По известному анекдоту, Гуссерль, когда его спрашивали о том, как, собственно, осуществлять пресловутое «эпохе», раздражённо отвечал: «Откуда я знаю?

По известному анекдоту, Гуссерль, когда его спрашивали о том, как, собственно, осуществлять пресловутое «эпохе», раздражённо отвечал: «Откуда я знаю? Я же философ».

_________

Со времен ее зарождения в античной Греции философия была пристанищем самых странных идей: космическая справедливость, сплавляющая воедино противоположности; серия эманаций от неподвижных звезд через Луну к пророкам; боги, управляющие движением человеческих рук и ног; деревья и бриллианты с бесконечным числом параллельных атрибутов, из которых известны только два; изолированные монады, блестящие, словно зеркала, и привязанные к крошечным телам, собранным из цепочек других монад;

и вечное возвращение всех до единого мельчайших событий.

Вопреки образу философии как синонима здравого смысла и архивной рассудительности, я предложу в качестве единственной цели философии weird реализм. Философия должна быть реалистической, поскольку ее задача — раскрывать структуру мира как он есть; она должна быть weird, потому что такова реальность. «Континентальную фантастику» и «континентальные ужасы» следует из оскорбительных прозвищ превратить в исследовательскую программу. Будет плодотворно начать эту исследовательскую программу с того, чтобы соотнести Эдмунда Гуссерля и Говарда Лавкрафта и показать, что это не так уж невероятно.

Доминирующее направление континентальной мысли XX века выросло из феноменологии Гуссерля, чьи сухие и дружественные по отношению к читателю тексты скрывают в себе философию, окрашенную оттенком причудливости. Почти в то же самое время главным мастером ужаса и фантастики в литературе был Лавкрафт, недавно возведенный из низкопробных авторов в канонизированные классики. Путь к континентальной фантастике лежит через лавкрафтианское прочтение феноменологии. Как Лавкрафт превращает прозаические городки Новой Англии в поле битвы демонов из других измерений, так и гуссерлевская феноменология делает из обыкновенных стульев и почтовых ящиков ускользающие единства, испускающие частичные, искривленные поверхности.

Английское слово weird, на наш взгляд, должно быть включено в список непереводимых философских терминов наряду с Dasein, differ?nce и другими, так как ни один из предлагаемых русских переводов — «странный», «жуткий», «сверхъестественный» и др. — не несет необходимых коннотаций. Слово weird маркирует один из ключевых ходов объектно-ориентированной онтологии, отчасти сближающийся с фрейдовским unheimlich... <...>

Если философия — это weird реализм, тогда философию нужно судить по тому, что она может сказать нам о Лавкрафте... Хайдеггеровское прочтение Фридриха Гёльдерлина оказалось унылым и ханжеским, а значит, философии нужен новый литературный герой.

* * *

В рассказах Лавкрафта мы обнаруживаем мифологию, которая базируется в Новой Англии, но простирается от Антарктиды до Плутона включительно. Люди больше не являются хозяевами космоса, они окружены затаившимися чудовищами, которые избегают нашей расы или разлагают ее изнутри, иногда — готовят ее гибель. Известны эти создания в основном под пугающими прозвищами Древние или Те. Они далеко превосходят нас в физических и ментальных возможностях, но иногда смешивают свою кровь с земными женщинами, предпочитая женщин вырождающегося генетического типа. Малейший контакт с Древними часто заканчивается психическими расстройствами, и все отчеты о взаимодействии с ними тщательно замалчиваются. Но их неописуемые силы далеко не бесконечны. Монстры враждуют между собой, как видно из «Хребтов безумия». Единство не более присуще силам Древних, чем бесконечность... <...>

Никто никогда не наблюдал ядро Земли или центр Млечного Пути, в котором может находиться, а может и не находиться огромная черная дыра. Во Вселенной может существовать неисчислимое множество других сил; некоторые, возможно, будут открыты в ближайшие десятилетия, другие останутся скрытыми от человеческого познания вечно. Но это не делает их ноуменальными: эти силы, как бы причудливы они ни были, все равно будут относиться к миру причинных и пространственно-временных связей, который, по Канту, целиком принадлежит структуре человеческого опыта.

Давайте определимся сразу: Древние могут обладать качествами, которые будут всегда превышать возможности человеческого разума, тогда как бозон Хиггса — нет. Тем не менее виновата в этом будет не трансцендентальная структура, ограничивающая человека, а только наша относительная глупость. Собака не способна научиться играть в шахматы, но это не значит, что шахматы «ноуменальны» для собаки, как и грамматика санскрита — для выжившего из ума старика или трехлетнего ребенка... При всех ограничениях, наложенных Кантом на наш интеллект, он оставляет нас в уверенности, что конечный феноменальный мир защищен от ужаса, потому что подчинен и структурирован нашими собственными категориями... <...>

Величайшее милосердие мироздания, на мой взгляд, заключается в том, что человеческий разум не способен охватить и связать воедино все, что в нем содержится. Мы обитаем на спокойном островке невежества посреди темного моря бесконечности, и вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых уводит в своем направлении, пока что причиняют нам не очень много вреда; но однажды объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет нам такой ужасающий вид на реальную действительность и наше пугающее положение в ней, что мы либо потеряем рассудок от этого откровения, либо постараемся укрыться от губительного просветления под покровом новых темных веков... <...> Хотя на первый взгляд это явно кантианский пассаж, вряд ли можно представить что-то менее кантианское, чем этот призыв положить границы просвещению, «ужасающие образы» которого заключаются не в каком-то трансцендентном совершенстве, но в электронах, из которых состоит пухлое туловище Великого Ктулху.

Weirdness объектов

Вещь невозможно свести к ее определениям, потому что тогда вещь будет изменяться при каждом малейшем изменении ее известных свойств, как метко возражал Сол Крипке. Рабочий метод таков: если персонаж не возбуждает противоречивых интерпретаций, если научный объект не сохраняется при изменении точки зрения на его качества, если философ не изрекает противоречивые утверждения об одном и том же концепте, если новая технология не имеет непредсказуемых эффектов, если политическая партия однажды не разочаровывает, если друг не способен удивляться и преподносить сюрпризы, значит, мы имеем дело с чем-то не очень реальным. Значит, перед нами полезный набор поверхностных качеств, а не объект. Пусть слово «объект» относится ко всякой реальности, обладающей автономной жизнью, глубже, чем качества, глубже, чем ее отношения с другими вещами. В этом смысле объект напоминает аристотелевскую первичную субстанцию, которая в разное время принимает различные качества. Сократ в разные моменты своей жизни может смеяться, спать или плакать, при этом оставаясь Сократом, — что указывает на невозможность исчерпывающим образом описать или определить его.

Мой тезис состоит в том, что объекты и weirdness идут рука об руку. Объект частично ускользает от всех проявлений в качествах, сопротивляется или оборачивает все усилия по идентификации его с определенной поверхностью. Это то, что превосходит все качества, акциденции или отношения, которые можно ему приписать: «Я не знаю, что…», но в позитивном смысле. Вопреки частым попыткам отказаться от объектов, признав их фантазиями, которые человек собирает из предзаданной поверхности содержаний опыта, я утверждаю, что реальность объектно-ориентированна. Реальность состоит исключительно из субстанций — и это weird-субстанции, с привкусом необъяснимости, а не твердые кирпичи тупой физической материи. Контакт с реальностью начинается, когда нам не удается редуцировать вещь к ее свойствам или эффектам, производимым ею на другие вещи. Различие между объектами и их периферийными чертами (качествами, акциденциями, отношениями) абсолютно. Это глубоко классический тезис, но он не может быть «реакционным», ведь объекты, о которых я говорю, сопротивляются всякой редукции к догме, и по факту это единственная сила в мире, которая на это способна.

Интенциональные объекты

Принцип интенциональности хорошо известен: у каждого ментального акта, будь то мысль, указание, желание, суждение или ненависть, есть некоторый объект. Этот принцип понимается неправильно. Это не значит, что Гуссерль каким-то образом избегает идеализма: его интенциональные объекты остаются чисто имманентными, и их не следует путать с реальными силами, бушующими в мире. Деревья, которые я созерцаю, еда, которой я наслаждаюсь, или мошенники, которых я презираю, остаются феноменальными сущностями. В конце концов, их реальное бытие взято в скобки, так что наше описание не зависит от того, существуют ли они на самом деле. Интенциональность остается феноменальной. Но подлинное отличие Гуссерля от идеалистов заключается в том факте, что интенциональная реальность состоит из объектов, которые не играют никакой роли для Фихте или Гегеля.

Говорят, что Гуссерль заставлял своих студентов мучиться с описанием почтового ящика; возможно, в другие дни это были фонарные столбы, чернильницы, коты, кольца или вазы. Смысл таких дескрипций был в «эйдетической вариации», восприятии этих объектов с различных точек зрения, чтобы сквозь изменчивые проявления распознать их неизменную сущность. Одного факта, что интенциональные объекты имеют сущность, должно хватить, чтобы не дать нам увидеть в Гуссерле прямолинейного идеалиста, поскольку «сущность» — термин обычно реалистический, характеризующий неотъемлемые черты субстанции, не зависящие от доступа к ней. Невозможно представить Фихте или Гегеля, проводящих своих студентов через подробные описания определенного цельного объекта, ведь, по их мысли, объекты не имеют собственной неизменной сущности. «Сущность» для Гегеля относится к более высокому уровню концептуального единства, и гегельянцы даже любят обвинять более поздних континентальных философов в чрезмерном увлечении сущностями.

Напротив, хотя Гуссерль и заключает мир в скобки, чтобы обратиться к имманентному полю сознания, эго не является полновластным хозяином этого имманентного пространства. Коты и фонарные столбы сопротивляются нашим попыткам к ним подступиться, требуют терпеливых усилий, если требуется постепенно добраться до их сущности. У Хайдеггера «собака зарыта» под восприятиями, а загадки Гуссерля ставят под вопрос само поле восприятия. И все же оба мыслителя оставляют тайну в самом сердце вещей, что и не дает признать их идеалистами. Несмотря на достойную сожаления увлеченность человеческой реальностью, Гуссерль и Хайдеггер — объектно-ориентированные философы.

С одной стороны, очевидным противником Гуссерля является психологизм, утверждающий, что логические законы имеют только психологическую значимость. Гуссерль атакует эту позицию в обширном предисловии к «Логическим исследованиям», заключая, что логика объективна в силу своей идеальной значимости в пространстве феноменального. Но не менее важный враг Гуссерля — британский эмпиризм. Вторая часть «Логических исследований» представляет собой подробную критику позиций Локка, Беркли и Юма. При всех расхождениях между этими классическими фигурами их можно спокойно считать союзниками — как противников интенциональных объектов. Для эмпириков первоочередное значение имеют изолированные качества, иногда называемые впечатлениями. Напротив, феноменологическая традиция начинает не с качеств, но с феноменальных объектов. Британская школа утверждает, что объекты — это пучки, создаваемые привычкой связывать между собой разнородные качества (Юм) или воображаемыми скрытыми силами, стоящими за видимыми качествами (Локк).

Феноменологи, такие как Гуссерль и Мерло-Понти, настаивают, что начинать надо с цельного гештальта, прежде чем редуцировать его к отдельным тонам и оттенкам. Для феноменологии хлопок дверью или черная перьевая ручка предшествуют их качествам, которые обретают смысл только в относительной подчиненности объектам. Вот в чем величие феноменологии, более эмпиричной, чем сами эмпирики. Опыт — это не «переживание содержаний», это опыт объектов; изолированные качества встречаются не в нашем опыте, а только в анналах эмпиризма.

Реальные объекты, не играющие роли в «скобчатом» мышлении Гуссерля, существуют отдельно от их отношений к чему-либо еще; никакая реальность не может быть независимой, если она генерируется усилиями по ее восприятию или изменению. В этом смысле очевидно, что реальные объекты должны частично ускользать от всякого восприятия, дескрипции, регистрации или каталогизации их характерных черт. Субстанция просто есть то, что она есть, и она превышает бесконечное суммирование приписываемых ей качеств.

Weirdness Гуссерля

Лавкрафт, как и По, не использует для создания ужаса какие-то трансцендентные силы, лежащие за пределами человеческой конечности; он искажает и выворачивает саму эту конечность. Непосредственная слитость между вещью и ее ощутимыми сигналами уступает место мучительному разъединению глубинного единства и его внешних качеств. Таким же образом кубистическая живопись парадоксальным образом удерживает изображенные фигуры отдельно от скопища плоскостей и углов, которыми они представлены. Не случайно только отдельные полотна Жоржа Брака напоминают то, как могла бы выглядеть лавкрафтовская архитектура, и точно не случайно Ортега-и-Гассет связывает Гуссерля с Пикассо. Сказав это, мы должны кратко обратиться к гуссерлевской версии кубизма.

Интенциональные объекты везде и нигде; они «клубятся и бурлят» в каждой точке космоса. Живо присутствуя в тот момент, когда мы их замечаем, они проявляют свою реальность только тем, что вовлекают соседние объекты в свою орбиту, а те, в свою очередь, присутствуют, только порабощая другие. Как впервые обратил внимание Мерло-Понти, структура восприятия нимало не очевидна. Не бывает никакого непосредственно данного опыта. Еще менее прямым образом нам будут даны реальные объекты, лежащие вне всякого интенционального опыта, заключенные Гуссерлем в скобки и поэтому не рассматриваемые в этой статье... <...>

Даже не затрагивая статус реальных объектов, мы обнаруживаем, что интенциональные объекты уже обладают этим ускользающим от определений weird. Часто ошибочно полагают, что феномены обладают четкими качественными характеристиками, но это позиция эмпириков, а не Гуссерля. Еще более распространенное и столь же ложное мнение — что реальные объекты должны иметь определенные материальные характеристики и четкое положение в пространстве и времени. Эти взгляды явно составляют основной мотив современных философий «виртуального».

Хотя может показаться, что материализм Лавкрафта и идеализм Гуссерля помещают их по разные стороны баррикад, на деле эти две доктрины идут рука об руку, потому что мы никогда до конца не уверены, что же такое объект. Определяем ли мы его как не более чем электроны или не более чем форму в сознании, мы подменяем непостижимую реальность вещей интеллектуальной моделью того, какова их глубинная реальность должна быть. В этом смысле реализм должен противостоять взглядам Лавкрафта и Гуссерля. Но в другом смысле они сохраняют weirdness объектов от забвения в философиях виртуального. Тогда как эти философии заслуживают восхищения за то, что отстаивают реализм от любой формы идеализма или физикалистского материализма, они не правы в том утверждении, что объекты всегда крайне специфичны.

Лавкрафт (неожиданно) и Гуссерль (ничего неожиданного) остаются на материальном / феноменальном плане, который не дает им быть полноценными метафизическими реалистами. Но они по крайней мере схватывают weird напряжение в самих феноменах, всегда в напряженном распадении из своих качеств. Это хромой реализм, упускающий подлинную скрытость вещей, но все же weird реализм.

Источник: vk.com

Комментарии: