О том, что общего между теорией алгоритмов и французскими постмодернистами (постструктуралистами)

Не уверен, что моим подписчикам будет интересно знать о метафизике функционального программирования, но мне кажется, что это то направление, в котором необходимо двигаться, чтобы «подружить» друг с другом системы Лакана, Деррида и Хомски – трех главных философов языка ХХ века. Как известно, эти мыслители принадлежат не просто к разным, а враждующим интеллектуальным традициям. Поэтому для успешного перевода их понятий из одной концептуальной системы в другую необходим посредник. И лучшим кандидатом на эту роль, как мне кажется, является советский антрополог Борис Поршнев, который, будучи убежденным бихевиористом, сумел сказать нечто очень важное о сущности языка. Почему люди говорят?

Вопрос этот далеко не так прост, как кажется. В каком-то смысле все учение Поршнева является попыткой справиться с тем недоумением, которое возникает при сравнении знаков человеческой речи с сигналами в живой природе. Мы интуитивно исходим из того, что главной функцией речи является коммуникация, т.е. обмен сигналами. И действительно: люди обмениваются словами примерно так же, как прочие животные – пахучими выделениями, громкими криками или отметинами на деревьях.

Но у сигналов, которыми пользуется человек (т.е. речевых знаков), есть одна принципиальная особенность – у них нет постоянного смысла. Например, у предостерегающей окраски жука-нарывника есть только одно значение («не подходи ко мне!»), закрепившееся в процессе стабилизирующего отбора в течение миллионов лет эволюции. А у буквы «А» индоевропейского алфавита никакого самостоятельно значения нет, оно возникает в зависимости от контекста, т.е. наличия рядом других знаков.

Более наглядно это различие между обычными сигналами и речевыми знаками можно продемонстрировать на примере дорожных знаков. Может ли человек говорить посредством дорожных знаков? Нет, поскольку их значение постоянно, непротиворечиво и не зависит от контекста. Так, дорожный знак «стоп» в любой ситуации должен означать «стоп» («не подходи ко мне!»). Но если допустить, что его значение может меняться в зависимости от наличия рядом других дорожных знаков (например, «стоп» + «дети» может означать «детям здесь не рады, 18+»), то вместо банального средства регуляции дорожного движения мы получим полноценную систему иероглифического письма.

Из этого базового положения структурной лингвистики (произвольности означающего по отношению к означаемому) Поршнев делает очень далеко идущие выводы о происхождении человеческой речи. В частности, он утверждает, что раз знаки естественных языков не имеют постоянного значения и легко «переписываются» в зависимости от контекста (места в цепочке означающих), то изначальная функция речи заключалась не в передаче смысла от говорящего к слушателю, а, наоборот, в его нейтрализации (изничтожении, искажении, забалтывании) посредством последовательного замещения одних означающих на другие. Эту защитную реакцию символического замещения аффектирующего стимула Поршнев называет «контрсуггестией». А само явление патологической зависимости человеческой психики от аффектирующих стимулов (словесных приказов, манящих образов или суеверий – всего того, что в системе Жака Лакана входит в регистр «воображаемого») – «суггестией».

Теперь, при чем тут исследования в области теории формальных языков Ноама Хомски? Дело в том, что именно Хомски принадлежит лучшая на данный момент система классификации формальных языков. Чем она хороша? Тем, что она имеет непосредственное практическое применение, так как каждому уровню в его иерархии соответствует реальный механический автомат (вычислительная машина).

Например, наиболее примитивными с точки зрения Хомски являются те формальные языки («regular grammars»), по правилам которых функционируют простейшие «конечные автоматы» («finite automaton»). Что такое «конечный автомат»? Во-первых, это автомат, т.е. механизм, который самостоятельно переходит из одного состояния в другое (например, из состояния «дверца закрыта» в состояние «дверца открыта») в зависимости от входящих в него сигналов («вкл»/«выкл») и текущего состояния (в каком именно положении находится дверца). Во-вторых, он «конечен», т.е. множества воспринимаемых им сигналов и возможных состояний строго ограничены.

Исходя из этого определения, полноценным «конечным автоматом» будет обычная шариковая ручка с выдвижным стержнем. Ибо у нее есть два состояния, между которыми возможен переход (стержень выдвинут или вдвинут), один воспринимаемый сигнал (кнопка на кончике) и две ответные реакции, зависящие от текущего состояния (стержень либо выдвигается, либо вдвигается при нажатии кнопки). Интуитивно понятно, что шариковая ручка – это не самый сложный тип автоматического механизма. Но ведь по тому же принципу (ввод > проверка текущего состояния > переход к другому состоянию) можно сконструировать гораздо более изощренные механизмы. Тем не менее, даже самые сложные «конечные автоматы» будут находиться на низшей ступени «иерархии Хомски», поскольку они лишены главного атрибута, свойственного полноценным вычислительным машинам – а именно памяти о своих прошлых состояниях.

Из-за отсутствия памяти (записывающего устройства) «конечным автоматам» безразлично, каким именно образом они оказались в том или ином состоянии. Для них не имеет значения порядок ввода – их интересует только «настоящее». Наличие же памяти о «прошлом» позволяет машинам воспринимать не отдельные, изолированные сигналы («вкл», «выкл», «+», «-»), а их последовательности. А что есть последовательность сигналов (означающих), если не полноценная речь? Например, знаки «1» и «0» бинарного кода по отдельности означают простейшую вещь – наличие или отсутствие тока в цепи. Но если они будут объединены друг с другом в конкретную последовательность (вроде «01011»), то вместо изолированных сигналов с постоянным значением мы получим полноценную фразу, значение которой будет уже произвольным, т.е. ограниченным исключительно грамматическими правилами языка, на котором она записана. А машину, способную воспринимать целые фразы (в случае двоичной системы речь идет об операционном коде), уже можно программировать (подвергать «суггестии»).

В этом смысле экстравагантная гипотеза Жака Деррида о том, что письменная речь («мертвая буква») появилась раньше устной речи («живого дыхания»), является не бессмысленной интеллектуальной игрой очередного филолога от философии, а констатацией объективного факта. Восприятие речи (при условии, что субъект является чем-то более сложным, чем «конечный автомат» в иерархии Хомски) не сводится к простой реакции на текущий акустический или визуальный стимул. Сами по себе речевые знаки не имеют индивидуального смысла. Смысл как категория появляется только при чтении (говорении, распознавании), т.е. последовательной артикуляции означающих, образующих линейную, хронологическую запись. Соответственно, «субъект речи» есть то, что артикулирует, т.е. переходит от одного означающего к другому. При этом каждый следующий речевой знак полностью замещает собой предыдущий (из-за чего конечный смысл высказывания будет зависеть от последнего символа), оставляя в «настоящем» только свой След (один из главных концептов философии Деррида) – призрачный отпечаток в Памяти.

Источник: vk.com

Комментарии: