103. Почему мы смеёмся, какова природа юмора и его эволюционное происхождение и как он может помочь нам разобраться в себе?

Когда мы слишком свыкаемся с чудом, оно становится обыденностью. Его тайны перестают волновать и озадачивать, а даруемые блага воспринимаются как само собой разумеющееся. Мы пресыщенно переводим своё внимание дальше и нетерпеливо ожидаем от жизни всё новых и новых новинок. Величие философской и научной мысли состоит в том, что она способна сбросить это наваждение и позволяет нам взглянуть на самое близкое и привычное как на чудесное и неочевидное, а потому стоящее пристального вопрошания. Одним из таких привычных чудес является чувство юмора. Им пронизаны и наше бытовое общение, и искусство, и философия, и политика, и даже наука. Оно так плотно вросло в тело мировой культуры, что человеческое существование едва ли мыслимо без способности улыбаться, смеяться и повсюду на земле и небе находить что-то смешное.

Столь тесное сродство человеческой культуры и чувства юмора вполне заслуженно, потому что его функции многочисленны и нетривиальны. Умение смеяться над перипетиями жизни способно удержать человека на краю бездны, куда нас утягивает груз чрезмерной серьёзности, груз разрушающих нас эмоций. Оно протирает запотевшие стёкла нашего восприятия, мы несколько раз удивлённо моргаем, затем уголки губ поднимаются вверх, и мы перестаём видеть всё в преувеличенных масштабах. В трудную минуту мы находим в смехе утешение и ободрение, а радостные мгновения он ещё больше украшает и обогащает. Юмор с легкостью наводит мосты между самыми разными людьми, снимает напряжённость и враждебность, образует союзы, устанавливает романтические и дружеские связи. В то же самое время он может язвить и ранить, вносить раскол и смуту и предвещать беду.

Но вот почему все эти нешуточные достижения находятся во власти чего-то столь диковинного и на первый взгляд абсолютно незначительного, как шутка, улыбка, смех? В чём природа комического? И почему смешное дарит нам именно положительные эмоции, ведь если вдуматься, связь здесь вовсе не очевидна? За что мы получаем эти дары и есть ли у них новые и неожиданные применения? Только сегодня мы вплотную подобрались к научному ответу на эти вопросы.

В качестве исследовательского примера возьмём сцену, чья банальность достигла столь колоссальных масштабов, что вырвалась из стратосферы и обрела некое подобие величия. Нарисуем в воображении следующую картину. Солнечным весенним днём солидно одетый человек с портфелем в руке выходит из дома и своим привычным маршрутом бредёт куда-то по городским улицам. Он насвистывает что-то себе под нос и явно не ждёт от жизни никаких грязных фортелей. Впереди на тротуаре мы видим банановую кожуру, но бедняга даже не подозревает о грозящей ему опасности. Он слишком поглощен своими мыслями, весел и абсолютно беспечен. Спустя пару шагов происходит стремительная и неизбежная кульминация. Мужчина встаёт на банановую кожуру, поскальзывается и анекдотично плюхается на свой зад. На его лице читается совершенная озадаченность, даже некоторая придурковатость, и довольная аудитория наблюдателей не может удержаться от смеха.

Это комедийное клише пользуется несравненной популярностью с конца XIX века и с тех пор появлялось в бесчисленных комиксах и кинофильмах. Однако и в намного более отдалённые времена (например, в древнегреческих комедиях) мы встречаем точно такие же по своей сути сюжеты. Человек идёт, затем на чём-то поскальзывается и падает, что неизменно вызывает залп весёлого хохота. Если рассмотреть эту историю, как и любые иные комичные явления жизни в попытке обнаружить общий знаменатель, быстро становится понятно, что в основе любого юмора лежит специфический контраст. Это резкое расхождение между ожидаемым и действительным, выбивающее у нашего ума почву из-под ног. Вернее будет даже сказать, что в шутке и смешном вообще содержится не один контраст, а целый слоёный пирог из контрастирующих смыслов. От структуры этого пирога и зависит окончательный комический эффект.

В разбираемом нами случае в первую очередь мы видим противоречие между тем, что человек должен и хочет идти и не падать, а между тем он упал и больше не идёт. Таков первый и базовый слой, который сам по себе обладает лишь крошечным комедийным потенциалом. Далее, мы замечаем, что мужчина погружён в собственные грёзы и строит какие-то планы и схемы, даже не допуская мысли о том, что нечто может пойти не так. И всё-таки – нечто идёт не так. Он озадачен и ошарашен. Это уже второй слой, второй контраст.

Наконец, человек есть существо разумное. Homo sapiens деловит, серьёзен, он планирует свою жизнь, занимается искусством и наукой, строит города, осваивает планету и размышляет о космических вопросах. Великому человеческому уму доступно решение величайших проблем мироздания, однако оказывается, что наш венец природы не может решить простейшей из проблем – пройти по прямой линии от пункта А к пункту Б. Он в любой момент может расшибить свою светлую голову, оказаться жертвой любой нелепой случайности. Мы видим, как человек стремительно рушится с высот своего познания и со своего трона на грязную землю под ногами. Его портфель с важными бумагами, его важные цели и делишки оказываются не такими уж большими и важными. Он получил урок смирения, и это третий слой из контрастирующих смыслов.

Чтобы сделать сцену смешнее, мы можем либо усилить уже имеющиеся противоречия, либо добавить новые. К примеру, представим, что оправившись от шока, мужчина встаёт, берёт портфель и начинает шумно ругаться. Он говорит, что этого не потерпит, что он требует к себе уважения. Он трясет кулаком, воздевает руки к небу и клянет злую судьбу. Аудитория хватается за животы с новой силой, потому что безошибочно чувствует новые смысловые столкновения. Банановая кожура на дороге есть просто досадная случайность, а он воспринимает её как целенаправленный и планомерный акт. Это безличное происшествие, а он думает, что это направлено лично против него, что это чья-то атака на его достоинство. Он всего лишь упал, и это вещь крайне незначительная, но он раздосадован так, как будто произошло нечто очень важное. Одновременно усиливается контраст третьего уровня. Этот серьёзный человек – венец природы – совершенно не умеет держать себя в руках, не умеет себя вести и крайне глупо оценивает пустяшный случай. Ругаться на банановую кожуру и изливать на случайных прохожих своё негодование бессмысленно – и всё-таки это происходит.

Шутки и в особенности комичные сцены, таким образом, содержат резкое разрушение предварительно формируемых ожиданий. В теории юмора та часть ситуации, которая создаёт в нашей голове ожидания, называется setup. Дословно это означает «настройка», «установка», а на русский порой переводится как «заход». Вторая часть шутки, где ожидания оказываются ниспровергнуты, называется punchline – «добивка». Этот термин произошёл от слова punch, «бить кулаком», и это весьма точная метафора. В панчлайне наши ожидания получают удар под дых.

Двухчастная композиция юмора хорошо прослеживается на примере самых коротких шуток. Одна из них принадлежит известному мастеру жанра – британскому комику Джимми Карру. Он говорит: «Я вовсе не веду себя снисходительно... Я слишком занят, думая о более важных вещах, которых вы бы всё равно не поняли». Первое предложение формирует у аудитории ожидание. В нём мы узнаём, что человек не собирается вести себя снисходительно и дальше, вероятно, последуют какие-то доказательства этого. Вопреки нашим прогнозам, однако, он произносит слова, являющиеся воплощением снисходительности. Всё произошло с точностью наоборот – и мы смеёмся.

Настройка и добивка могут быть спрессованы не только в пару предложений, но и в одну крошечную фразу. Одна из самых лаконичных острот Джимми Карра звучит следующим образом: «Вы можете говорить о глухих всё, что захотите…». Когда он произносит это со сцены, воцаряется долгая пауза, за которой следует хохот. Дело в том, что «говорите о… всё, что захотите» – это вводная конструкция. Мы полагаем, что после неё, как это обычно и происходит, пойдут какие-то наблюдения о глухих людях, идущие вразрез с распространенными представлениями о них.

Попасться на эту удочку легко ещё и потому, что Джимми Карр произносит эти слова с интонацией, как будто дальше последует продолжение, с акцентом на неоконченность. Даже его жестикуляция говорит о том, что это лишь начало. Но вместо продолжения он внезапно делает паузу и останавливается. Пауза затягивается, на его лице – хитрое выражение. Внезапно мы осознаём, что продолжения не будет. Фраза «Вы можете говорить о глухих всё, что захотите…» оказалась совсем не тем, на что мы рассчитывали. Это значит: они ничего не услышат, что бы мы о них ни сказали… Ведь они глухие. Точка. Нас снова провели – и мы снова смеёмся. С другой стороны, произносить подобные вещи о людях с инвалидностью нехорошо и невежливо, однако он это сделал. Это ещё один контраст. Мы смеёмся, потому что знаем, что Джимми Карр – комик. Он сделал это не со зла, не всерьёз, это игра, и мы можем расслабиться.

В этой точке мы обнаруживаем переход к следующему фундаментальному соображению. Для того, чтобы был достигнут комический эффект, недостаточно резкого контраста между ожидаемым и действительным. Он должен быть безопасным, то есть не угрожающим ни нам, ни нашим близким, ни общественному порядку, ни нашим ценностям и убеждениям. Если другой человек пошутит таким образом и мы почувствуем в его словах злорадство и недобрый умысел, нас не развеселит то, сколь ловко он провёл нас своей остротой. Мы можем испытать возмущение. Аналогичным образом, если бы человек из пресловутой притчи о банановой кожуре не просто упал на пятую точку, а расшиб себе голову и мы бы увидели кровь, услышали протяжный крик боли и зов о помощи, это не показалось бы смешным. Во всяком случае, хотелось бы в это верить.

Теория ложной тревоги

Современные исследования физиологии мозга показывают, что когда нервная система млекопитающих регистрирует несовпадение ожиданий с реальностью, эта информация обрабатывается в поясной коре мозга, в первую очередь в передней её части. В этом ключевом центре эмоциональной жизни выносится первичное решение касательно того, опасно это расхождение или нет. Затем, в зависимости от вердикта, сигнал направляется либо по маршруту положительных эмоций и поведенческих программ, либо же по маршруту отрицательных. В последнем случае живое существо испытывает разные комбинации тревоги, страха, ужаса, раздражения, агрессии. Столкнувшись с таким неприятным расхождением, оно может издать предупреждающий крик. Это помогает оповестить других членов группы об опасности и либо обеспечит их помощь, либо позволит им самим спастись от надвигающейся беды. С другой стороны, агрессивные звуки, такие как яростный рык, сообщают о готовности к бою и устрашают противника.

Когда же несовпадение носит положительный характер, то прилив сладостных переживаний и крики радости также вполне оправданы. Они закрепляют в памяти поведение, которое привело к приятной находке и порой оповещают о ней других для совместного освоения. Таким образом, происхождение человеческих жалобных плачей, неприличных ремарок, яростных воплей, радостных криков и их родство с животными формами поведения более чем очевидно. Когда нервная система регистрирует внезапное несовпадение, она производит столь же резкий эмоциональный всплеск, задача которого – быстро запустить шаблонную поведенческую реакцию. Одновременно живое существо издаёт звук, оповещающий о произошедшем несовпадении окружающих.

Что поразительно, в дикой природе были обнаружены прямые предшественники обсценной лексики, которая считалась сугубо человеческим феноменом. Когда обезьяна, к примеру, внезапно видит змею и начинает истошно вопить, в её мозге активируются те же области, что у ругающегося матом человека. В переводе на наш язык она кричит что-то вроде: «Чёрт меня подери, это же змея. Чёрт-чёрт-чёрт-чёрт». Поскольку обезьяны не пользуются репутацией высококультурных созданий, при желании это мягкое ругательство можно заменить в своём воображении на менее приличные эквиваленты.

Делают обезьяны это из тех же соображений, что и люди. Это автоматическая реакция на угрозу, на нечто идущее не по плану. Такие формы поведения настолько важны для эволюции, что матерная лексика в человеческом мозге, как и соответствующая ей вокализация в обезьяньем, обрабатываются особыми областями коры. Это хорошо известно в клинической практике. Врачи периодически сталкиваются с пациентами, которые вследствие травм головы или опухолей в мозге начинают непроизвольно материться и ничего не могут с этим поделать. Другие же утрачивают способность разговаривать, но сохраняют способность грязно ругаться или, к примеру, петь. Пациент может быть не в состоянии произнести и одного предложения, но без проблем споёт целую страницу текста без единой запинки или самым грязным образом отругает вас. Это кажется причудливым, даже невероятным, однако нейробиологи давно знают, что разные зоны мозга управляют обычной речью, пением и матерными ругательствами. Их эволюционные функции были достаточно различны, чтобы они оказались разведены анатомически.

Из сказанного очевидно, зачем в нашей нервной системе существуют реакции на резкое нарушение ожиданий как по негативному, так и положительному сценарию. Однако зачем отмечать столь же ярким эмоциональным всплеском и по-видимому совершенно нейтральные контрасты, с которыми мы встречаемся в юморе? Чему здесь, с точки зрения эволюционной психологии, радоваться? И почему животные, судя по всему, не имеют ничего похожего на смех и юмор? Размышляя об этом, блестящий индийский нейробиолог Вилейанур Рамачандран, распутавший за свою долгую жизнь много тайн, создал в 1990-ых годах первые контуры научной теории юмора [1]. До той поры на её месте царила неопределённость и наука вообще уделяла этой теме не очень много внимания.

В первую очередь, Рамачандран заметил, что резкое и не угрожающее нам несовпадение наших ожиданий с действительностью не является нейтральным. Как гласит английская пословица, no news is good news; отсутствие новостей – это хорошая новость. Когда происходит нечто, идущее вразрез с нашими представлениями, и затем оказывается, что ничего дурного в этом расхождении нет, наша психика испускает вздох облегчения. Этот вздох и есть юмор. Мозг как бы говорит себе: «Фух, ложная тревога». Реальность разошлась с ожиданиями, но ничего страшного, проблемы в этом нет и можно расслабиться. Тогда мы улыбаемся или смеёмся, а наш смех выполняет ещё и коммуникативную функцию. Это сигнал ложной тревоги, обращённый вовне, который оповещает окружающих, что всё в порядке, так что они тоже могут не волноваться.

Связь между представлением о ложной тревоге и юмором прекрасно прослеживается в бытовой психологии. В повседневном течении жизни мы периодически сталкиваемся с проблемой и начинаем из-за неё переживать, а затем вдруг оказывается, что беда либо сама прошла мимо, либо вообще существовала лишь в нашем воображении. Мы с облегчением выдыхаем, и это чувство с легкостью переходит в «смех облегчения». Оказывается, всё хорошо, и мы радостно смеёмся над собой и над жизнью. Нервную систему наполняют положительные эмоции, которые её переобучают, выполняя тем самым свою ключевую функцию. В уме закрепляются способы восприятия этого контраста как неугрожающего и формы поведения, которые привели к исчезновению проблемы.

Ярким подтверждением этого со стороны нейробиологии являются неврологические пациенты, у которых боль вызывает смех. Рамачандран подробно исследовал фМРТ мозга одного из них, и его первоначальная гипотеза подтвердилась. У человека были повреждены нервные пути от островковой доли мозга к поясной коре. В передней поясной коре, как мы помним, обрабатывается информация о несоответствии ожиданий с реальностью. После этого там выносится вердикт о степени его опасности или же благоприятности и запускаются эмоциональные реакции того или другого типа.

Островковая доля, с другой стороны, есть зона мозга, где первичному анализу подвергается вся болевая информация. Когда пациент с поврежденными связями между островком и поясной корой испытывал болевые ощущения, к его полнейшему удивлению, они не приносили страдания и вообще не воспринимались как нечто негативное. Наученная миллионами лет нервная система каждый раз ждала, что после активации островковой доли будет плохо, но поясная кора молчала. Значит, это была ложная тревога. Повинуясь древнему инстинкту, пациент начинал смеяться, как будто его щекотали.

Другой аргумент носит эволюционный характер. Улыбка и в особенности смех очень похожи на жест обнажения клыков. В животном мире – это типичная реакция на негативный контраст, это сигнал тревоги, заряженный страхом или агрессией. Представим теперь, что первичная негативная реакция оказалась не оправдана, и это было ложной тревогой. В таком случае напряжение лицевых мышц постепенно сходит на нет, а обнаженные клыки частично скрываются. Остаётся подобие животной улыбки. Это все ещё наполовину оскал, потому что сократившиеся от стресса мышцы не расслабляются так быстро, но чем дальше, тем более положительными эмоциями этот жест оказывается наполнен. Можно предположить, что со временем частичное обнажение клыков и подъём уголков рта становятся самостоятельным сигналом в социальной жизни группы и в нервной системе её членов.

Улыбка и смех есть, таким образом, родные братья вопля ужаса и яростного оскала. Это ужас и ярость, остановленные в точке их зарождения и пущенные по другим рельсам, потому что они оказались не к месту. Действительно, у наших самых близких генетических родственников (шимпанзе и бонобо) улыбающаяся гримаса часто передаёт смысл сигнала ложной тревоги. Она показывает, что всё идёт гладко. Доминирующие шимпанзе используют улыбку для ободрения и предотвращения паники или агрессии в группе, а также чтобы продемонстрировать отсутствие недобрых намерений со своей стороны. Матери-шимпанзе, в свою очередь, улыбаются младенцам для их успокоения и могут так предотвратить слёзы и истеричные сцены у своих чад.

Вместе с тем, улыбка нередко фигурирует и в конфликтах высших приматов, но уже по иным причинам. Страх и нервозность являются для внешнего наблюдателя признаками слабости. Негативная активация лимбической системы увеличивает вероятность того, что в ходе конфронтации существо сдастся или побежит. Она снижает эффективность его действий и, как следствие, шансы на победу. Полный страха и тревоги есть лёгкая добыча. Потому при начале конфликта или при возникновении опасной ситуации шимпанзе часто начинают нервозно улыбаться. Улыбкой они пытаются показать, что ничуть не встревожены, полностью владеют собой и с ними лучше не вязаться. Они не из тех, кого легко вывести из равновесия. Напротив, у них всё хорошо – да так, что беспечная улыбка играет на лице.

Между прочим, это наблюдение проливает свет на происхождение и психологический смысл невротической улыбки у людей. Как и у шимпанзе, наша нервная улыбка есть древний защитный механизм, который призван скрыть тревогу. Тем не менее механизм это бракованный, потому что очень быстро дешифруется любым наблюдателем и потому скорее её демонстрирует, нежели скрывает.

Роль юмора в духовной практике

Когда что-то кажется человеку чрезвычайно важным, он инвестирует в это огромное количество эмоциональной энергии. Его ум осуществляет цепляние. Под воздействием гравитационной силы цепляния внутреннее пространство сознания существенно искривляется. Ум сужается до того фрагмента реальности, который вызывает у нас интенсивное влечение, страх, агрессию, любую иную мощную реакцию. Он сворачивается вокруг объекта сильного цепляния и обволакивает его.

Если в паре шагов впереди мы заметили ядовитую змею, сжавшуюся в смертоносный клубок, наш взгляд намертво приковывается к ней. Она становится гравитационным центром всего психического мира. То же самое мы переживаем при встрече с чем-то, что хотим заполучить, с тем, к чему стремимся. Как голодная собака у мясной лавки мы принимаемся гипнотически созерцать объект вожделения. Вновь возникает оптическая иллюзия, вследствие которой малая часть мира представляется огромной. Это провоцирует ещё больше цепляния, ещё больше разрушительных эмоций.

Однако может наступить момент, когда мы осознаём, что змея – это всего лишь свёрнутый моток верёвки, а наша заветная цель есть всего лишь игра света и тени, мираж. Мы осознаём, что всё это было ложной тревогой. Нет никакого смысла суетиться, чтобы что-то заполучить или стараться чего-то избежать. Ум внезапно расслабляется, раскрывается, разворачивается, а восприятие становится более цельным и сбалансированным. Гипнотическая гравитационная сила отпускает нас, и мы, полные лёгкости, поднимаемся над ситуацией. Она перестает казаться такой серьёзной, тяжеловесной, душной. Открывается способность смеяться над страшной «змеей», над своим былым предметом вожделения, над жизнью, над невзгодами, над собой. Такой катарсис мы способны пережить с помощью юмора и через него достичь временного освобождения.

Теперь представьте, что этот комический катарсис был очищен от навязчивых судорог смеха и от оставшихся эмоциональных загрязнений. Представьте затем, что получившаяся дистиллированная субстанция была нами многократно усилена и помножена сама на себя. Это будет чистое воспарение над ситуацией, панорамность, открытость, тотальное забвение тревог. Так выглядит опыт уже не комического, а духовного освобождения. Мы выползаем из тесной клетки своего эго и полуослепшими глазами озираем раскинувшееся во все стороны вокруг пространство большого ума. Мы принимаемся исследовать из отдаления свою клетку, то есть собственные реакции, жизненные проблемы, все свои желания, страхи и надежды, свой эгоцентризм. Так они впервые становятся по-настоящему видны и искажения восприятия исчезают.

То, что изнутри клетки эго представлялось таким большим, серьёзным и занимавшим собой весь мир, оказывается лишь небольшой и наиболее жалкой частью психической жизни. Стоило лишь отойти на пару шагов в сторону. Мы перестаём испытывать клаустрофобию от бессильного пребывания наедине с неврозами, в этой невыносимой духоте. Не нужно было так переживать, всё это была ложная тревога.

Таков духовный катарсис, старший брат комического катарсиса. На лице расцветает блаженная улыбка, порой переходящая в мягкий смех – довольно частое событие в ходе медитации. Она несёт с собой ощущение, будто с наших плеч сняли Гималаи. Смех здесь вызывается резким контрастом между тем, какими раньше выглядели наши заботы, и какими мы наблюдаем их теперь. Мы также перестаём отождествлять себя со страдавшим из-за них эго. Оказывается, мы не есть эго. Ум намного больше, чем представший нашему взору обитатель клетки. В противном случае как бы мы могли рассматривать его из такого отдаления?

Там, у себя дома, этот комок из влечения и отторжения ходит от одной стены до другой и периодически потешно плюхается на зад, поскользнувшись на банановой кожуре. Затем он начинает ругаться, отряхивается и тотчас вновь отправляется по своим делам, что-то искать, планировать и проворачивать свои мелкие схемы. Эго алчно и похотливо, недовольно, агрессивно, несговорчиво, ранимо и предельно невротично. Однако поскольку мы наблюдаем за ним глазами большого ума, наш взгляд свободен от присущих эго конфликтующих эмоций. Зрелище не вызывает у нас ни ответного озлобления, ни едкой насмешки. Напротив, приходит ощущение чистого и радостного сострадания, любви и умиления. Это как если бы наш питомец запутался в клубке из ниток и, отчаянно шипя и рыча, пытался из него выпутаться. Мы видим сколь слабо, невежественно и несчастно это существо, с которым мы по привычке себя ежедневно отождествляем. Помогая ему, мы не можем не улыбаться, ведь его жизненные драмы так надуманны и преувеличенны, а спасение столь близко. Это глупое дитя необходимо дисциплинировать и спасти, и чтобы сделать это…

Источник: m.vk.com

Комментарии: