Если Ральф Уолдо Эмерсон был прав в том, что «язык — это окаменелая поэзия», то метафоры, несомненно, представляют собой значительную часть языковых артефактов. Примером такого артефакта может служить фраза героини сатирического сериала «Вице-президент»: после успешного интервью, призванного отвлечь внимание общественности от сложного дипломатического кризиса, вице-президент США (ее играет великолепная Джулия Луи-Дрейфус) говорит своим сотрудникам:
«Я изрыгнула столько дерьма, что мне нужна мятная конфетка».
При удачном использовании метафоры обогащают речь. Однако грамотно дозировать метафорическую приправу в языковом блюде – задача непростая. Как заметил Аристотель почти 2500 лет назад, метафоры «не должны быть надуманными, иначе они будут или трудны для понимания, или неочевидны, или не возымеют никакого эффекта», По этой причине творческие люди, особенно поэты и писатели, чья профессиональная задача заключается в расширении рамок опыта восприятия, традиционно считаются экспертами по созданию метафор.
К сожалению, именно эта ассоциация с искусством определила отношение к метафоре как второстепенному средству языковой выразительности. К примеру, философы исторически рассматривали метафору как случай неверного применения языка, и до сих пор некая версия этой мысли имеет существенное влияние во многих научных кругах: если нас волнует точное содержание предложения (как принято в науке), тогда метафора — это лишь прием для отвлечения от сути. Схожим образом, если нам важно определить питательные свойства еды, то способ ее оформления на тарелке не должен иметь никакого значения для нашего суждения — он даже может сбить нас с толку.
Ко второй половине 20-го века некоторые ученые (особенно те, кто интересовался психологией) начали переворачивать эту мысль с ног на голову, и постепенно метафоры перешли из разряда «неправильных», хотя и неизбежных, языковых средств в структуру нашей концептуальной модели реальности.
Первыми с идеей метафорической природы понятий выступили лингвист Джордж Лакофф и философ Марк Джонсон. В своей влиятельной книге «Метафоры, которыми мы живем» (1980) они утверждают, что «большая часть нашей обычной концептуальной системы метафорична по своей природе». Под этим они подразумевают, что наша концептуальная система подобна пирамиде, в основании которой находятся элементы, выражающие наиболее конкретные понятия. Некоторыми кандидатами на роль этих служащих фундаментом конкретных (буквальных) понятий являются обозначения физических объектов, с которыми мы ежедневно имеем дело, например, понятия, означающие камень или дерево. На такие элементарные концепты опирается расположенная выше метафорическая надстройка из более абстрактных понятий.
Лакофф и Джонсон начинают с наблюдения о том, что мы склонны говорить об абстрактных понятиях аналогично тому, как мы рассуждаем о буквальных понятиях. Например, мы склонны рассуждать об идее, то есть о некоем абстрактном понятии, которое мы не можем непосредственно наблюдать, тем же языком, который мы используем, когда говорим, например, о растениях, — то есть как о конкретном понятии явления или вещи, обладающими наблюдаемыми характеристиками. Мы можем сказать об интересной идее, что она «плодотворна», или что кто-то «посеял семена» идейного раздора в наши головы, или что плохая идея «умерла на корню».
Дело не в том, что таков наш привычный способ выражения мыслей. Лакофф и Джонсон демонстрируют, что мы конструируем абстрактное понятие из более конкретного понятия вещи/явления, и в данном случае — из понятия растения. Они приходят к выводу о том, что на самом деле мы имеем в виду концептуальную метафору «ИДЕИ — ЭТО РАСТЕНИЯ» (далее по тексту заглавными буквами указаны концептуальные метафоры, в которых на первый план выступает абстрактное понятие, смысл которого «перенесен» с конкретного).
Лакофф и Джонсон иллюстрируют это следующим примером. В английском языке абстрактное понятие спора обычно метафорически структурируется через более конкретное понятие войны: мы говорим, что «выигрываем» или «проигрываем» спор; если мы считаем, что другая сторона говорит ерунду, то говорим, что ее аргументы «несостоятельны перед огнем критики» и мы видим «слабые стороны» в их позиции. Эти термины происходят из нашего понимания войны, — понятия, с которым мы, к сожалению, близко знакомы.
Новизна идеи Лакоффа и Джонсона заключается не в том, что они отмечают вездесущность метафорического языка, а в том, что они подчеркивают тот факт, что метафоры выходят за рамки обычного речевого сообщения, утверждая, что способы, к которым мы прибегаем в споре, частично структурированы (опосредованы) понятием войны. Чтобы убедиться в этом, они предлагают иную концептуальную метафору: СПОР — ЭТО ТАНЕЦ. Танцы, несомненно, являются более «совместным» предприятием, чем война, и тогда целью спора будет не «победа», а создание приемлемого конечного «продукта» или взаимодействия, которое устроит обе стороны. Динамика нашего мыслительного процесса в споре при таком подходе будет совсем иной. Этот мысленный эксперимент подчеркивает роль метафоры в создании реальности, а не только в ее мысленном представлении.
Таким образом, метафоры, похоже, обеспечивают основу того, как мы концептуализируем абстрактные понятия (и, следовательно, большую часть опыта). Однако для структурирования сложных понятий обычно требуется не одна, а несколько метафор. Возьмем, к примеру, понятие романтической любви. Распространенной концептуальной метафорой на многих языках будет что-то вроде «РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ — ЭТО ПУТЬ». Обычно говорят, что отношения находятся «на перепутье», когда необходимо принять важное решение, или что люди «идут разными путями», когда они расстаются. Стихотворение Шарля Бодлера «Приглашение в путешествие» 1857 года представляет собой два смысловых плана концептуальной метафоры: герой приглашает женщину как в метафорическое, так и в реальное путешествие. Метафорические концептуализации сильно влияют на то, как мы ведем себя в реальных отношениях: без идеи о «перепутье» в отношениях кто-то, вероятно, и не задумался бы о необходимости серьёзного разговора с романтическим партнёром о статусе отношений.
Однако любовь, будучи важнейшим опытом в жизни человека, осмыслена как понятие через бесчисленное множество метафор. Еще один распространенный вариант, возможно, запечатленный в одноименном стихотворении Овидия, — это метафора «РОМАНТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ — ЭТО ВОЙНА». Часто можно встретить рассказ о том, что одна сторона «завоевывает» изначально нерасположенного партнера, или что кто-то «завоевал руку и сердце».
На вечный вопрос «Что такое любовь?» теория концептуальных метафор отвечает, что это набор метафор, которые используются для ее концептуализации. Две метафоры из этого набора: «ЛЮБОВЬ — ЭТО ПУТЬ» и «ЛЮБОВЬ — ЭТО ВОЙНА», — подчеркивают и создают разные грани понятия любви.
Любой человек, являющийся речевым субъектом, знает, что язык, который он использует, важен, и что существует сложная обратная связь между языком, на котором мы говорим, и нашими мыслями. Эмпирические исследования подтверждают эту догадку: опираясь на разные концептуальные метафоры, люди склонны принимать разные решения в одних и тех же условиях, что обоснованно указывает на то, что они являются носителями разных понятийных моделей реальности.
Метафоры войны встречаются повсеместно, и это многое говорит о нашей культуре.
В одном из исследований двум группам испытуемых был предъявлен отчет о росте уровня преступности в городе. Одна группа получила отчет, который начинался со слов «Преступность — это вирус, опустошающий город», а другая группа получила отчет, который начинался со слов «Преступность — это зверь, опустошающий город». Таким образом, восприятие понятия «преступление» обеими группами было намеренно опосредовано двумя различными метафорами: «как вирус» и «как зверь». Затем испытуемых спросили о том, какие меры они бы приняли для решения проблемы преступности. Та группа, которой была дана метафорическая установка, что ПРЕСТУПЛЕНИЕ — ЭТО ЗВЕРЬ, гораздо чаще рекомендовала карательные меры, такие как увеличение численности штата полиции и помещение преступников в тюрьму, по аналогии с тем, как сажают зверей в клетку. Группа, получившая установку о том, что «ПРЕСТУПЛЕНИЕ — ЭТО ВИРУС», была склонны предлагать меры по ассоциации с эпидемиологией: сдержать проблему, выявить причину и устранить ее, а также провести социальные реформы. Примечательно, что участники не осознавали, какое влияние эти метафорические установки оказали на их выбор. Когда их спросили о том, почему они предложили именно такие решения, респонденты «в основном объясняли свой выбор статистикой преступности, которая при этом была одинаковой для обеих групп, а не метафорой, которая оказалась наиболее влиятельным фактором».
Эксперимент с понятием преступности не является чем-то особенным: исследования, проведенные в схожих условиях, убедительно свидетельствуют о том, что выбор концептуальных метафор существенно влияет на мнения и решения людей в различных ситуациях. Среди прочего, это и то, как люди воспринимают угрозу изменения климата, их отношение к полиции и процессы принятия ими финансовых решений.
Значение метафор и мышления по аналогии наиболее ярко выражено у детей. После выхода в свет работы учёных-когнитивистов Дедре Гентнер и Кита Холиоака случился бум исследовательских проектов по изучению суждений по аналогии. Существует немало свидетельств важности аналогий для когнитивного развития детей. В частности, исследования показывают, что реляционное мышление, необходимое для проведения аналогий, предсказывает результаты тестов и навыки рассуждения у детей. Хотя многие из этих исследований еще предстоит повторить, метафоры, похоже, буквально формируют мозг.
Также не будет преувеличением сказать, что метафоры развивают научный дискурс, обслуживающий концептуальную систему знаний. В своем увлекательном исследовании аналогий и метафор в древнегреческой науке «Полярность и аналогия» (1966) историк сэр Джеффри Ллойд приводит убедительные доводы в пользу важности аналогий в формировании ранней научной мысли. В частности, Ллойд выступает с мыслью о том, что ранние взгляды на космос сформировались по аналогии с политическим устройством тех времен. Типичный древнегреческий подход к объяснению Вселенной включал постулирование первоначальных стихий и последующее объяснение того, как они взаимодействуют (Эмпедокл предположил, что четырьмя первоначальными стихиями или базовыми элементами являются огонь, воздух, вода и земля). Для того чтобы определить соотношение между этими элементами, древнегреческие ученые-философы прибегали к аналогиям с существующими политическими системами. Одна из наиболее значимых концептуальных метафор того времени — «КОСМОС — ЭТО МОНАРХИЯ», где одна стихия имеет высшую власть над остальными. Этот язык до сих пор используется в современной физике, и мы можем услышать его в таком общеизвестном выражении, как «законы Вселенной». Другая распространенная концептуальная метафора «КОСМОС — ЭТО ДЕМОКРАТИЯ» появлялась лишь после того, как в Афинах установилась демократия, и она предполагает, что основные стихии равноценны и функционируют между собой по некому соглашению.
Такое использование политических метафор носит не только стилистический характер. Ллойд пишет, что «снова и снова у досократиков и Платона природа космологических факторов или отношения между ними понимаются в терминах конкретной социальной или политической ситуации». С точки зрения теории концептуальных метафор, это имеет смысл: чтобы понять новую абстрактную концепцию чего-то невидимого (как первоначальные стихии или элементы вселенной), мыслители вполне естественно сравнивали ее с явлениями, в отношении которых они обладали непосредственным опытом.
Метафоры и аналогии — это не просто артефакты древней науки, но и жизненно важные инструменты современного научного понятийного аппарата. Они помогают формировать и формулировать теории: политические метафоры, мало чем отличающиеся от тех, что использовали древние греки, часто встречаются в современной биологии, которая изобилует языком «регуляторов», ссылаясь на регулирующие органы, присутствующие в современных государствах. Эти метафоры обращают наше внимание на системы сдержек и противовесов, действующие в сложных биологических системах, аналогично тому, как государственные регулирующие органы поддерживают порядок в своих сферах. Общеприняты также и военные метафоры: иммунную систему неоднократно представляют как армию, защищающую организм от «вторгающихся» патогенов. Метаболические пути часто сравниваются с автострадами, оборудованными «объездными путями», на которых порой возникают «блокпосты» или «пробки», как заметила философ Лорен Росс.
Аналогии также играют центральную роль в создании новых гипотез (то, что мы могли бы назвать научным творчеством). Ярким примером здесь является идея Чарльза Дарвина о естественном отборе, к которой он пришел, проведя аналогию с селективной практикой фермеров. Можно провести следующую грубую аналогию: природа отбирает организмы по приспособленности точно так же, как фермеры отбирают лучшие культуры по вкусовым качествам, устойчивости к болезням и прочим характеристикам.
Учитывая природу нашего метафорического мышления, стоит задаться вопросом о том, насколько адекватны наши концептуальные метафоры? Ради себя и ради других мы обязаны задуматься над уместностью метафор, которые мы используем для речевого моделирования реальности. Этот выбор — сознательный или нет — может оказаться конструктивным или деструктивным.
Рассмотрим метафорический дискурс между врачами и пациентами в сфере лечения рака. Этот дискурс формирует то, как пациенты оценивают свой собственный опыт болезни, и это неизбежно влияет на их ощущение благополучия. Метафоры войны встречаются повсеместно, и это многое говорит о нашей культуре. Неудивительно, что лечение рака ничем не отличается в плане речевых средств: о пациентах часто говорят, что они «сражаются» с раком, и о них судят по их «боевому духу». Однако исследования показывают, что эта метафора наносит реальный вред некоторым пациентам. Например, Стэнфордский врач паллиативной медицины Виджейанти Периякойл обнаружила, что «решение пациента отказаться от бесполезных или вредных вариантов лечения теперь становится эквивалентом трусливого бегства с «поля битвы», которое пациент может счесть постыдным поступком». Другими словами, пациент, который и так уже охвачен сильными переживаниями от столкновения со смертью, может почувствовать дополнительный, ненужный и жестокий, стыд за то, что он не продолжает «борьбу».
Одна из обзорных статей по онкологии призывает медсестер и врачей переосмыслить пользу таких военных метафор. В качестве альтернативы предлагается использовать метафору «РАК — ЭТО ПУТЬ», которая призвана иначе концептуализировать опыт пациента. Подобная установка настраивает пациента на мысль о том, что рак — это не битва, которую нужно выиграть, а уникальный путь, по которому человеку предстоит идти; переживание болезни — это не нечто, что заканчивается (как обычно бывает с войнами), а непрерывный бесконечный процесс (с периодическими посещениями больниц для отслеживания возможных рецидивов).
Любая перенастройка концептуальной модели требует проверки реальностью с тем, чтобы увидеть, работает ли иная модель лучше, чем предыдущая. Похоже, это относится и к метафоре пути: пациенты, которые таким образом переосмыслили свой опыт лечения рака, имели более позитивный взгляд на жизнь, чувствовали себя лучше и сообщали о своем духовном росте. Я предполагаю, что подобный сдвиг в способе мышления принес бы много пользы людям, страдающим от психических и хронических заболеваний, поскольку такие заболевания это еще менее очевидные сущности, с которыми призывают «бороться», и было бы полезно переосмыслить их как опыт, с которым пациентам приходится жить зачастую всю оставшуюся жизнь.
Важно понимать, какую метафорическую модель для концептуализации болезни использует пациент и врач (а в более общем смысле — неспециалист и специалист). Когда два собеседника говорят о том, что, по их мнению, является одним и тем же понятием, но при этом каждый из них вербализирует это понятие с помощью другой метафоры, недопонимание между ними гарантировано. Опыт такого непонимания может причинить боль, особенно если один из участников коммуникации страдает от заболевания, которое безжалостно влияет на все стороны его жизни.
Нам также стоит задуматься о современных метафорических моделях сложных социальных проблем. В статье «The New York Times», вышедшей в 2010 году, экономист Пол Кругман предупреждает о том, что «плохие метафоры ведут к плохой политике». Пандемия Covid-19 является показательным примером: давняя практика использования военных метафор для разговоров о пандемиях была тенденцией, наблюдаемой во время пандемии коронавируса. Общеупотребительные фразы включали «медсестер в окопах», работников здравоохранения как «первую линию обороны» и политиков, заявляющих, что страна находится в состоянии «войны» против невидимого врага.
На первый взгляд может показаться, что метафоры войны передают серьезность ситуации и мобилизуют людей к действию. Однако в таких случаях важно учитывать непредвиденные последствия способа метафорического представления. Война, например, обычно требует интенсивной мобилизации всего населения к действиям, тогда как эпидемия требует, чтобы большая часть населения оставалась дома и ничего не делала. Известно также, что метафора войны обостряет расистские настроения, что мы и наблюдали во время пандемии COVID-19 . Некоторые лингвисты предложили, что более подходящей альтернативной метафорой в ситуации пандемии мог бы быть образ «ПАНДЕМИЯ — ЭТО ПОЖАР», поскольку он подчеркивает неотложность и разрушительность кризисной ситуации, избегая при этом недостатков метафоры войны. Сказанное выше не означает, что сама идея о том, что ПАНДЕМИЯ — ЭТО ВОЙНА, является неверной или неэтичной. Вполне возможно, что война на самом деле является лучшим способом мобилизовать людей и мотивировать их оставаться дома во время чрезвычайных ситуаций, связанных с пандемией. Скорее, важно понимать потенциальный эффект применяемых метафор и использовать их очень аккуратно.
Следует помнить и о том, что именно сила влияния метафор на наше мышление делает этот инструмент соблазнительным и доступным для мошенников и политиков с собственными интересами. Приведу лишь один пример: в 2017 году Дональд Трамп использовал версию басни Эзопа «Крестьянка и змея» для того, чтобы выставить иммигрантов в негативном свете. В басне рассказывается о крестьянке, которая по пути домой находит замерзшую и больную змею. Пожалев существо, женщина приносит змею домой и обогревает ее. На следующий день, вернувшись с работы, она видит, что змея снова здорова. Охваченная радостью, женщина обнимает змею. Змея, в свою очередь, смертельно кусает ее. Крестьянка спрашивает змею, почему она так поступила. Не чувствуя раскаяния, змея отвечает: «Ты хорошо знала, что я змея еще до того, как принесла меня в свой дом». Зачитав эту историю в своей речи, Трамп дал аудитории понять, что ИММИГРАНТЫ — ЭТО ЗМЕИ, а СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ — ЭТО ЖЕНЩИНА. Философ Катарина Стивенс убедительно доказывает, что Трамп использовал эту басню для того, чтобы укрепить веру в то, что иммигранты представляют собой угрозу национальной безопасности (точно так же, как змея представляет угрозу для женщины).
Метафоры также способствуют интернализации языка дегуманизации, который прокладывает внутри нас концептуальную дорогу к худшим видам человеческих злодеяний. Во время геноцида в Руанде главная радиостанция страны сыграла ключевую роль в формировании восприятия большинством хуту меньшинства тутси: они неоднократно использовали метафоры, дегуманизирующие тутси. Хорошо известным примером является сравнение тутси с тараканами. Когда такая метафора интернализируется настолько, что формирует представление одной группы о другой группе людей, из этого почти сразу следует, что первая группа захочет избавиться от второй, — так же, как они хотели бы избавиться от настоящих тараканов, что и произошло в этой трагической истории. Особенно пугающим фактором в данном случае является не мощная сила метафоры, способная усилить ранее сложившееся негативное отношение к некой группе людей, а тот факт, что расчеловечивающая метафорическая конструкция, которую применили для обозначения одной группы людей, явилась причиной, по которой другая группа перестала видеть в них людей. Лакофф был прав, когда предупреждал, что «метафоры могут убивать».
Предположим, мы заметили, что придерживаемся концепций, метафорическая основа которых является вредоносной. Можем ли мы действительно реконструировать такую концепцию на иной метафорической основе? Лакофф и Джонсон думают именно так, и я надеюсь, что они правы, даже если такая реконструкция окажется непростой задачей.
Первый шаг — это обратить внимание на суть метафоры, а она не всегда очевидна. Один из способов реконструировать часть истории феминистской мысли — вспомнить о том, что однажды мыслители заметили вредоносную метафору, представляющую женщину как объект в системе понятий патриархального общества. Среди тех, кто указал на широко распространенную метафору «ЖЕНЩИНЫ — ЭТО ОБЪЕКТЫ», была феминистка Андреа Дворкин, которая писала, что
«объективация происходит, когда человеческое существо… становится меньше, чем человек, превращается в вещь или товар».
Хотя в современном дискурсе признается, что эта концептуализация до сих пор широко распространена (сознательно или нет), Дворкин во время написания своей работы «Ненависть к женщине» (1974) указала на необходимость вывести это представление в область сознания.
После того как негативная концептуальная метафора осознана, предстоит следующий шаг, а именно обоснование того, почему она нежелательна и нуждается в замене. Объективация сопряжена с множеством этических проблем. В частности, значительно снижается автономия женщины, что приводит к дисбалансу власти. Такая динамика наносит значительный ущерб, который необходимо устранить. Писатели-феминистки искали (и продолжают искать) причину такой метафорической концептуализации, как объективация, и стремились ее деконструировать. В частности, Дворкин и ее коллега-феминистка Кэтрин Маккиннон считают порнографию основной причиной метафорической дегуманизации женщин, однако другие мыслители это оспаривают.
Самый важный первый шаг — осознать, что наши представления и понятия сконструированы метафорически.
Чем глубже метафора укоренена в коллективной психике, тем труднее ее заменить. Однако даже небольшие изменения могут произвести значительный эффект. Одно из таких, казалось бы, незначительных изменений было реализовано изданием The Guardian. В 2019 году издание изменило свой издательский стандарт, включив в него рекомендацию авторам использовать термины климатический «кризис» или климатическая «чрезвычайная ситуация» вместо «изменения» климата. Главный редактор Кэтрин Винер обосновала такой шаг тем, что общеупотребительные формулировки звучат «довольно пассивно и мягко, тогда как то, о чем предупреждают ученые, является катастрофой для человечества». Новые языковые конструкции могут постепенно обеспечить понимание читателями серьезности климатических проблем.
Исследователям предстоит найти ответы на множество вопросов. Как определить, работает ли метафора на наше благо? Что общего у положительных метафор? Есть ли способы успешно деконструировать «основание» метафоры? От некоторых вредоносных метафор будет отвыкнуть труднее, чем от других, однако самый важный первый шаг — это осознание метафорической природы наших представлений. Найти тому примеры довольно легко по той причине, что, как замечает философ Нельсон Гудман, «метафоры пронизывает всю нашу речь, и повседневную, и специализированную, и нам будет трудно найти хоть один исключительно буквальный абзац в любом тексте». Метафоры вплетены в ткань языка и мышления и определяют то, как мы воспринимаем и формулируем абстрактные понятия. Поэтому нам нужно исследовать новые метафоры и решать, способствуют ли они «оздоровлению» языка. Коллективные усилия, направленные на то, чтобы заметить и изменить привычные метафоры, несут в себе огромный потенциал для снижения социального вреда — как для отдельных людей, так и общества в целом.
Статья была впервые опубликована на английском языке в журнале Aeon 8 февраля 2024 года под заголовком «Metaphors make the world».
«Моноклер» – это независимый проект. У нас нет инвесторов, рекламы, пейволов – только идеи и знания, которыми мы хотим делиться с вами. Но без вашей поддержки нам не справиться. Сделав пожертвование или купив что-то из нашего литературного мерча, вы поможете нам остаться свободными, бесплатными и открытыми для всех.