. Особенно на конференциях, когда все встречались, было принято делиться информацией, создавать разнообразные коллективы, чтобы что-то эффективно сделать. Сейчас это теряется. Каждый хочет иметь приоритет и коммерциализировать свое открытие. Сначала оно патентуется, затем пишется статья и только потом становится известно. Это еще и поддерживается топовыми журналами, которые придерживаются договорной политики. Они узнают в лабораториях, когда там будут интересные статьи, и резервируют места для них. Такой же процесс идет со стороны лабораторий. Я знаю статьи, которые были сделаны по такой вот договоренности, это материалы ненадлежащего качества. Так происходит из-за спешки, из-за заранее предсказанного результата, под который подкладываются те или иные данные. Это большая проблема. «Геном человека» начинался, когда все было менее коммерциализировано. Собственно, именно «Геном человека» и поднял проблему коммерциализации человеческого естества. Вот наш геном, наши гены — их можно патентовать или нет? Эти гены естественным образом возникли в природе. А если мы используем их в пробирке, что тут коммерциализировать, патентовать? Cам ген? Конечный продукт? Весь процесс от начала до конца? Деньги, находящиеся в конце этого процесса, и служат яблоком раздора. — Как вы лично относитесь к этой проблеме? — Я считаю, что плыть поперек течения бессмысленно. Надо жить так, как живет мир. Другое дело, что мир устроен по-разному. Мы можем брать одну модель, можем другую. Взять, к примеру, китайцев. Они все копировали и воспроизводили, нарушая любые патентные права. Не глядя на патенты, они создавали технологии, получали конечные продукты, тестировали их и продавали на своем рынке. Это привело к тому, что у них, во-первых, появились продукты неплохого качества. Те же автомобили, которые сегодня хорошо продаются. Или лекарственные субстанции, в этой области Китай сегодня один из лидеров. Во-вторых, были созданы кадры. Люди научились все это делать и делать правильно. Получая такой опыт на протяжении нескольких десятилетий, сейчас Китай переходит в другую фазу: мы будем вести себя более цивилизованно, будем патентовать. Но опять-таки это больше касается общемирового рынка, чем внутреннего. А для них это сравнимые величины: почти полтора миллиарда там и 2–2,5 миллиарда на стороне. Надо брать и пользоваться достижениями, невзирая на чужие патенты, если это жизненно необходимо. Если речь идет о чем-то интересном и действительном оригинальном. Конечно, патентовать и соблюдать права нужно, но должен быть здравый подход. Патенты — это бумажка. Если патент в дальнейшем не реализован в продукте, который продается, то этой бумажке грош цена. У меня этих бумажек штук 40, а реально работающих из них штук пять. Это тоже нормально. — С чем связан растущий интерес к синтетической биологии, как вам кажется? С экономическими и социальными процессами? — Я, если честно, не очень понимаю, что подразумевается в данном случае под синтетической биологией. Она возникла тогда, когда появилась генная инженерия, когда был синтезирован первый продукт — инсулин человека. С тех пор синтетическая биология существует, поскольку есть потребность в других продуктах. Это рекомбинантные продукты, которые и в сельском хозяйстве применяются, и в пищевой промышленности, и в медицине. Чем дальше, тем большее количество таких продуктов человечество осваивает. Как говорится, аппетит приходит во время еды. Чем больше продукта, тем больше его хочется делать. А давайте попробуем это, давайте то. В начале 1990-х никто особо не задумывался о такой вещи, как клеточная терапия. Хотя была клеточная биология. Прошло пять-семь лет, все заговорили о стволовых клетках. Почему? С одной стороны, появились определенные знания и технологии, позволяющие манипулировать с клетками. С другой, было стареющее население, для которого не разрабатываются лекарства. Но пожилые люди тоже хотят жить лучше, есть определенный потребительский рынок. Иными словами, я не могу сказать, что популярной стала сама синтетическая биология. Скорее, популярностью пользуются вот такие ее продукты. Конечно, мы прочитали геном человека, определили, что в нем находится. Смысла этого генома (как и многих других) мы еще не понимаем. Но мы потихонечку начинаем понимать значение генетических букв и слов. И как только мы понимаем их значение, то хотим что-то синтезировать, чтобы это слово правильно работало. То есть идет процесс, связанный с познанием того, как геном устроен. Из растений первым прочли геном риса. Почему? Потому что рисом питается вся планета. Повысить его продуктивность — это важнейшая задача, это борьба с голодом. А что значит повысить продуктивность? Мы узнали, какие гены есть в рисе. Сейчас есть технология редактирования генома на уровне целого организма, мы можем точечно что-то подкорректировать, не внося каких-либо других изменений. Такого инструмента раньше не было, он появился совсем недавно, три года назад за него дали Нобелевскую премию. И сейчас его результаты уже на рисовых полях. Они повышают урожайность, устойчивость и так далее. Таким образом, синтетическая биология существует уже давно. Просто только теперь мы ее лучше узнали. А генная инженерия звучит не так торжественно. То есть дело всего лишь в распространенности того или иного словосочетания. По сути, синтетическая биология — это и есть хорошо развитая генная инженерия. — Как вы думаете, будут ли создаваться комиссии по этике в синтетической биологии? Одно дело рис, другое — когда мы переходим к человеку. Это будет тормозить прогресс? Или, наоборот, лучше регулировать, направлять? — Применительно к растениям и животным подобные комиссии работают уже давно и плодотворно. Правда, их работа не имеет никакого отношения к науке, продуктивности земледелия или здоровью человека. Это всего лишь политическое лобби либо одних продуктов, либо других. Либо тех, в которые с помощью генной инженерии введены какие-то модификации, либо растений и животных, которые получены традиционными методами без генной инженерии. Селекция — это длительный процесс, но непрерывный. Отличие в том, что там нет ускоренного и направленного действия. В середине прошлого века новые сорта получали с помощью радиоактивного или химического воздействия на семена. В результате происходили случайные мутации — и плохие, и хорошие. В генной инженерии процесс направленный. С помощью геномного редактирования можно вводить модификации точечно. Поэтому в области сельскохозяйственной продукции такого рода комиссии ни к науке, ни к здоровью, ни к пище никакого отношения не имеют. Они имеют отношение только к тому или иному политическому лобби. Что касается использования генной инженерии для здоровья человека, тот же рекомбинантный инсулин был с радостью встречен миром. Все сказали: «Вау, нужно!» И тут же пошли другие рекомбинантные белки без каких-то проблем. К концу 1990-х появилось такое направление, как генная терапия. Берем ген и тем или иным способом вводим в организм. Этических вопросов по поводу генной терапии тоже не было. Активно обсуждалось, как доставить ген. В основном его доставляли с помощью вируса, потому что вирусы — это естественный транспорт для того, чтобы доставить генетический материал в клетку. И вот в связи этим уже возникал вопрос. Вирус, в который мы засунули интересующий нас ген, может сделать человеку плохо? Конечно, в этом плане надо оценивать риски, безопасность, эффективность воздействия. С генной терапией не возникает этических проблем, потому что работа, как правило, ведется с клетками взрослого организма. То есть лечат ту или иную болезнь уже взрослого человека. Это не профилактика какого-то заболевания. Количество генетических заболеваний в популяции постоянно растет. Ведь мы выпускаем средства терапии, чтобы люди с плохими генами оставались в обществе. Вот тут уже возникает большой этический вопрос. Можем ли мы, опираясь на синтетическую биологию, профилактически устранить генетическую причину болезни у человека еще до появления его на свет? Если мы делаем это на уровне зародыша, то генетические изменения проникают и в клетки зародышевого пути, в половые клетки и в дальнейшем передаются по наследству. Потомки человека тоже будут избавлены от этого заболевания. Вроде бы хорошая цель — избавить Землю от мутаций, связанных с болезнями? Но стоит ли? Сегодня мы не знаем, что будет завтра. Например, одной из причин диабета, когда у человека повышенный уровень сахара в крови, а изначально в клетках, могли быть полезные мутации, которые позволили людям пережить ледниковый период. Потому что чем больше сахара в клетке, тем ниже температура замерзания жидкости в ней. Соответственно, этот индивидуум лучше переносит низкую температуру. И это преимущество. Серповидноклеточная анемия — это тяжелая болезнь, но одновременно она обеспечивает устойчивость к малярии. Люди с этим заболеванием успевают зачать потомство в молодости, и род продолжается дальше, хотя в дальнейшем у них развиваются проблемы со здоровьем. Мы не можем предсказать, что будет при устранении этих мутаций. А уж тем более через сто лет. Вероятность правильного предсказания сводится практически к нулю, а жизнь должна сохраняться. Слово «мутация» в основном имеет негативный оттенок — вот это неправильно. Мутация — это всего лишь изменение. С чего мы взяли, что одна мутация плохая, а другая хорошая? Мы вешаем ярлыки на мутации. Сегодня некая мутация у конкретного человека, в данном сочетании генома и окружающей среды, может быть неудачной, да. Но это не значит, что для человека как вида она действительно плоха. Конечно, комиссии по этике должны существовать и работать, но работать объективно. Клонирование человека — это тоже синтетическая биология, только на уровне целого организма. Нельзя безоговорочно запретить все клонирование, а для рассмотрения конкретных случаев как раз и нужны комиссии. Они нужны и для контроля разработки технологий. Вот запрещено клонирование человека, поэтому легально им никто не занимается. Но нелегально все уже происходит. Я же призываю к тому, чтобы клонированием людей заняться легально, но под жестким контролем. Иначе мы окажемся через сто лет перед ситуацией, что жуть как надо отклонировать, а технологии у нас до сих пор нет. Мы должны обладать этими технологиями. Запретительная тактика — априори проигрышная. Надо разрабатывать критерии, кто может получать лицензии на проведение тех или иных работ. Комиссии должны это жестко контролировать, наблюдать за процессом и так далее. В определенных областях необходима и законодательная работа. Например, в Великобритании на протяжении семи лет менялись законы в области работы с эмбрионами человека, с эмбрионально-стволовыми клетками и их продуктами. Это нормальный срок — семь лет от полного запрета до разрешения работы. В таких делах ничего не должно быть закостенелым. В России в 2017 году появился закон о биомедицинских клеточных продуктах. То есть закон о том, чего в России до сих пор не существует. Как можно регулировать то, чего еще нет? Конечно, должны быть определенные правила, которые в динамичных областях пересматриваются ежегодно. В биомедицине постоянно появляются новые методы, поэтому многие вещи в ней должны пересматриваться. Какие-то запрещаться, потому что показали свою вредность, а другие разрешаться, потому что они перспективны. Источник: knife.media Комментарии: |
|