Единство сознания: постановка проблемы

Развитие современных технологий, их повсеместное внедрение, универсализация во всех сферах жизнедеятельности человека, всеохватывающая информатизация и цифровизация в условиях новых экологических и пандемических вызовов, природных и техногенных катастроф, а также военных угроз человеческой жизни в планетарном масштабе привели к новой постановке вопроса о месте науки в современном обществе [23], а в вместе с этим и о роли научного сознания, или, более широко, — сознания в его индивидуальном, групповом и макрогрупповом единстве, способствующем преодолению конфронтационного характера «текучей» современности.

Драматические события последних лет отчетливо демонстрируют опасности разрывов единства сознания в социальном, политическом, экономическом, военном и других измерениях, что, очевидно, связано с девиациями единства или его гетерогенности в индивидуальном сознании субъектов действия и (или) принятия соответствующих решений. Вместе с тем, как считает Ю.М. Лотман, «гетерогенность является исконным свойством человеческого сознания, для механизма которого (то есть самого сознания. — Г. А.) существенно необходимо наличие хотя бы двух не до конца “взаимопереводимых систем”» [20, с. 534]. Отметим, что к «взаимопереводимым системам», помимо феноменов различных культур, автор также относит ментальные структуры, основанные как на языковом сознании, то есть словесно-речевом, так и на сенсорно-перцептивном, когнитивном, эмоциональном, поведенческом и других образующих сознания [1].

Можно предположить, что неполная «взаимопереводимость» различных социокультурных, а также ментальных систем, по Лотману, является основой механизма запуска динамических процессов необходимого обновления феноменов культуры и, соответственно, сознания как отдельного человека, так и человеческих сообществ. В этом смысле очевидно, что единство и его нарушения определяют динамику цивилизационного развития и актуальных переходов в новые состояния. Вместе с тем текущее овладение технологиями управления социальной и индивидуальной жизнедеятельностью человека и все возрастающая роль сознания в этой динамике позволяют предполагать необходимость и возможность возникновения новых форм, видов и уровней единства сознания, обеспечиваемых цифровыми технологиями, а также сознанием «обычного» человека, дополненным искусственным интеллектом. Открывающиеся при этом новые, немыслимые ранее возможности виртуализации индивидуальной и социальной жизни (дополненная, иммерсивная искусственная реальность, взаимодействие и построение отношений с виртуальным человекоподобным роботом и т. д.) определяют совершенно иные качество и образ жизни человека и соответствующую трансформацию его сознания. Перспектива непрогнозируемой, возможно бифуркационной, эмердженции сознания тех или иных социальных групп чревата становлением хаоса сознаний.

Проблема единства сознания и его разрывов в современном мире выходит на первый план, приобретая планетарный экзистенциальный характер, охватывая вариативность проявлений единства как в индивидуальном, так и в групповом, макрогрупповом измерениях не только в сферах экономики, политики, культуры, социальной и правовой жизни человека, но и в сфере самой науки, неспособной улучшить жизнь человечества на Земле. Проективная возможность актуальной консолидации социальных и иных установок упирается в теоретическом и практическом планах в антиномии ортодоксального (недиалектического) мышления и дуализм (физическое — психическое, телесное — ментальное, индивидуальное — коллективное и т. д.) современной эпистемологии сознания. Это затрагивает и научные менталитеты в социальных науках, включая психологию. Так, в частности, как отмечают А.Б. Холмогорова, С.В. Воликова, О.Д. Пуговкина, в таком направлении исследований сознания, как социальное познание, культурно-исторической парадигме Л.С. Выготского имплицитно противостоит доминирующая на Западе эволюционно-биологическая парадигма, в рамках которой оформляются такие категории, как «социальный мозг», «зеркальные нейроны» и другие «гибридные» категории [33].

Определенные слова могут использоваться в научных текстах в «статусах» термина, понятия и категории. Понятия идентифицируются в рамках той или иной научной дисциплины, а категории являются понятиями, выступающими ядром конкретной теории или концепции в соответствующей области научных знаний [4; 5]. В словаре С. И. Ожегова слово «единство» определяется как «общность, полное сходство, цельность, сплоченность, неразрывность, взаимосвязь». Однокоренное со словом «единство» понятие «единое», согласно Философскому энциклопедическому словарю (1983), является центральной категорией неоплатонизма и обозначает начало, причину всего. С позиций философской диалектики единство (в отношении противоположностей) предполагает целостную динамику взаимосвязей, взаимообусловленности, взаимопроникновения и взаимопереходов, главным итогом которых атрибутируется возникновение нового качества. В современном научном дискурсе, в частности в науке о сознании, в эквивалентном смысле используется понятие эмерджентности.

В психологической науке термин «единство» и близкие по значению термины «целостность», «интегративность», как правило, используются без статусных определений. В отношении некоторых из перечисленных терминов, в частности интегративности, можно говорить с позиций категориального статуса [6; 22; 24]; что касается термина «единство», насколько нам известно, такое оформление в явном виде отсутствует. Вместе с тем в ряде работ Л.С. Выготского, С.Л. Рубинштейна, А.Н. Леонтьева и других тема единства в отношении явлений сознания обсуждается в той или иной логике, подразумевающей близкую к категориальной трактовке. В частности, согласно изысканиям Е.Ю. Завершневой, концепция динамических смысловых систем, как разновидность психологических систем, у позднего Выготского позволяет фиксировать возрастной период единства сознания на уровне низших психических функций («природное единство»), а также условия перехода к высшим психическим функциям. В качестве условий выступают: опосредствование знаками, словом, речью; «установление новых динамических связей — подвижных и доступных для произвольной регуляции» [16, с. 96]. Можно предположить, что с «изменением первоначальных связей… и возникновением нового порядка и новых связей» (цит. из Выготского) устанавливается новый уровень единства сознания [16, с. 97]. Вместе с тем, как отмечает А.Н. Ждан, «системное строение сознания Выготский называл внешним строением. Смысловое строение сознания образует его внутреннюю структуру» [15, с. 53]. Данное уточнение, что в «смысле выражается отношение личности к внешнему миру», все же не снимает дизъюнкции внешнего и внутреннего «контуров» сознания. Другой «разрыв», связанный с выделением в целостном сознании ребенка «натуральных, низших или примитивных психических функций» в противовес высшим в концепции Выготского, отмечает В.П. Зинченко [18, c. 100]. Вместе с тем верификация концептуальных положений теории динамических смысловых систем, осуществленная группой Выготского на конкретных примерах нарушений единства («распад») сознания, послужила основой последующего развития социокультурной концепции в логике соотношения интеграции и дифференциации процессов и содержания сознания [18; 35 и др.]. Так, группой Выготского было установлено нарушение «единства аффекта, интеллекта и действия» для случаев деменции Пика; при шизофрении констатировались такие нарушения единства сознания, как «патологическое изменение смыслообразования, а именно смысловой системы связей и организации сознания, а также нарушение межфункциональных связей внутри сознания» [16, с. 100]. Более масштабная работа по оформлению единства сознания в отношении функций аффекта и интеллекта, к сожалению, не была завершена Выготским. Она была преемственно (в разработке проблемы сознания) продолжена в исследованиях В.П. Зинченко и соавт. [15, с. 58; 17].

В своей концепции В.П. Зинченко, отталкиваясь от такого представления об исходном факторе единства сознания, как «принадлежность к человеческому роду» и, соответственно, «единство рождения», вводит понятие «начала» обретения социальности и сознания [18, c. 103] в формах «доопытной готовности к овладению культурой и деятельностью» [18, с. 109]. В этой логике постулируется «изначальное единство структур — метаформ слова, образа и действия» [18, c. 95]. Как отмечает автор, это «гетерогенное единство…» при «доминанте слова» [18, с. 94] носит характер «первичной интегральности» с последующей «дифференциацией душевной жизни» [18, с. 87] и «борьбой с первичной интегральностью, а также переходом от интеграции к координации, субординации и другим формам взаимодействия возникающих подсистем [18, с.106–108]. Вэтом ключе автор рассматривает потенциал «высшей интегральности», возникающий в процессе преодоления «первичной интегральности начала», а именно: «нерасчлененное изначальное единство действия, мысли и страсти… в форме “могу” представляет собой существенное условие развития человека» и его сознания [18, с. 104–106]. Таким образом, в новых исследованиях сознания, помимо структурного расширения (образ, действие — движение, слово — знак — значение, смысл — смысловая рефлексия, символ — духовная рефлексия), В.П. Зинченко описал сложную динамику интеграции — дифференциации в становлении и развитии единства сознания в начальной стадии возникновения из социокультурных предпосылок до достижения высших уровней.

В работах С.Л. Рубинштейна и А.Н. Леонтьева тема единства получила основополагающее значение в решении фундаментального для отечественной психологии вопроса о соотношении деятельности и сознания, а темы единства аффективного и познавательного, как и сенсомоторного единства в структуре действия носят общепсихологический характер (Рубинштейн С.Л.). В комплексной разработке Б.Г. Ананьевым психологических проблем «человекознания» как нового направления науки имплицитно и явно присутствует проблематика единства и целостности сознания; иерархия, субординация и координация психологических характеристик и их связей; корреляция и консолидация психологических констант.

В полидисциплинарной англоязычной «науке о сознании» (Science of Consciousness) тема единства сознания является не менее, если не более трудной, нежели широко известная психофизическая проблема [12; 27; 30; 34; 41 и др.]. Исходная междисциплинарность этой, условно первой по научной осознанности, проблемы определила необходимость комплексирования, систематизации и интеграции теоретических положений и фактологических данных множества смежных наук. Нейрокогнитивная доминанта в весьма широком пространстве англоязычных исследований сознания, в прикладных аспектах цифровизации ассоциируется с расширением программ искусственного интеллекта, а в перспективе — с созданием искусственного сознания [13; 31 и др.]. Искомое решение планируется перевести в технологически оформленное управление процессами зарождения, развития и функционирования сознания. Вне контекста существующих доказательств исходной социальности сознания [55] такое решение будет если и возможным, то весьма ограниченным — биопсихическим, а без учета проблематики единства оно представляет угрозу психологической безопасности пользователей и общества в целом. Иная, исходно социопсихологическая, по постановке и решениям, проблематизация сознания связана с отечественными исследованиями Б.Г. Ананьева, Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, С.Л. Рубинштейна и др.

С позиций психологической науки сознание традиционно отнесено к психическим явлениям, которые подразделяются на процессы, состояния и свойства личности-индивидуальности. Соответственно, исследуя сознание и его единство, необходимо уточнять, в какой ипостаси оно изучается: быстротекущие процессы сознания, обусловленные активацией сенсорной, перцептивной, аффективной и (или) других сфер психики, а в метафорическом обозначении — «потока сознания» по Джеймсу, Чиксентмихайи и других; более продолжительные состояния сознания, включая такие разновидности, как необычные и измененные состояния; те же процессы и состояния сознания, но несущие в себе устойчиво проявляемые характеристики индивида, субъекта, личности, индивидуальности. К этому перечню необходимо добавить такую не менее важную ипостась, как содержание сознания во всем его разнообразии (образы, дискурсы, нарративы, символы и другие знаковые опосредствования). Личностно обусловленные процессы и состояния, такие как внутренний конфликт, проекция, вытеснение, рационализация, когнитивный диссонанс, установка самообвинения или самооправдания, самообман, манипуляции, гендерная неопределенность и т. д., могут детерминировать определенные нарушения единства сознания. В таком многообразии проблематика единства представляет весьма масштабную задачу, учитывая также групповые и макрогрупповые проявления единства сознания. В этом контексте «тайна» (загадка, головоломка, мистерия, драма и т. д.) сознания [9; 36; 45; 46 и др.], вдохновившая многих авторов не только взаимодополнительных, но и разрозненных постановок и решений, также нуждается в определенном единстве философского и научного осознания. Вне контекста этой, еще более трудной проблемы сложно говорить о приближении к общей линии исследований единства сознания. Прогресс, как можно предположить, возможен в самых общих позициях и (или) для отдельных конкретных концепций сознания.

Новому, более широкому концептуальному осмыслению явления сознания, его сущностных характеристик и роли в социальной, экономической и культурной жизни человека способствует масштабный всплеск интереса к этой проблеме в последней четверти ХХ века и по настоящее время. Бихевиористская ориентация, уступившая свое доминирующее положение в психологии и смежных науках когнитивизму, трансформировалась в позитивистскую платформу объективизма с абсолютизацией мозговой активности в атрибуциях тех или иных проявлений сознания. Возникли такие направления научных исследований, как нейрокогнитивная наука, нейролингвистика, нейроэкономика, нейросоциопсихология сознания и др. Технологическое расширение возможностей аппаратурных методов изучения мозга и мозговых процессов (ЭЭГ, МЭГ, МРТ, ПЭТ, ТМС) определило возникновение новой фактологии, новых теорий и новых возможностей решения все еще не решенной «трудной проблемы» [7; 10; 30; 34; 49; 53 и др.).

В отечественной психологии, развивавшейся после революции на иной основе и не испытавшей скачкообразного перехода от бихевиоризма к когнитивизму в советский период, новые программы исследований сознания во многом следуют логике преемственности [9; 11; 13; 15; 17; 19; 25; 29; 32 и др.]. Вместе с тем это совершенно разнокачественные подходы к постановке и решению проблемы сознания. Специфика отечественных и зарубежных исследований, связанная с многомерностью явлений сознания [25], определяется поиском различных базовых оснований построения категориальных пространств сознания [3; 4] с явной, а чаще имплицитной опорой на ту или иную идентификацию сознания и определение предмета, методов; исследовательскую установку и т. д. (см. типологический подход в постановке и решениях проблемы сознания [5; 7]). Если в российской психологии и смежных науках решения ищутся преимущественно в социально-когнитивных категориях, то в англоязычной науке и философии сознания — главным образом в нейрокогнитивных. Очевидно, что в любом случае основным контекстным фактором является комплексность либо интегративность, реже — системность и синергийность искомого решения, то есть нахождение такого решения, в частности «трудной проблемы» сознания, которое позволит объяснить сознание как целостный феномен как в отношении его физических, биологических основ в их взаимосвязи и взаимообусловленности с ментальными проявлениями, так и в вопросах его единства в индивидуальном, микро-, мезо- и макрогрупповом измерениях.

В новых подходах, теориях, концепциях и моделях сознания как многомерного явления должны найти объяснение такие формы единства различных видов сознания, как индивидуальное, социальное, экономическое, политическое, правовое, этическое и другие, а также основополагающих типов сознания и их сочетаний (сенсорное, перцептивное, аффективное, мотивационное, ценностное, действенное и т. д.). Поиск соответствующих объяснений единства, по нашему мнению, определяется познавательными установками исследователя. Это может быть унитарная установка, то есть поиск, ориентированный в какой-либо одной области знаний (философия, психология, нейронаука и т. д.), либо междисциплинарная установка изысканий, неизбежно выводящая исследователя в область поликатегориальных концепций сознания. Однако и в унитарных подходах могут иметь место поликатегориальные теории. Так, в рамках психологии известны теории сознания, оформленные на основе одной категории — отношение (Мясищев В.Н.); двух категорий (у Выготского) — первоначально: общение и обобщение, затем — значение и смысл и далее — аффект и интеллект; трех категорий: знание, отношение и рефлексия (Рубинштейн С.Л.); четырех категорий: образ, действие, значение и смысл (Зинченко В. П.). Вопрос о единстве сознания авторами, исключая В. П. Зинченко, насколько нам известно, в этих построениях специально не ставился, возможно, в силу имплицитной очевидности. Категория отношения, охватывая явления как внешнего, так и внутреннего мира личности, обеспечивает понимание и объяснение единства разнообразных проявлений сознания, включая, в частности, и явления социальной перцепции. В связи с последним отметим, что в методологическом плане, согласно В.Н. Панферову, категория отношения может служить основой выстраивания моделей комплексных, интегративных, а также межпредметных, то есть междисциплинарных исследований с позиций структурной целостности [24].

Важным направлением, дифференцирующим исследовательские установки, является позиция объективизма. В англоязычной «науке о сознании» в связи с этим часто используются такие словосочетания, как перспектива (позиция, точка зрения) от первого лица либо перспектива (позиция, точка зрения) от третьего лица (далее 1-го лица, 3-го лица). Каждому исследователю психических явлений, тем более сознания, ясно, что без релевантной информации от самого обследуемого, то есть 1-го лица, невозможно получить качественную информацию. Однако в естественных науках такая информация, как правило, не считается вполне объективной. В междисциплинарных и комплексных исследованиях субъективная и объективная (от 3-го лица) позиции могут объединяться, что, очевидно, усложняет постановку и решение проблемы единства сознания.

В нашем случае междисциплинарные изыскания определяются как спецификация темы сознания в смежных или других науках, в отличие от комплексных исследований, ориентированных на установление связи или взаимосвязанности либо взаимообусловленности постановки и решения проблемы сознания с использованием соответствующих категорий, фактов, закономерностей и теорий определенного спектра избранных исследователем наук. В англоязычных работах связующий или интегративный «механизм» комплексирования призван дать ответы на конкретные вопросы содержания процессов взаимосвязи и взаимообусловленности мозговой активности (нейронаука) с многообразными явлениями сознания (психология), которые, в свою очередь, связаны с языком (лингвистика), общественными отношениями (социология), возникновением и развитием сознания (биоэволюционные теории, социокультурная динамика) и т. д.

Рассмотрим в качестве примеров междисциплинарного и комплексного проектов работы К. Уилбера и М. Грациано. В первой авансируется «интегральная теория сознания» в четырехмерном «пространстве» бинарных оппозиций: внутреннее — внешнее, высшее — низшее, индивидуальное — коллективное, культурное — социальное, субъективное — объективное, интенциональное — поведенческое, «Я» — «мы» и др. При этом всеобщей структурой единства универсума охвачен и физический, и ментальный миры человека и общества, однако совокупности интегрирующих и дифференцирующих структурных связей не конкретизированы в приложении к явлениям сознания и, по-видимому, носят односторонний характер [57]. В проекте М. Грациано посредством категории «внимание» конструируется нейрокогнитивная основа сознания, включая его социально-психологические проявления [2; 48]. В работе осуществлена попытка выстроить целостную концепцию сознания, объединяющую множество эмпирических исследований и теоретических построений различных авторов на основе амплифицированной категории внимания. Предлагаемая автором «схема внимания» изначально структурирована как комплекс нейро- и социокогнитивных функций [48, c. 31], что обеспечивает развитие и проявление социоперцептивных (theory of mind) и «самопознавательных» (mind-reading) способностей, опосредуемых «механизмами» соответствующих мозговых процессов. Тема единства имплицитно представлена в работе, в частности, в авторских обсуждениях связи нейронных, информационных и когнитивных процессов, а также, более явно, во взаимосвязи социально-перцептивных и «самопознавательных» процессов, то есть взаимосвязи внешнесредовых и внутриличностных проявлений сознания.

Активный интерес к нейрокогнитивным исследованиям и попыткам их интеграции в логике детерминации сознания мозговыми процессами частично уравновешивается в англоязычных работах социокультурной и иной, более широкой междисциплинарной ориентацией. Это, в частности, уже упомянутые работы К. Уилбера «Интегральная теория сознания» и М. Грациано «Сознание и социальный мозг». Значительно масштабнее и более основательно по социокультурной направленности выстроена коллективная монография «Происхождение сознания в социальном мире», подготовленная под редакцией Чарлза Вайтхеда [55]. Если в исследовании М. Грациано осуществлена попытка монокатегориального объяснения индивидуальных и социальных свойств сознания посредством комплексирования и частичной интеграции нейрокогнитивных свойств мозга как «биосоциальной» субстанции, то в коллективной монографии, подготовленной Вайтхедом, предпринята попытка интегративного и частично системного объяснения явлений сознания поликатегориальным объединением взаимосвязанных и взаимообусловленных нейрокогнитивных, социокультурных, социолингвистических и иных факторов. С этих позиций Вайтхед в иной логике рассматривает «трудную проблему» сознания, атрибутируя «трудность» социальными представлениями, верой в авторитет науки, убеждениями (beliefs), сформировавшимися со времен Галилея. Аргументация Вайтхеда основана на ряде положений, которые, в свою очередь, можно также отнести к классу социальных представлений.

В вводной части автор утверждает, что «люди воспринимают и оценивают факты, идеи, мнения по-разному, в зависимости от идеологии общества, в котором живут. Идеология всегда имеет политическую основу» [55, c. 7]. И далее: «…привилегированный статус науки в постиндустриальном обществе дает возможность утверждать истинность чего-либо для авансирования исследований» [55, c. 7]. Понятие «трудная наука», считает Вайтхед, идеологично и дает возможность в применении к одной части нашего опыта убежденно говорить об «объективности», ссылаясь на авторитет науки, а к другой — говорить о «субъективности», в том смысле, что мнения неученых не так истинны [55, c. 7]. Эту аргументацию автор введения дополняет тем, что, помимо нейронауки, существенную роль в исследованиях сознания играет социальная антропология [55, с. 8]. «Любые научные данные неизбежно воплощаются в интерпретациях, обусловленных культурой общества, в котором рождены и работают ученые. И это не личные установки или убеждения, а множество коллективно принятых и никогда не подвергаемых сомнению мировоззренческих положений» [55, с. 8].

Уместно отметить, что о специфике содержательных и формальных характеристик науки той или иной территориальной общности ученых пишут многие исследователи, связывая это с фактором культурно-исторической детерминации менталитета, включая и научный менталитет [8; 26; 28; 37 и др.].

Исследовательская рефлексия Вайтхеда подводит его к отрицанию универсализма западной науки, которая, несмотря на мощь и прикладные успехи, не избавилась от «культурной эндемичности» с такими свойствами, как этноцентризм, индивидуализм, сексизм и преувеличенная социальная оценка категории «труд» («работа») в сравнении с категорией «игра». В отношении научных установок в западной науке Вайтхед высказывает сомнения в рациональных основаниях преувеличенного или даже надуманного (invented) физикализма, когнитивизма, логоцентризма, геноцентризма [55, с. 10]. Отметим, что в ином оформлении тезис о «неуниверсальности разума» в его «европейском варианте» и, более широко, о «вариативности путей смыслообразования», то есть вариативности культурно обусловленных типов сознания, получил обоснование в работах А.В. Смирнова, а также в обсуждениях круглого стола на страницах ведущего отечественного журнала «Вопросы философии» [28].

Тема физикализма — одна из главных в постановках и решениях трудной проблемы сознания и является содержательно сопряженной с устойчивым противопоставлением исследовательских позиций от 1-го или 3-го лица (first person — third person perspective). В эскизном плане новое осмысление психофизической проблемы представлено в статье В.А. Петровского «“Кто” видит мир?» [27]. В уже устоявшемся противопоставлении позиций от 1-го и 3-го лица эксплуатируется тема объективно-субъективного знания. Как известно, в конце XIX — начале ХХ века эти вопросы были в центре общественного внимания в российской науке в целом и психологии в частности. В этом контексте представляет интерес факт смены В. М. Бехтеревым первоначальной философско-психологической ориентации в исследованиях психики и сознания (в 1888 году он опубликовал в Казани небольшую, но весьма содержательную книгу «Сознание и его границы») на «объективную» психофизиологическую, что соответствовало временному тренду выстраивания психологии с позиций естественных наук как эталона объективности [6].

Очевидно, что такое противопоставление никоим образом не способствует ответу на вопрос о возможности единства как нейрокогнитивных, так и социокультурных оснований и соответствующих проявлений сознания в онтологии и гносеологии вопроса. Не случайно М. Велманс в своем заключении инициированных им обсуждений психофизической проблемы большой группой заинтересованных специалистов разных областей смежных наук и философии вынужден признать онтологическое единство и эпистемологическую дуальность в предлагаемом им решении этой проблемы [53].

Как отмечает Вайтхед, только после 50-х годов когнитивная нейронаука обратилась к исследованиям базовых сенсорных процессов человека и животных, а через более чем 30 лет подошла к изучению «социального мозга» (social brain). По мнению Вайтхеда, «западный индивидуализм стал причиной длительной задержки в понимании существенной роли социальности в возникновении и развитии сознания в его реципрокной связи с человеческой психикой и мозгом» [55, с. 15–16]. Уже в начале XXI века «произошло продуктивное объединение нейронауки с социальной психологией» и оформление нового направления исследований — «социальная когнитивная нейронаука» [55, с. 15–16]. Вайтхед считает необходимым включать социальные антропологические знания в нейронаучные исследования сознания по крайней мере в следующих направлениях:

В качестве первой главной темы книги Вайтхед определяет воспринимаемый людьми ментальный опыт (experience), принимаемый ими как значимый, равноценный у себя и у других, разделяемый частично или полностью с другими людьми. Вторая и третья темы связаны с представлениями людей по отношению к реальности в контексте истинности либо иллюзорности этих представлений в их социокультурном оформлении, а также природой (характером) воспринимаемой реальности. Обозначенные темы определяют «фундаментальную задачу науки о сознании», решение которой ищется в социальных категориях интерсубъективности, социального экранирования (social display) и других категорий [55, c. 20].

Понятие «социальное экранирование» играет важную роль в ряде статей обсуждаемой монографии. Этим понятием охватывается множество видов активности человека, начиная от экспрессии лица и языка тела до высокоутонченных форм, таких как музыка, танец, пантомимика и зрительные образы. Социальное экранирование, часто называемое коллективными репрезентациями, служит объединению культурных сообществ посредством языка, ритуала и других многообразных культурных средств [55, c. 20]. В этой логике особое значение приобретают исследования по невербальной коммуникации и невербальному социальному поведению. Вайтхед ссылается на работы C. Trevarthen по интерсубъективности у детей от рождения до 3 месяцев, а также M.Weisbuch и N. Ambady (лицевая экспрессия и язык тела у взрослых), обозначая роль «невербальной социальной психологии» в развитии таких проявлений сознания, как целенаправленная манипуляция младенцев с объектами и коммуникация с людьми у младенцев. Такая коммуникация превалирует у младенцев [55, с. 21].

В состав понятия «социальный дисплей» можно включить непереводимое на русский и часто встречающееся в англоязычных работах по сознанию словосочетание theory of mind или, реже, — mindreading. Последнее, достаточно близко по смыслу, можно интерпретировать как способность прочтения психического состояния у себя и у других людей. В рассматриваемой монографии theory of mind интерпретируется как способность понимать поведение других и свое поведение в терминах внутренних познавательных состояний, то есть в проявлениях знания чего-либо, веры во что-то, а также представляемых образов и намерений [55, с. 17]. Данная способность выявлена не только у взрослых людей, но и у высших приматов, а также у детей начиная с 3,5 лет.

Другим важным понятием в книге является словосочетание «социальный мозг». Концепция социального мозга, отмечает Вайтхед, была предложена L. Brothers в проекте объединения учения о поведении и нейрофизиологии приматов с новой областью нейронаучных изысканий. Со своей стороны, Вайтхед видит в этом логику единства нейронауки и социальной антропологии, а в контексте работ R. Terner — как всеобъемлющее влияние культуры на функциональную анатомию мозга. Соответственно этому «культурная дифференциация в структурах мозга вероятно соотносится с популяциями» [55, c. 26]. Концепция социального мозга получила серьезную поддержку в связи с гипотезой «зеркальных нейронов», предложенной учеными из Пармы во главе с G. Rizzolatti. Вместе с тем Вайтхед, продолжая линию интеграции, помещает в центр исследований сознания социальные представления, неотделимые, по убеждению автора, от представлений о реальности в целом [55, c. 29].

Продолжая вводную часть книги, Вайтхед определяет сквозной характер темы социальных представлений во всех трех частях собранной им коллекции научных «репрезентаций» о сознании. Это, в частности, коллективные представления, индуцированные культурой и включающие представления о реальности, в том числе о мозговых (кортикальных) процессах репрезентаций самопознания, самосознания и даже визуальной перцепции, оформляемых релевантными средствами той или иной культуры [55, c. 30]. Понятие коллективных репрезентаций включает как истинные представления, так и заблуждения («истинность опровергается, как только ей присваивается статус заблуждения»), а также затрагивает причины культурной необходимости подгонять (falsity) под общепринятые наши представления о мире и себе [55, c. 30]. В контексте проблемы единства сознания вышеприведенные положения определяют, как можно предположить, целостную систему связей в проявлениях индивидуального и коллективного сознания на разных этапах и уровнях организации жизнедеятельности человека.

В редакционном обзоре второй и третьей частей книги представлены работы, определяющие роль интерактивных взаимодействий в преадаптации детей к культуре, в приобретении культурных навыков, установок, ценностей, убеждений и способов жизни. Рассматриваются процессы передачи социальных представлений и установок сверх словесного взаимодействия, а также роль эмоциональных систем и социальных взаимоотношений, определяющих групповое сплочение в процессах, способствующих конформности и внушаемости. Анализируется предполагаемая роль зеркальных нейронов в становлении коллективного сознания, а также аргументация сторонников квантового редукционизма в решении трудной проблемы сознания.

Завершая введение, Вайтхед метафорически определяет сознание как то, что нас объединяет, как и то, что этимология этого слова подразумевает (сознание). И, таким образом, метафорически констатирует всемерное единство сознания.

Важнейшим звеном проекта интегративной постановки проблемы сознания в рассматриваемом сборнике является совместная статья Тернера и Вайтхеда «Как коллективные репрезентации могут менять структуру мозга» [52]. Авторы, по-видимому, усматривая в новой предметной области «социальная когнитивная нейронаука» определенную логику связей: «социум — личность — мозг», задаются вопросами: «Могут ли коллективные репрезентации иметь свое представительство в мозге?», «Какова роль эмоций в “картировании” коллективных репрезентаций в мозге?», «Каким образом эта интернализация поддерживает и развивает коллективные репрезентации?» [52, с. 49–53]. Уместно отметить, что в свое время А.Р. Лурия в той или иной степени ответил на вопросы взаимосвязи и взаимообусловленности мозговых, психических и социокультурных процессов [21].

Что касается термина «репрезентация», широко распространившегося в англоязычных исследованиях по проблеме сознания, то, как поясняют авторы, имеют место два типа репрезентаций: 1) коллективные, фактически совпадающие по смыслу с введенным Э. Дюркгеймом понятием «коллективные представления»; 2) «кортикальные, формируемые с раннего детства в результате взаимодействия младенца с матерью, динамично развивающиеся и проявляющиеся затем в формах восприятия себя, друг друга и мира в целом в процессах актуализации интерсубъективности, регулируемых коллективно определенной системой понятий, правил, нормативных представлений, (вероятно) закрепляемых в физических структурах, формирующихся анатомически и (или) функционально в головном мозге» [52, с. 54–55].

В этом же направлении интегративного (взаимообусловленного) «учета культурного контекста и двоякой направленности интеракций социокультурных факторов с нервными и генетическими механизмами оформления вариаций феномена сознания» обсуждается специфика западного и восточного мировоззрений в проявлениях человеческого «Я» [43]. В работе приведены примеры эмпирических исследований, подтверждающих социо-, культурно- и геномную детерминацию сознания и соответствующих динамических структур мозга у представителей индивидуалистической и коллективистической культур; показана специфика таких проявлений сознания, как визуальная перцепция, самопрезентация и др. [43, c. 61–65].

Гипотеза зеркальных нейронов, несомненно, имеет большое значение в интегративной схеме, отстаиваемой в монографии. Однако интегративное единство авторами монографии подкрепляется также иными аргументами. Именно поэтому в сборник помещена статья C. Sinigaglia, в которой последовательно рассматриваются аргументы E. Borg, поставившие под сомнение гипотезу зеркальных нейронов. Приведенные в статье контраргументы уточняют и расширяют проблему поведенческих интенций с позиций социальной психологии и нейронауки [51].

Эти позиции конкретизируются и укрепляются в статье Вайтхеда с названием «Нейронные корреляты работы и игры. Что могут рассказать исследования по визуализации мозга и анимационные мультфильмы о социальных дисплеях, самосознании и эволюции человеческого мозга». Автор выстраивает категориальный «каркас» интеграции разрозненно исследуемых нейромозговых, био- и социоэволюционных, социокоммуникативных и психологических явлений. Здесь так же, как и в редакционном введении, Вайтхед артикулирует необходимость отхода от западных методологических установок в науке и определяет неучтенные ниши существующих исследовательских программ. Это, в частности, недостаточно оцененная роль игры в сравнении с работой, социального интеллекта в сравнении с общим интеллектом, искусства в сравнении с наукой и технологиями. Автор подчеркивает важность таких «инструментов» социокультурной жизни человека, как «социальные экраны» и выше упоминавшееся «социальное экранирование» (в анализируемых текстах выступают как синонимы), текст в формах и представлениях песен, танцев, различных видов искусства, символических образов, ролевых игр, кооперативного взаимодействия в производстве и других видах деятельности, в совокупности определяющих «фундамент человеческой культуры» [55, c. 93–94]. Социальное экранирование как социально-психологическое явление, на наш взгляд, можно интерпретировать как процесс презентации тех или иных феноменов социокультурной жизни в сознании индивида.

Вайтхед также придает особое значение понятию «социальные зеркала», ссылаясь на работы W. Dilthey, J. M. Baldwin, G. H. Mead, представляющих социологию и культурную антропологию. Вместе с тем утверждается отличие понятия «социальное экранирование» от понятия «социальные зеркала», функционирующих в формах самовосприятия, «самодвижения», самопонимания и самооценки. Это также проявляется в песнях, играх, танцах, перформансах, в которых игра выполняет функцию коммуникации (ссылка на S. Jennи и др.) и (или) «игрового расширения коммуникации» [56, с. 101]. Такой вид коммуникации, согласно автору, связывает с социальными экранами «отображение и выражение чувств, ощущений, восприятий, мыслей и образов» [56, с. 99–100].

Перечисляемое далее, по-видимому, как следующее звено в интеграционной логике, положение о том, что социальные зеркала определяют в свою очередь функционирование индивидуальных зеркал сознания, в свою очередь связано с явлениями самосознания и осведомленности о сознании у других людей, что обеспечивается и развивается процессами социального экранирования как в фило-, так и онтогенезе [56, с. 99–100]. Приводя такое объяснение, Вайтхед отмечает наличие альтернативной теории P. Harrus, полагающего, что рефлексивное сознание дается человеку от рождения, а восприятие и понимание сознания у других приобретаются на основе последующего субъективного опыта самосознания как первичного явления, ссылаясь также на работы A. Gopnik и A.N. Meltzoff [56, с. 99–100].

Отталкиваясь от вышеупомянутого понятия и соответствующей теории социального зеркала, Вайтхед в спектре различных модусов социального экранирования, с которыми связано формирование различных уровней самосознания, социального познания и эмпатии, особо выделяет «имплицитные экраны» [56, с. 114], такие как эмоциональные жесты-призывы, традиционные игры, песни и танцы, детерминирующие познавательную активность на уровне эмоций, желаний и взаимоотношений. Такие экраны, считает Вайтхед, являются частью биологического наследства.

Постулируя далее коммуникативность как древнейший тип живой активности, имеющий место на клеточном уровне, Вайтхед в следующем звене интеграции опирается на категорию коммуникации, рассматривая ее в тесной связи с категорией игры как перформанса («игровое расширение коммуникации»).

Устойчивость проявлений этих типов сознания во все времена и у всех народов наводит на мысль о физической и биологической подоплеке такой двойственности. В статье Криса Кнайта «Честные фейки и истоки языка» [50] рассматриваются две версии этой проблемы: «Цифровое сознание в аналоговом мире» и «Аналоговое сознание в цифровом мире». С очевидностью относя человеческий язык к классу цифровых систем, автор анализирует точки зрения на происхождение, сущность и функции языка в работах таких известных исследователей, как J. L. Austin, N. Chomsky, S. Pinker, J. R. Searle, и приходит к выводу, что язык невозможно понять только как наследуемый биологический объект; человеческий язык является также специфически оформленным конструктом для осуществления социальных функций, в частности «коммуникативного мышления» и «коллективных представлений» [50, с. 240–241].

Далее, в статье M. Gratier и C. Trevarthen на материале музыкальных нарративов «детско-материнской вокализации» показан механизм действия одного из имплицитных экранов. Базовой категорией здесь выступает понятие «нарратив без слов», основанное на процессах темпоральной организации в языке и музыке [47, с. 123]. Интеракция матери и младенца при такой нарративно-бессловесной организации взаимно спонтанных голосовых звуковоспроизведений является одним из примеров имплицитного социального экранирования, основанного на социокультурном контексте. Более того, такая активность является мультимодальной, так как включает «общетелесную представленность индивида в коммуникативном процессе» [47, с. 124]. Смысл «музыкального нарратива», в отличие от «разговорного нарратива», передается без слов [47, с. 125].

Тема невербальности в проявлениях сознания продолжается в статье M. Weisbuch и N. Ambady. Авторы считают, что люди могут приобретать одинаковые установки, представления и поступки независимо от речевой коммуникации. Именно поэтому невербальное влияние более важно для развития культуры в сравнении с вербальным [54, с. 159, 178].

В контексте интегративного единства сознания отметим, что вышепредставленный содержательный массив текстов монографии достаточно отчетливо определяет взаимосвязь и взаимообусловленность биологических (биоэволюционных и нейромозговых), соцокультурных и психологических (сознание) характеристик в их интегративном качестве.

Переход от невербальных феноменов сознания к структурным образующим сознания, приближающим к его вербальным проявлениям, весьма оригинально осуществлен в статье M. Apter «Реверсивная теория, Виктор Тернер и опыт ритуала». Автор, отталкиваясь от структуралистских позиций В. Тернера и К. Леви-Стросса, определяет в качестве главной холистичной функции сознания поиск смыслов, которые определяют активность, проясняющую смыслы в зависимости от противопоставлений и контрастов [38, с. 185]. Согласно реверсивной теории Аптера, осознаваемый опыт структурирован и включает четыре области («домена»): 1) смыслы-цели; 2) правила, обусловленные социокультурным контекстом; 3) транзакции с внешним миром в различных проекциях «Я»; 4) отношения к окружающему миру и себе [38, с. 186]. В процессе жизнедеятельности в центре сознания находится тот или иной домен, и изменения «внутри домена более драматичны, чем между доменами». Реверсивность определяется Аптером как взаимопереход от одного из доменов к другому, вызванный «мотивированными умственными установками» [38, c. 186–187]. Для каждого домена Аптер рассматривает оппозицию мотивов, соответствующих способу обретения опыта. Так, в смыслоцелевом домене это стремление либо к достижению цели в будущем, либо к достижению наслаждения в настоящем, при этом приходится довольствоваться самим движением к цели. Такая же бинарность — в отношении домена правил, реализуемых или нет в конформистских либо негативистских состояниях сознания [38, c. 186–187]. Для домена транзакций это следующие оппозиции: а) борьба за власть и контроль, то есть доминирование над другими; б) налаживание взаимоотношений с другими. Для домена отношений: эгоцентрические (для себя) либо социоцентрические (для других) отношения.

Реверсивность, по Аптеру, означает возможность периодической или спорадической смены позиций (как частично, так и вполне осознаваемых) внутри домена или между доменами для концентрации усилий в каком-то одном направлении [38, с. 188]. Исходя из сконструированной системы «мотивационных состояний» (достижения — наслаждения, обязанности — свободы, власть — любовь, индивидуальность — общность), автор рассматривает типологию социокультурных ритуалов, в соответствии с которыми формируются те или иные мотивационные состояния и происходит их закрепление как необходимых в обществе. Это, в частности, аффирмационные, объединяющие, испытательные, трансформационные, игровые и т. д. [38, с. 192–194]. Другое дополнение связано с примерами социальной организации жизни в мире животных, в частности у слонов, определенные формы поведения которых L.A. Bates, P.C. Lee и другие авторы интерпретируют как признаки проявления социальной эмпатии [40].

В этой же статье особо рассматривается ритуал «восстания» (ссылка на M. Genkman), способствующий преодолению накопившегося негативного состояния. В этом ритуале, реального или символического освобождения, в процессе отбрасывания всех правил происходит переживание свободы и осуществляется новое объединение на основе обновленного переживанием сознания, отвергающего старое объединение. Apter объясняет ритуал восстания также с позиций реверсивной теории [38, с. 199].

В целом такое социально-психологическое и социокультурное дополнение выстраиваемой участниками монографии модели интеграции переводит ее (интеграцию), как нам представляется, в системное единство сознания посредством механизма инверсии (иерархизация сознания). Иной — альтернативный вариант связан с «ритуалом восстания», в котором явно просматриваются признаки синергийности. Концепция Аптера, на наш взгляд, может стать основой выстраивания иерархической модели интеграции, то есть системного единства, а также бифуркационной модели, то есть синергийного [14] оформления интеграционного единства сознания.

К статье C. Knight «Честные фейки и происхождение языка» предпослано предисловие Вайтхеда, анонсирующее биосоциоантропологическую и археологическую аргументацию скачкообразного происхождения человеческой культуры и языка, а также концепцию «цифрового сознания». C. Knight анализирует различные точки зрения на происхождение, сущность и функции языка и, соответственно, языкового сознания. В противовес теории Хомского, автор приходит к выводу, что язык является не «просто биологически наследуемым объектом, а специфически оформленным средством для социальных функций», таких как «коммуникативное мышление и коллективные представления», а также когнитивное развитие [50, c. 240–242].

Иную, редко обсуждаемую линию связи эмоций и сознания вносит в общую картину статья E. Cardena. Автор рассматривает эмоции как «интерсубъективные системы», развивающиеся с самого рождения человека [42, с. 253]. Таким образом, проблематика аффективного сознания вписывается в интегративную социобиопсихологическую логику, отстаиваемую в монографии.

В последних двух статьях сборника рассматриваются вопросы «коллективного сознания и социального мозга» [44], а также «представления о сознании и реальности» [39].

Понятие коллективного сознания, включающее разделяемые людьми ощущения, объекты внимания, памяти, восприятия, переживаний и т. д., а также намерения «быть вместе — одной общностью» отличается от хорошо известного более ментально узкого понятия «коллективные представления», введенного Э. Дюркгеймом. Авторы рассматривают коллективное сознание с позиций эволюции человеческого общения, а также мозговых коррелятов, таких как «зеркальные нейроны» [44, с. 264–266]. Для обоснования привлекается также теория M. Donald о мимикрии, предшествующей языковой коммуникации, и теория «социального зеркала» (см. выше). Приводятся примеры «трансмиссии спящих во времени культур» (dreamtime culture) среди австралийских аборигенов с высоким уровнем коллективного сознания (ссылка на N. Drury и A. Voigt), выводящие на передний план проблему границы между социальным и биологическим, нейрофизиологическим и геномным в человеке как более релевантную интеграционной задаче. К этой совокупности аргументов авторы добавляют со ссылкой на G. Murphy тезис о том, что в человеческом мышлении и сознании значительно больше группового, корпоративного, нежели индивидуального [44, c. 266–267].

Рассматриваются также социокультурные факты всплесков и перепадов в достижениях науки и искусства в определенные исторические периоды на определенных территориях и странах, объясняемые авторами резонансностью и эмпатийностью коллективного в индивидуальном сознании [44, c. 272–273].

Переводя эти идеи в контекст обсуждаемой нами проблематики, можно заключить, что различные виды единства сознания — в индивидуальном, групповом и макрогрупповом измерениях, в свою очередь, также взаимосвязаны и взаимообусловлены, что открывает возможность говорить о глобальном единстве. Таким образом, отталкиваясь от критики западных представлений о науке и сознании, авторы книги выстраивают весьма оригинальное пространство решений проблемы сознания, а имплицитно и проблемы его единства, преимущественно в социальных категориях, соответственно адаптируя нейронные и нейрокогнитивные теории сознания в логике оформляемого ими пространства решений проблемы сознания в категориях социальных представлений, социальных зеркал и экранов, коллективных представлений, вербальной и невербальной коммуникации, функционирование которых атрибутируется во всей интегрируемой цепочке: антропокультура — коллективное сознание — индивидуальное сознание — социальный мозг — биоэволюция — геном.

Тема единства сознания в условиях современной трансформации социокультурной жизни и стремительного отхода человечества от традиционных устоев коллективного сознания становится одной из важнейших в пространстве научно-теоретических и прикладных знаний.

Различия научных менталитетов и соответствующей парадигмальной направленности (эволюционно-биологическая, культурно-историческая, нейрокогнитивная, социокультурная и др.) в исследованиях сознания детерминируют «территориальную локальность» и (или) фрагментарность эксплицитных и имплицитных решений проблемы единства сознания.

Единство является одной из структурно-динамических характеристик сознания, категориальное оформление которой, в частности, в работах Л.С. Выготского, В.П. Зинченко, Т. Бэйна и других авторов, не покрывает обширного поля современных исследований сознания. Унитарный и междисциплинарный подходы определяют специфику «внутреннего» и «внешнего» единства сознания, а также их комплексирования, интеграции, системного и синергийного оформления. В современной науке о сознании дифференцируются исследования с позиций от 1-го и 3-го лица, что определяет особый ракурс проблематики сознания и, соответственно, вариативность структурно-динамических оформлений категории «единство сознания».

Источник: Акопов Г.В. Единство сознания: постановка проблемы // Актуальные проблемы психологического знания. 2023. №1(62). С. 9–32. DOI: 10.51944/20738544_2023_1_9

Источник: psy.su

Комментарии: