Методология и наука

Именно это было особенностью того мышления, которое мы вынуждены были развивать в своем кругу. И благодаря этому кроме литературных текстов и зафиксированного в них опыта других мыслителей мы имели теперь свой собственный опыт работы, отличный от научного исследования, и мы могли анализировать этот опыт, отвечая на теоретические вопросы разного рода. Мы вынуждены были анализировать свою собственную работу и свое собственное мышление, чтобы нормировать его и таким образом достигать взаимопонимания и согласия. При этом мы постоянно сталкивались со случаями, когда нормы научного мышления требовали одних схем рассуждения и одних выводов, а то, что мы осуществляли, было иным и, следовательно, должно было подчиняться иным логическим нормам – методологическим, а не собственно научным.

Так мы вынуждены были придти к мысли, что в научном мышлении реализуются одни мыслительные структуры, а в методологическом мышлении – иные мыслительные структуры. Мы поняли в конце концов, что в научном мышлении существуют и функционируют одни организованности знаний, а в методологическом мышлении существуют и функционируют совсем иные организованности знаний.

Но после того как мы все это поняли, после того как мы проделали уже известную работу по нормированию методологического мышления, мы должны были перейти в собственно теоретический план и поставить вопрос в предельно обобщенном виде: что такое научное и что такое методологическое, в чем они отличаются друг от друга по организованностям и по нормативной логике мышления? И мы обсуждали этот вопрос все время, имея перед собой задачу противопоставить методологию науке, а науку – методологии, поскольку сама практика нашей мыслительной работы и нашей коммуникации между собой и с другими группами постоянно противопоставляла научное методологическому.

. Мне все же непонятно, каким образом у вас возникла идея различения научного и методологического. Ваши рассуждения о непосредственной данности через действия, как мне кажется, не объясняют появления той установки на различение, на которую Вы ссылаетесь.

Это – весьма своевременный и красивый вопрос, и сейчас я постараюсь на него ответить, тем более, что это соответствует намеченному мною плану изложения. Но мой ответ будет довольно сложным и пойдет, как я думаю, не по той линии, какую Вы ожидаете.

Существует большая разница между формами и способами вербального обозначения и собственно мышления. Говорить об этом различии имеет смысл только тому, кто когда-либо пытался мыслить и знает по крайней мере трудности, встающие на пути мышления. Если вы поставили перед собой некоторую проблему и пытаетесь ее решить, а она не решается и требует концентрации всех ваших жизненных сил и устремлений, если вы постоянно обдумываете ее с разных сторон, возвращаясь к ней неделями и месяцами, то вы знаете специфическое отношение между «черной дырой», требующей заполнения конструкциями, и самими конструкциями, которые вы создаете соответственно окружению этой дыры.

Я утверждаю, что мышление, движущееся в этих двух сущностях – «дыр» и «конструкций», отличается от того, что мы называем собственно научным мышлением, предполагающим определенный предмет знания, а следовательно, некоторую онтологическую картину объекта, некоторые средства и технику работы, которую вы реализуете.

По сути дела, Вы меня спрашиваете о том, как мы могли выдумать или сконструировать различие между научным и методологическим, если имели дело фактически только с «дырами», образованными расхождением между реальной практикой нашей работы и нашими теоретическими представлениями о них: теоретические представления были научными, а практика работы методологической. Но я все время вел вас к другому представлению о том, что с нами происходило. По моему представлению, мы имели некоторую теоретическую концепцию – нормативное научное представление о методологии и методологической работе, мы стали осуществлять очень сложную, собственно методологическую работу, и кроме того мы постоянно рефлектировали ее (и эта рефлексия составляла часть самой нашей работы, может быть, даже ее сердцевину и ядро), и то, что мы выделяли в процессе рефлексии, постоянно расходилось или даже вступало в противоречие с тем, чего мы ожидали или должны были ожидать соответственно нашей научной концепции.

В этом месте вы могли бы спросить, как мы могли осознавать то, что не входило в нашу исходную концепцию. Это будет законный вопрос, ибо подавляющее большинство людей не может в процессе рефлексии выделить то, чего они до того не знали. На такой вопрос я бы смог ответить лишь очень приблизительно. На мой взгляд, дело заключалось не в наших индивидуальных способностях, а в том, что мы создали коллективы совсем особого рода и организовали между собой совсем особую коммуникацию, особые формы общения, которые определили формы и способы нашего мышления. Как бы там ни было, но эту способность выделять в рефлексии нечто отличное от того, что было задано в предваряющем знании, нужно положить как наше исходное достояние. К тому же оно было зафиксировано в основном и исходном принципе содержательно-генетической логики – в принципе разделения и противопоставления формы и содержания знания, а также в принципе множественности знаний.

Таким образом, мы получили возможность постоянно сопоставлять и противопоставлять друг другу то, что мы выделяли и фиксировали благодаря рефлексии нашей работы, и то, что составляло содержание и смысл наших исходных понятий и представлений. А дальше нужно было лишь придать всем этим разрозненным рефлексивным моментам некую всеобщую конструктивную форму.

Обратите внимание на то, как я это описываю и объясняю: многообразие рефлексивных представлений получалось само собой, оно было фактически задано, а затем нам нужно было – это форма долженствования и конструктивного подхода, – нам нужно было создать объединяющую их конструктивную форму, причем в противопоставлении уже существующим формам. В принципе, можно было бы ставить и другую задачу: так трансформировать исходные представления, чтобы они охватили инвариант того, что нам было известно раньше, и того, что у нас получилось вновь. Но мы с самого начала отвергали эту возможность (опираясь отчасти на кантианскую традицию, в частности Э. Кассирера). Поскольку мы должны были создать новую конструктивную форму и противопоставить ее уже существующим, мы это делали, мы решали именно эту задачу, а как нужно было обозвать новую форму – это уже дело случая; сейчас я говорю о ней как о методологической, но это уже чистая конвенция.

Наверное, все то, что я сейчас рассказываю, по-настоящему понятно только тем, кто принимал участие во всей этой работе, но что-то от всего этого мне хочется передать и вам. Представьте себе, что до этого мы решали разные научные задачи, скажем, строили те или иные формулы расчетов для волноводов разного типа, создавали модели электромагнитных полей и т. п., а теперь – я вспоминаю разные задачи тех лет – мы должны были представить некий текст рассуждения как процесс мышления или же проанализировать и описать развитие таких физических понятий, как «скорость», «сила», «масса» и т. п. Но как это сделать? Мы знали, как строить модели электромагнитных полей, ибо имели соответствующие средства, но мы не знали, как описывать процесс мышления или развитие понятий.

Попробуйте встать в эту позицию и постарайтесь представить себе, что вы делаете или будете делать в такой ситуации; начните действовать и старайтесь все время осознавать, что вы делаете и что у вас получается. Вы увидите, что вам нужно еще построить вашу деятельность и ваши действия, вам нужно их каким-то образом организовать. Если в ходе этой работы вы и действуете методом проб и ошибок, то главное не в этом, а в том, как вы осознаете и рефлектируете ваши действия и как вы потом строите программу следующих проб. Но бывают такие ситуации, когда вы даже не можете пробовать, поскольку пробовать не с чем, а поэтому и неизвестно как. Здесь вы оказываетесь в ситуации, когда у вас просто нет соответствующих действий. И вам надо их построить вместе с необходимыми для них условиями и средствами. И если вы начинаете это делать, то вы очень хорошо понимаете и осознаете, что эта работа непохожа на традиционное научное исследование, и то, что вы должны получить, непохоже на научные знания. Кроме того, вы сталкиваетесь здесь с такими проблемами, которые – и вы это хорошо знаете и понимаете с самого начала – еще вообще не решались в науке и неизвестно, как их решать; например, вы должны соединить процессы развития с процессами функционирования, человеческое действие с историей и т. д., и т. п.

. Из Вашего объяснения у меня складывается впечатление, что наукой Вы называете отнюдь не то, что является ею на самом деле, а то, что считается наукой в обыденном и весьма превратном сознании.

Отлично. Я лишь хочу отметить два момента.

Во-первых, Вы формулируете свой тезис таким образом, как будто Вы знаете, что такое наука на самом деле; я этого не знаю или, во всяком случае, меня не устраивают те знания на этот счет, которые сейчас существуют.

Во-вторых, в Ваших утверждениях проявляется совершенно очевидная установка на то, чтобы назвать нашу работу научной и соответственно ей образовать само понятие науки. Я могу понять эту установку, но она, во всяком случае, отличается от той установки, которую приняли мы.

Вместо того, чтобы принимать несколько догматически то или иное решение на этот счет, мы формулируем саму проблему. При этом мы вольны предположить, что то, что мы делали, было наукой или же обратное, что это была не наука, а нечто принципиально иное, скажем, методология, которая должна быть не отождествлена с наукой, а наоборот, противопоставлена ей. Во всяком случае – и это единственное, что я утверждаю – в этой ситуации по-новому встает вопрос, что такое наука и что такое методология.

Но мне опять-таки нужно не столько то или иное решение этого вопроса, сколько создание средств для ответа на этот вопрос. Ведь и здесь, формулируя вопрос о том, что такое наука и что такое методология, мы оказываемся совершенно без средств и рамок для того или иного решения его. И мне важно зафиксировать эту сторону дела. Я, следовательно, еще раз меняю ситуацию. Я ввожу гипотезу, что существует много разных форм и разных исторических формаций мышления: есть мышление философское, мифологическое, религиозное, инженерно-конструктивное, научное, проектное и, наконец, методологическое. И все это, на мой взгляд, – разные типы и виды мышления, и задача состоит в том, чтобы проанализировать и описать их как разные. Это и есть та, уже собственно теоретическая гипотеза или посылка, которая дает основание для противопоставления научного и методологического мышления.

Именно этот вопрос я буду обсуждать дальше, но не во всей его глобальности и целостности, а выделю из него лишь два момента, которые представляются мне наиболее важными: первый момент – отношение между естественным и искусственным в научном мышлении, и второй момент – отношение между средствами и знаниями.

Естественное и искусственное в образовании научного знания

Давайте рассмотрим, каким образом Галилей, опираясь на все предшествующие работы – они прекрасно представлены в книге «Механика Леонардо да Винчи» [Гуковский 1947] – описывает свободное падение тел. Представим себе, что тело падает и чертит след своего движения; левая линия изображает этот след за одну секунду, следующая справа от нее за две секунды, третья – за три и т. д.).

Для того чтобы мы могли проанализировать и описать движение тела – а единственным проявлением его являются пока лишь следы движения, – мы должны иметь эталон длины (или некую единичную мерку). Приступая к исследованию, мы начинаем измерять пройденный путь, а значит – выкладывать его с помощью мерки, или эталона длины. При этом мы, с одной стороны, как бы расчленяем длину пути на множество единичных отрезков и в результате такого выкладывания определяем число отрезков, из которых состоит весь путь, а с другой стороны, из этих единичных отрезков мы собираем или конструируем весь пройденный путь. Можно сказать, что мы имитируем движение тела в наших конструктивных средствах, создавая из единичных отрезков, из их последовательности, конструктивную модель пути, пройденного телом. Мы поступаем так сначала со следом движения за первый момент времени, потом со следом движения за второй момент времени, потом – за третий и т. д. В результате мы получаем последовательность конструктивных моделей, которые особым образом соотносятся друг с другом и, главное, должны быть соотнесены друг с другом, если мы хотим получить целостное представление о всем пути, пройденном телом, и, следовательно, о всем движении тела.

Я хочу обратить ваше внимание на то, что я до сих пор описывал и описал два совершенно разнородных явления. Сначала – естественное, или натуральное, движение тела, которое оставляло следы пройденного им пути, потом – познавательно-практическую деятельность человека, который мерил путь и создавал конструктивные модели этого пути. Между этими двумя явлениями существует определенная связь, задаваемая познавательной установкой. Человек производил свои действия, измерял путь, пройденный телом, для того чтобы познать движение тела. Это была, следовательно, целевая связь, которая как таковая фиксировалась в сознании действующего человека. Но кроме того, находясь во внешней позиции наблюдателя, мы можем установить еще особое отношение между натуральным процессом падения тела и действиями человека. Я мог бы сказать, что человек своею деятельностью воспроизводит или имитирует то, что производит за счет естественного процесса само падающее тело. Последнее производило путь определенной длины, причем производило его как след своего движения, и человек точно так же производит путь, причем этот же путь, в результате своей измерительно-конструктивной процедуры.

Таким образом, благодаря искусству исследователя мы конструктивно воссоздаем то, что производит природа, и, кроме того, у нас еще есть требование, чтобы исследователь создавал то же самое, что производит сама природа, чтобы между одним и другим существовало отношение соответствия или, если это возможно, тождество.

Но человек в своей воспроизводящей или имитирующей работе постоянно отстает от самого натурального процесса; в этом особенность того объекта, с которым он в данном случае имеет дело, особенность движения: оно ведь непрерывно развертывает путь. И пока человек сумел схватить уже созданный природой путь и воспроизвести его в своих конструкциях, сам этот путь развернулся дальше и нужно вновь повторять всю процедуру конструктивного воспроизведения. Поэтому мы не можем сказать, что каждая отдельная из создаваемых исследователем конструкций воспроизводит и имитирует объект; лишь вся их последовательность может воспроизвести его, а следовательно, кроме процедуры измерения и конструирования каждого пути исследователю нужны еще процедуры соотнесения друг с другом всех создаваемых моделей и объединения их в одну общую модель. Можно сказать, что в данном случае объект моделируется всей последовательностью этих конструкций-моделей.

Здесь явное категориальное расхождение между самим объектом и воспроизводящими его моделями: объект один, а моделей много, и все они разные. Но поскольку объект один, множество моделей будет воспроизводить и изображать его лишь в том случае, если мы найдем способ объединения, связи или синтеза всех этих частичных конструкций-моделей в одно целое. И, наверное, адекватность (или, наоборот, неадекватность) нашего представления будет определяться способами сборки и объединения их в одно целое. Для решения такой задачи создается особый прием, или процедура, вкладывания предшествующих моделей в последующие (или объединения предшествующих моделей с последующими) и задаются особые принципы, которые получили название принципов аддитивности.

Теперь я перейду к самой важной для меня стороне дела. Мы можем задать вопрос: кто же создает все эти конструкции-модели, воспроизводящие движение тела? Из того, как я рассказывал, может сложиться впечатление, что последовательность конструкций-моделей была продуктом одной лишь деятельности человека, продуктом его искусства или техники. Но такой вывод будет неверным. Каждая конструкция-модель определяется и задается процедурой измерения, а измерение предполагает натуральный объект – след пути, пройденного телом; последний же создается самой природой, независимо от искусства и техники человека. Таким образом, всякая конструкция-модель определяется длиной пути, а следовательно, создается не только человеком и его искусственной деятельностью, но также природой с ее естественными процессами. Каждая конструкция-модель из этого ряда есть продукт совместного действия природы и человека.

Эта сторона дела отчетливо выявляется, если мы поставим вопрос, какой путь будет пройден телом во второй промежуток времени, в третий и т. д., или, соответственно, какую конструкцию нам нужно будет построить для второго, третьего и последующих промежутков времени. Величина конструкции определяется каждый раз натуральным движением тела, независимым от деятельности человека. Человек лишь воспроизводит или имитирует продукт, создаваемый натуральным движением. А поэтому он никогда не сможет ответить на вопрос, какой путь будет проходить тело в будущий момент времени. Применяя свои измерительные процедуры и все связанные с ними приемы имитации и воспроизведения натурального движения, он может говорить лишь о том, что уже произошло, что уже было, но не может ответить на вопрос о том, что будет.

Следовательно, вне естественного действия самой природы человек в своем искусственном имитирующем действии беспомощен. Познавая природу, он должен как бы непосредственно соприкасаться с нею, даже сливаться, и не может осуществить познавательного действия самостоятельно, как бы оторвавшись от непосредственной связи, за счет одной лишь мысли. Именно поэтому я и говорю, что в данном случае не один человек сам по себе производит последовательность конструкций-моделей, а человек вместе с природой. Конструкции-модели есть продукт их совместного действия – благодаря особенностям измерительной процедуры. Человек выкладывает пройденный телом путь своей меркой, но число таких выкладываний и соответственно число единичных мерок, входящих в каждую конструкцию-модель, определяется природой.

Это – очень важный момент, и я хочу пояснить его одной красивой иллюстрацией, которая представляет собой небольшую модификацию иллюстрации, использованной в другом контексте. Представьте себе обычную детскую игру в «пятнадцать» с тем лишь отличием, что ящик для костей имеет огромные размеры, а сами кости оцифрованы с двух сторон. С каждой стороны этого огромного табло, не зная о существовании друг друга, стоят два игрока; каждый из них стремится упорядочить свою оцифровку и имеет право на один ход после хода партнера. Предположим также, что оцифровки на разных сторонах костей разные и что они могут отличаться друг от друга в большей или меньшей степени.

Постараемся теперь представить себе, как будет протекать игра. Сначала игроки будут помогать друг другу – в той мере, в какой эти две оцифровки, взятые в отношении к исходному расположению костей, совпадали. Но затем наступит такой момент, когда каждый очередной ход любого из игроков будет разрушать упорядоченность, достигнутую другими, и, сколько бы они ни играли дальше, они не достигнут большей упорядоченности цифр, чем та, которая сложилась к кульминационному моменту. Чтобы тем не менее достичь своей цели, игроки должны будут сменить тип и характер своих действий: с какого-то момента они должны будут начать менять саму оцифровку. При этом каждый будет стремиться к воспроизведению оцифровки другого, и в конце концов, действуя таким образом, они сумеют отождествить свои оцифровки и придут к такому положению, когда действие каждого партнера будет работать на достижение цели и задачи другого; иначе говоря, они начнут делать совместную работу.

Представим себе теперь, что на месте одного из игроков находится природа, которая точно так же передвигает «свои» кости – природные объекты; она двигает ими и изменяет их в соответствии со строением объектов; мы можем рассматривать это строение как своеобразную естественную оцифровку. С другой стороны находится игрок – человек, который точно так же «двигает» объекты и изменяет их, ориентируясь на созданную им искусственную оцифровку мира – семиотику его представлений, «наложенную» на этот же мир.

Из разобранного выше примера ясно, что действие природы и действие человека будут совпадать, если будут совпадать две оцифровки – природная и искусственная (и лишь в той мере, в какой будет достигнуто это совпадение). Наоборот, в той мере, в какой две оцифровки расходятся, человек в своей познавательной игре с природой все время будет наталкиваться на случаи, когда его искусственная упорядоченность будет разрушаться действиями природы, и, обратно, его собственные действия будут разрушать естественную упорядоченность природы. Чтобы достичь согласия с природой, заставить ее работать на себя и самому действовать в согласии с природой, человек должен будет все время менять либо свою собственную оцифровку предметного мира, либо природную оцифровку. Достигая такого тождества, он будет подчинять себе природу, одновременно сам подчиняясь ей.

Теперь нетрудно соотнести и сопоставить друг с другом эту искусственную иллюстрацию, которую я привел сейчас, и тот совершенно реальный пример исследования процессов свободного падения тел, который я обсуждал выше. Такое сопоставление объясняет и значительно обогащает как одно, так и другое. Пример, который я разбирал, по сути дела непосредственно предшествует иллюстрации. Натуральное движение тела оставляет след, который мы можем рассматривать как естественную природную оцифровку. Человек следует за действием природы и выкладывает точно такой же след, но уже в своих собственных средствах, за счет использования мерки – конструктивного элемента. Человек еще не играет в свою собственную игру, поскольку он не имеет необходимой оцифровки. Но он уже начинает создавать эту оцифровку, считая число совершаемых им действий. Эти числовые значения могут быть проставлены рядом с конструкциями-моделями и будут характеризовать как создаваемую человеком конструкцию-модель, так и путь, проложенный движущимся телом. Пока человек не может еще играть в цифры, поскольку нет правил такой игры, но сами объекты его будущей игры – числовые значения – уже создаются, причем, как я отмечал выше, создаются совместно, им и природой, а потому – по некоторому внутреннему природному закону. Этот закон еще не выявлен человеком, и поэтому он не может сам создавать числовые значении и играть с числовыми значениями, имитируя действия природы, но он уже подошел к тому моменту, когда можно поставить вопрос о таком законе и начать его искать.

В этой связи я хотел бы отклониться чуть в сторону. В статье «Структура научной теории и структура объекта» [Кузнецов 1968] в самом начале, в полемике с киевской группой , ставится вопрос: как соотносится научное знание с объектом – можем ли мы и должны ли говорить о соответствии знания объекту или, наоборот, настал момент, когда мы должны отказаться от самой идеи соответствия?

Мне представляется, что проводимое мной сейчас рассуждение, а также примеры и иллюстрации, которые я разбираю, дают ответ на этот вопрос. Выясняется, что исследователь, на первых этапах своей работы создает знание, действуя вместе с природой. Если говорить чуть точнее, то, наверное, нужно было бы сказать не о знании, а о его знаковой форме и правилах ее преобразования; во всяком случае, исследователь, действуя вместе с природой, преобразует знаки, фиксирующие определенные состояния природных объектов (или действия природы) и свои операции (или действия). Другими словами, сама конструктивная деятельность исследователя должна быть такой, чтобы она воспроизводила или имитировала в специфических для нее средствах означкования то, что производит сама природа.

. А если вместо постоянной и неизменной мерки у Вас будет резинка, которая растягивается, следуя за движением тела?

Это замечание интересно во многих отношениях.

Во-первых, я все время подчеркивал историческую определенность той человеческой деятельности, с помощью которой или посредством которой мы воспроизводим и имитируем природные процессы и явления: у человека к этому времени уже были постоянные и неизменные мерки (или мерки, которые он мог считать практически постоянными и неизменными). Если бы человек стал использовать в качестве мерки растягивающуюся резину (а, кстати, такое нередко было), то у него были бы другие знания и другие законы мышления. Я подробно обсуждал эту проблему в статье «Концепция лингвистической относительности и проблемы исследования “языкового мышления”» [Щедровицкий, Розин 1967 e] и в ряде других работ, в частности, в цикле исследований, проведенных мной совместно с и .

Во-вторых, человек всегда имеет такую «растягивающуюся резину». В этой роли выступает его непрерывно плывущее сознание. Мне представляется, что здесь вы, по сути дела, даете ответ на вопрос, заданный : в чем разница между непосредственной данностью опыта нашей практической деятельности и фиксацией этого опыта в знаниях? Знания предполагают постоянные и неизменные, зафиксированные в культуре эталоны, а непосредственная данность имеет расплывчатый характер – она «плывет».

Я все время настаиваю на том, что мышление людей есть функция от используемых ими знаковых средств, а отнюдь не функция нашего сознания. Человек мыслит не головой, а вещами и знаками, действуя с теми и другими и соотнося то, что получается, с эталонами, фиксированными в культуре. Сознание процессов мышления есть лишь условие работы, некий вспомогательный механизм. Поэтому мышление возможно лишь при определенных условиях, в частности, при определенных формах вещной и знаковой фиксации его продуктов. Иначе говоря, в каждый исторический период наше мышление намертво связано с теми вещными и знаковыми эталонами, которые в этот момент существуют. И если мы не учитываем возможностей таких средств и вещных эталонов, если мы оставляем их без внимания, то вообще не можем исследовать мышления. Это – тот принцип, на котором я настаиваю.

Итак, мысль и знание теснейшим образом связаны с их знаковыми формами. Знаковые формы являются конструкциями, которые создаются по определенным законам. Исходный массив конструкций, лежащий в основании нашего мышления и наших знаний, создается за счет совместного действия природы и человека, иначе говоря – за счет склеивания и слияния природных процессов и человеческой деятельности. Посредствующим звеном между тем и другим являются знаки. Весь мир человеческой деятельности определенным образом означкован, и это означкование организовано так, что оно связывает и склеивает природные процессы и процессы человеческой деятельности. Ориентируясь на знаки, человек имитирует и воспроизводит то, что природа делает в соответствии с натуральным устройством объектов. Плоскость знаков, по определенным законам соотнесенных с объектами, более точно, связь и соотнесенность знаков с объектами, и есть то, за счет чего достигается соединение природных процессов и человеческой деятельности. А рассматривая эти механизмы, мы можем ответить на вопрос о том, как же участвует объект в процессах образования знания.

Резюмировав таким образом все то, что я говорил выше, я двинусь теперь дальше. Я уже отметил, что имея такие знания об объектах, в данном случае о естественном падении тел, мы не можем ответить на вопрос о том, какой путь будет пройден за последующие промежутки времени. Нам чего-то не хватает для имитации и воспроизведения будущих движений. Сейчас мы знаем, чего нам не хватает: того, что получило название естественного закона. Но что такое естественный закон?

Ответ на этот вопрос фактически уже содержится в разобранных мною примерах. По своей функции естественный закон – это то правило, которое позволит нам, не обращаясь непосредственно к проявлениям природы, построить конструкции-модели, воспроизводящие путь падающего тела в будущие промежутки времени. Это, таким образом, некоторое правило, или принцип развертывания, наших конструкций-моделей. Если мы имеем такое правило, то нам уже не нужно обращаться к измерению реальных следов движения; мы можем конструировать все новые и новые модели, исходя из этого правила и пользуясь им. Следовательно, это правило заменяет действия природы. И поэтому мы называем его естественным законом.

Я снова должен повторить свою основную мысль: естественный закон – это определенное правило конструирования моделей, правило для нашей конструктивной деятельности. Но ориентируясь на такое правило и используя его, мы получаем возможность своей собственной деятельностью достигать того, чего раньше достигали за счет совместного действия с природой. Формулируя закон свободного падения тел в виде некоторой расчетной формулы

S = gt2/2

мы как бы переносим действие природы внутрь нашего мышления и получаем возможность только за счет работы мышления достигать того, чего раньше достигала наша деятельность вместе с действиями природы.

Таким образом, за счет естественных законов наше мышление как бы окукливается, оно приобретает автономный и замкнутый характер, оно избавляет себя от того, чтобы непрерывно взаимодействовать с реальной природой, избавляет себя от необходимости соприкасаться с нею, поскольку теперь мышление само может делать (за счет воспроизведения и имитации) то, что раньше делала природа; действие природы как бы переносится внутрь самого мышления и его продукты могут получаться теперь за счет одних лишь действий этого мышления. Мы можем сказать, что природа отразилась в мышлении и это достигнуто благодаря включению в наше мышление особого конструктивного правила, которое мы называем законом природы.

В этом месте необходимо поставить вопрос: откуда взялось само это правило? Мы можем говорить, что оно представляет собой обобщение нашего опыта. Но этот опыт есть не что иное, как опыт нашей конструктивной деятельности, воспроизводящей и имитирующей действия природы. Поэтому мы можем говорить, что это правило есть некоторая рефлексия нашей конструктивной деятельности, продукты которой рассматривались в отношении к тому, что производилось самой природой. Вместе с тем это правило есть некоторая конструкция, ибо мы дополняем рефлексию нашей конструктивной деятельности конструктивной деятельностью следующего уровня.