Великое забвение. Статья о том, куда уходят детские воспоминания.

Цитата: "Детские воспоминания...к тому же могут подвергнуться процессу, который называется измельчением. В первые годы жизни мы создаем ураган из новых нейронов в части гиппокампа, называемой зубчатой ??извилиной...Исследование, проведенное нейробиологами Полом Франкландом и Шиной Джосселин из Торонто, предполагает, что этот процесс, называемый нейрогенезом, на самом деле может вызывать забывание, нарушая цепи существующих воспоминаний."

Научно-популярную статью на эту тему под названием The great forgetting написала американский журналист Kristin Ohlson

для журнала Aeon. Кристин Олсон известна как автор научно-популярных книг. В данной статье она рассказывает о научных исследованиях, изучающих феномен исчезновения детских воспоминаний. Эти научные исследования она рассматривает в контексте истории собственной семьи.

Перед вами - сокращенный вариант статьи:

Я самая младшая из 5 детей. Моей матери было 35, когда она родила меня в 1951 году...К тому времени, когда я пошла в первый класс, мои братья и сестры уже покинули родительский дом… и мы превратились из очень шумной семьи в очень тихую.

Моя семья рассказывала мне истории о том, прежнем периоде: как мой старший брат прозвал меня Убанги [регион в Африке], потому что мои волосы росли плотными толстыми локонами; как другой мой брат любил устраивать на меня засады с игрушечным крокодилом, потому что это заставляло меня кричать от ужаса; как моя старшая сестра носила меня, подобно кенгуру. Но в ответ я могу предложить им довольно мало собственных рассказов из тех ранних лет. Мое самое яркое воспоминание — это постоянное напряжение из-за того, что я не могу побыть с моими братьями и сестрами так же, как они проводят время друг с другом. Я помню, как ложилась спать, когда было еще светло, и пинала простыни, прислушиваясь к их голосам, доносившимся из холла или через окна с заднего двора.

Несколько лет назад я подумала, что, возможно, у меня будет шанс восстановить то потерянное прошлое, когда мы все собрались в доме, который наша семья когда-то арендовала каждое лето. Мои братья съездили туда чуть раньше меня и, по их словам, нашли наш старый домик неизменной — даже стол, сделанный на местной лесопилке, по-прежнему стоял в гостиной. Когда мы добрались до домика, мои братья и сестры разбежались, чтобы занять свои любимые места на свежем воздухе, но я осталась рядом с машиной, пораженная тем, насколько это место отличалось от того, что я помнила.

Я помнила, что, чтобы добраться до воды, требовалась долгая прогулка от дома по песчаному пляжу, в моей голове даже был образ моей матери, стоящей на этом огромном пляже, — ее платье развивается на ветру, рука прижата ко рту. Но галечный берег оказался всего в нескольких футах от дома. Я вспомнила хребет дамбы, выступающей из воды недалеко от дома, опасный обрыв на краю озера, к которому мои братья и сестры однажды рискнули подойти слишком близко. Но оказалось, что дамбы не было видно из дома. Я проследовала за отцом внутрь, где его очаровала крошечность кухни. Он продолжал открывать дверцы шкафов и смеяться, когда они ударялись друг о друга в узком проходе. «Твоя мама просто ненавидела эту кухню! — сказал он. — Она всегда готовила большие завтраки, и стоило ей закончить уборку, как вы, дети, забегали обратно в дом, чтобы пообедать».

Я этого не помнила. Я не помнила стола. Я ничего не помнила об этом месте. Мои братья и сестры таскали меня через дом, показывая, где все спали — они сказали, что я спала в маленькой нише в коридоре, хотя я помнила, как оставалась в комнате родителей и в утреннем свете наблюдала за тем, как они спят. Братья и сестры продолжали рассказывать мне о других деталях, связанных с жизнью, которую мы все вели в этой хижине, и хотели, чтобы я вспомнила хоть что-то, но этого не происходило. Я даже встала на колени и обошла гостиную, посмотрев на нее на уровне глаз малышей, вглядываясь в пыльные подоконники, вдыхая запах досок сосновых стен и пробегая пальцами по половицам. Ничего.

Теперь я знаю, что в целом было бы необычным вспомнить что-нибудь из того времени. Мало кто из взрослых помнит свое раннее детство. Для этого даже есть термин — амнезия детства, введенный Зигмундом Фрейдом в 1910 году для описания отсутствия воспоминаний о первых трех или четырех годах жизни и нехватки полных воспоминаний примерно до возраста семи лет. На протяжении более столетия проводилось несколько исследований о том, спрятаны ли воспоминания об этих ранних годах в какой-то специальной части нашего мозга и можно ли их восстановить какими-то специальными сигналами. Именно на это я надеялась, когда снова посетила нашу старую хижину вместе с братьями и сестрами. Я намеревалась вызвать непокорные воспоминания с помощью видов, звуков, запахов и прикосновений того места. Но исследования показывают, что воспоминания, которые мы формируем в столь ранние годы, попросту исчезают.

...До 1980-х годов большинство исследователей предполагали, что мы не сохраняем воспоминаний о раннем детстве, потому что просто не создаем их — события идут своим чередом, не оставляя прочного отпечатка в мозгу ребенка. Однако исследование, проведенное психологом из Университета Эмори Робин Фивуш и ее коллегами в 1987 году, навсегда развеяло это заблуждение, показав, что дети, которым было всего 2,5 года, могли вспоминать события прошлого, если они не произошли более полугода назад.

Большинство из нас полагает, что мы не можем вспомнить события, будучи взрослыми, потому что они ушли слишком далеко в прошлое… но это не так. Мы теряем воспоминания, еще будучи детьми

Кэрол Петерсон из Мемориального университета Ньюфаундленда провела серию исследований, чтобы определить возраст, в котором исчезают воспоминания о раннем детстве. Сначала она и ее коллеги собрали группу детей в возрасте от 4 до 13 лет, чтобы те описали три своих самых ранних воспоминания. Родители детей стояли рядом, чтобы убедиться, что воспоминания правдивы, и даже самые маленькие дети могли вспомнить события, происходившие, когда им было около двух лет.

Затем, через два года, детей снова опросили, чтобы узнать, не изменилось ли что-нибудь в их воспоминаниях. Более трети детей в возрасте 10 лет и старше сохранили воспоминания, которые они перечислили в первой части исследования. Но дети младшего возраста — особенно самые маленькие, которым на начало эксперимента было четыре года — забыли их практически полностью. «Даже когда мы подсказывали им их более ранние воспоминания, дети говорили: „Нет, со мной этого никогда не случалось“, — сказала мне Петерсон. — Мы наблюдали за амнезией детства в действии».

И у детей, и у взрослых память на удивление избирательна в отношении того, что закрепляется в ней, а что отпадает… и чтобы попытаться понять, почему одни воспоминания превалируют над другими, Петерсон и ее коллеги снова изучили воспоминания детей. В результате они пришли к выводу, что, если воспоминание было очень эмоциональным, дети имели в три раза больше шансов вспомнить его спустя два года. Конкретные воспоминания — когда дети полностью понимали, кто, что, когда, где и почему — также сохранялись в пять раз чаще, чем разрозненные фрагменты событий.

Чтобы сформировать долговременные воспоминания, должен сойтись ряд биологических и психологических факторов, и большинству детей не хватает механизмов для этого согласования. Сырой материал памяти — образы, звуки, запахи, вкусы и тактильные ощущения из нашего жизненного опыта — поступают и регистрируются через кору головного мозга, место познания. Чтобы они стали памятью, они должны быть связаны в другой структуре мозга, гиппокампе. Гиппокамп не только объединяет множество входных сигналов от наших органов чувств в единое новое воспоминание, но также связывает эти образы, звуки, запахи, вкусы и тактильные ощущения с аналогичными, уже сохраненными в мозге. Но некоторые части гиппокампа развиваются окончательно только тогда, когда мы становимся подростками, поэтому детскому мозгу сложно завершить этот процесс.

Кроме того, маленькие дети плохо разбираются в хронологии: от полного освоения часов и календарей их отделяет несколько лет, поэтому им трудно привязать событие к конкретному времени и месту. У них также нет словарного запаса, чтобы описать событие, и из-за этого они не могут создать своего рода причинно-следственный рассказ, который, по мнению Петерсон, лежит в основе прочного воспоминания. У детей также нет развитого самосознания, которое могло бы побудить их накапливать и пересматривать фрагменты опыта как часть расширяющегося жизненного нарратива.

Детские воспоминания, какими бы хрупкими они ни были, к тому же могут подвергнуться процессу, который называется измельчением. В первые годы жизни мы создаем ураган из новых нейронов в части гиппокампа, называемой зубчатой ??извилиной, и продолжаем формировать их всю оставшуюся жизнь, хотя и не с такой скоростью, как в детстве. Недавнее исследование, проведенное нейробиологами Полом Франкландом и Шиной Джосселин из Торонто, предполагает, что этот процесс, называемый нейрогенезом, на самом деле может вызывать забывание, нарушая цепи существующих воспоминаний.

Наконец, наши воспоминания могут искажаться воспоминаниями других людей о том же событии или новой информацией, особенно когда она так похожа на информацию, уже хранящуюся в памяти. Например, вы встречаетесь с кем-то и запоминаете его имя, но позже встречаете второго человека с похожим именем и начинаете путаться с именем первого. Мы также можем потерять наши воспоминания, когда синапсы, соединяющие нейроны, распадаются из-за их неиспользования. «Если вы никогда не используете конкретное воспоминание, синапсы, ответственные за его хранение, могут быть задействованы для чего-то другого», — говорит Патрисия Бауэр из Университета Эмори.

Однако воспоминания становятся менее уязвимыми для уничтожения и разрушения по мере взросления ребенка. Большинство четких воспоминаний, которые мы несем через жизнь, формируются во время так называемого всплеска воспоминаний в возрасте от 15 до 30 лет, когда мы вкладываем много энергии в изучение мира вокруг, чтобы понять, кто мы такие. По словам Бауэр, события, культура и люди этого периода прочно остаются в наших воспоминаниях и могут даже затмить воспоминания настоящего. Именно поэтому фильмы тогда были лучше, как и музыка, мода, политические лидеры, люди и так далее.

Конечно, у некоторых людей сохраняется больше воспоминаний из раннего детства, чем у других. И, похоже, на запоминание отчасти влияет культура семейных отношений. Исследование, проведенное в 2009 году Петерсон вместе с Ци Ван из Корнелла и Юбо Хоу из Пекинского университета, показало, что у детей в Китае меньше таких воспоминаний, чем у детей в Канаде. Они предполагают, что это открытие можно объяснить культурой: китайцы меньше ценят индивидуальность, чем жители Северной Америки, и, следовательно, с меньшей вероятностью будут тратить столько же времени на привлечение внимания к отдельным моментам жизни человека. Канадцы, напротив, усиливают воспоминания и поддерживают активность синапсов, лежащих в их основе. Другое исследование, проведенное Федерикой Артиоли и ее коллегами из Университета Отаго в Новой Зеландии в 2012 году, показало, что молодые люди из расширенных [патриархальных] итальянских семей [в которых большое число родственников] имели больше ранних четких воспоминаний, чем люди из итальянских нуклеарных семей, предположительно из-за того что в нуклеарных семьях идёт менее интенсивная передача семейных воспоминаний.

[Примечание. Расши?ренная семья? — это сложносоставная семья, состоящая из нескольких поколений.

В расширенной семье выделяется семейное ядро из родительской семьи и производной семьи (семей), образованных браками взрослого потомства родительской семьи. Помимо семейного ядра в расширенную семью входят и другие родственники — тёти, дяди и так далее.

Нуклеа?рная семья? (англ. nuclear family; также супружеская или партнёрская семья) — семья, состоящая из родителей (родителя) и детей либо только из супругов].

Но для того, чтобы улучшить воспоминания ребенка, не обязательно регулярно собираться в компании двоюродных и троюродных родственников. Исследование Бауэр также указывает, что мать (или другой взрослый), вовлекая ребенка в живой разговор о прошедших событиях, мотивирует формирование воспоминаний. «Такое взаимодействие способствует расширению памяти на длительный период, — говорит Бауэр. — Оно не обязательно гарантирует, что событие запомнится.... Ребенок учится сохранять воспоминания и лучше понимает, какой их частью можно поделиться. В ходе таких разговоров ребенок учится рассказывать истории».

Я задаюсь вопросом, не сломался ли наш семейный аппарат рассказывания историй и установки памяти к тому времени, когда я появилась на свет. Мои братья и сестры обожали меня — так мне говорят, и я этому верю, — но их главными занятиями в те годы были езда на лошадях, футбол, победы на орфографических конкурсах в школе, а не разговоры с малышом. К тому же где-то между моим рождением и отъездом моих братьев и сестер из родительского дома у нашей матери случился срыв, который погрузил ее в двадцатилетнюю депрессию и агорафобию. Она могла пойти в продуктовый магазин только в сопровождении моего отца, который катил тележку, держа в руке список продуктов. Даже когда она ходила в салон красоты, чтобы подстричься, уложить и покрасить волосы, мой отец сидел рядом с ней, читая Wall Street Journal. Когда мы все были дома, она проводила много времени в своей комнате. На самом деле никто не знает, когда именно началась депрессия моей матери и ее уход от мира — а сейчас ее нет рядом, чтобы рассказать нам, — но это могло начаться, когда я была очень маленькой.

Первые три-четыре года нашей жизни — это сводящие с ума, таинственно пустые начальные страницы нашей истории о себе

Но если мы не можем вспомнить многое из тех лет, будь то жестокое обращение или чрезмерная забота, имеет ли значение то, что происходило на самом деле? Если дерево упало в лесу нашего раннего развития и у нас не было достаточно когнитивных инструментов, чтобы сохранить это событие в памяти, повлияло ли оно на наше формирование?

Бауэр говорит, что да. Даже если мы не помним ранние события, они оставляют отпечаток на том, как мы понимаем и чувствуем себя, других людей и мир в целом. Например, у нас есть тщательно продуманные представления о птицах, собаках, озерах и горах, даже если мы не можем вспомнить конкретные события, которые сформировали эти представления. «Вы не можете вспомнить, как катались на коньках с дядей, но вы понимаете, что кататься на коньках и навещать родственников — это весело, — объясняет Бауэр. — Вы чувствуете, насколько приятны люди... Возможно, вам никогда не удастся точно определить, как вы это узнали, но вы знаете».

И мы не сумма наших воспоминаний — или, по крайней мере, не полностью. Мы также являемся историей, которую мы строим о себе сами, нашим личным повествованием, которое интерпретирует и придает значение тому, что мы действительно помним, и тому, что другие люди рассказывают нам о нас самих. Исследования психолога из Северо-Западного университета Дэна МакАдамса показывают, что эти рассказы направляют наше поведение и помогают проложить наш путь в будущее.

Так что наши истории — это не голые факты, выгравированные на каменных скрижалях, это рассказы, которые движутся и трансформируются, и именно в этом — основа значительной части психотерапии. Вот, кстати, один воодушевляющий аспект старения: наши истории о себе становятся лучше. «По какой-то причине с возрастом мы склонны акцентировать внимание на положительных моментах, — говорит МакАдамс. — У нас больше желания или мотивации смотреть на мир в более ярких красках. У нас развивается предвзятость в отношении наших воспоминаний».

Я не могу заставить себя вспомнить ранние годы своей жизни с моими братьями, сестрами и матерью, у которой еще не случился срыв, даже если я снова посещаю тот домик и горную идиллию, где разворачивались годы прежней прекрасной жизни. Но я могу использовать «добрую линзу» старения и исследования ученых, занимающихся памятью, чтобы на этих пустых страницах написать историю, не запятнанную утратой.

Источник: vk.com

Комментарии: