94. Как распространение моногамии «сделало из обезьяны человека» и правда ли в нас есть полигамные инстинкты?

Нужно ли хранить верность своим избранникам и избранницам? Допустимо ли состоять в брачных и сексуальных отношениях с несколькими людьми одновременно? С позиций классической западной морали, ответы на эти вопросы очевидны. Наш древний мозг и вся многотысячелетняя человеческая история, однако, не столь уверены на сей счёт. Век за веком и тысячелетие за тысячелетием вплоть до наших с вами дней они как маятник колеблются между «да», «нет» и чем-то невразумительным посередине. Тогда мы слышим решительное «нет», за которым вдогонку следует не менее однозначное «да».

Впрочем, логические мёртвые петли никогда не пугали ум homo sapiens. Напротив, в них мы чувствуем себя как дома. Человек с юных лет располагается в переплетениях жизненных парадоксов и беззаботно раскачивается в них, будто в уютном гамаке. Для сердечных дел это справедливо вдвойне. Даже великий Сократ, столь смело и попросту бравшийся за любой вопрос жизни, толком не знал, как к ним подступиться. В диалоге «Пир» вместе со своими умудрёнными философией собеседниками он вынужден периодически признавать головокружение от темы. Ни по одному другому вопросу Сократ так часто не произносил слов «Не знаю», ни по одной другой проблеме он не демонстрировал такого удивления и сомнения. Действительно, с любовью всё неоднозначно, причём как в её самых чистых и возвышенных проявлениях, так и в наиболее приземлённых. Это хорошо видно по общественным порядкам и представлениям касательно того, как должны складываться отношения людей противоположных полов.

С одной стороны, ещё в древнем Вавилоне и законах Хаммурапи почти 4000 лет назад обнаруживаются свидетельства закрепления в качестве нормы моногамных союзов между одним мужчиной и одной женщиной. Также и на заре западной цивилизации, в Древней Греции и Древнем Риме, именно моногамия получила законодательный статус. С другой стороны, строгость законов – по известной издревле формуле – уравновешивалась необязательностью их исполнения. Можно сказать, даже нежелательностью их исполнения. Многоженство или содержание наложниц порицались, но вот рабы обоих полов свободно использовались для телесных утех, а любовники, любовницы и куртизанки были самым обычным делом. Водить своих законных супругов и супруг за нос считалось, конечно, не очень хорошо, но не делать этого было как-то странно и в некоторых кругах воспринималось с неодобрением. Слишком большая щепетильность по части верности вызывала множество косых взглядов и сомнений в психической уравновешенности.

Нечто похожее сложилось и в иудео-христианской культуре. Повсеместная практика супружеской неверности не достигала там греко-римских масштабов, но была достаточно распространена, чтобы запрет на прелюбодеяние вошёл в шорт-лист того, что нельзя делать, оказавшись среди десяти заповедей Моисея. Как бы то ни было, приведённые примеры условно моногамных цивилизаций теряются на фоне бесконечного многообразия человеческих сообществ, которые являлись полигамными открыто. Согласно оценкам антропологов, больше 80% культур никогда и не помышляли о том, чтобы делать из отношений двух партнёров норму и считали подобное правило откровенной дикостью.

Почти все из них практиковали такую форму полигамии, как полигиния (многоженство), когда один мужчина берёт себе несколько жён. Не более одного процента народов и племён допускали вторую разновидность полигамии – полиандрию (многомужество) [1]. Полиандрия есть брачный союз женщины с несколькими мужчинами, как правило, с родными братьями. Такая редкость встречается в основном в Тибете и Непале.

Физиологические признаки моногамности у животных видов

Из сказанного, казалось бы, можно сделать однозначный математический вывод и присудить победу по очкам полигамным инстинктам. Однако судейское решение очень осложняется тем, что даже в полигинных обществах, которых было большинство, основная масса мужчин всё-таки имели лишь одну супругу и преимущественно сохраняли ей верность. Ключевая причина состояла в том, что позволить себе прокормить несколько жён могли очень немногие. Некоторым же просто ни к чему были подобные хлопоты. Выходит, в моногамных сообществах от Вавилона и Иудеи до Греции, Рима и средневековой Европы царила подспудная полигамия. В полигамных же сообществах, как будто в соблюдение великого космического равновесия, доминировала стихийно сложившаяся моногамия.

Попробуем копнуть глубже, чем культурно-исторический слой, и взглянуть на нашу генетику. Возможно, ответы кроются там. Биологам давно известно, что половые гормоны и преобладающие стратегии полового поведения оказывают на внешний облик живого существа сильное влияние, и эти трансформации справедливы для всех близкородственных видов, в частности, для всех приматов. Исследовав некоторые физиологические особенности животного, мы можем с уверенностью сказать, какая половая стратегия доминирует и отдать пальму первенства условной моногамии, полигамии или же промискуитету (то есть беспорядочным связям многих со многими, как у шимпанзе и бонобо).

Половой диморфизм. В первую очередь, установка на сексуальный контакт самцов со множеством самок порождает намного большую конкуренцию, чем если бы они поумерили свои аппетиты. В конечном счёте, количество особей обоих полов приблизительно одинаково, так что виной здесь биолого-математическая необходимость. Если одному молодцу достаётся три самки и он порождает от них потомство, значит двое его конкурентов не получают ничего. Соперничество за самок обостряется и принимает форму испытаний и турниров, в которых самцы периодически вступают в физические конфликты. Те, которые сильнее и тяжелее, оказываются успешнее и постепенно отбираются эволюцией. Самцы у видов с такой стратегией размножения становятся существенно сильнее и больше самок.

Половой диморфизм, в используемом нами узком смысле слова, представляет собой разницу в весе и размерах между полами. Чем эта разница существеннее, тем, как правило, острее конкуренция и тем более полигамным является вид. Так, у морских львов и котиков действует гаремная полигамная стратегия размножения. У разных их видов число самок в гаремах варьируется от 20 до 100, а потому накал борьбы очень велик. Следствием такого эволюционного расклада является огромный половой диморфизм. Самцы в четыре, а иногда и в пять раз тяжелее самок, потому что им нужно биться за свои репродуктивные права не на жизнь, а на смерть. Аналогичная гаремная система наблюдается у горилл, однако у них гарем составляют от трёх до шести самок. Конкуренция здесь суровая и половой диморфизм большой, но не настолько, как у многих разновидностей тюленей. Самцы горилл «всего лишь» в два с половиной раза тяжелее самок (2,37).

Наконец, у таких приматов, как макаки или гиббоны, самцы и самки обладают практически идентичными размерами. Зная о вышесказанном, какой вывод из этого наблюдения мы можем сделать? Слабый половой диморфизм означает, что у них нет острой конкуренции с физическими столкновениями между самцами, нет турниров. И действительно, в личной жизни гиббонов царит условная моногамия, а у макак – промискуитет.

Что касается людей, то даже у наших самых отдалённых предков, живших много миллионов лет назад, самцы никогда не были существенно крупнее самок. Современные оценки показывают, что и у сахелантропов, и у австралопитеков половой диморфизм был минимален, в том числе по размеру клыков. С возникновением первых видов homo эти и без того небольшие значения продолжили уменьшаться. Следовательно, шла на убыль внутривидовая агрессия и физическая конкуренция самцов за самок.

Сегодня мужчины всего на 15-18% крупнее женщин. По признаку полового диморфизма мы располагаемся между однозначно полигамными видами млекопитающих (у которых размеры тела очень сильно варьируются) и склонными к промискуитету или однозначно моногамными (у которых эта разница почти отсутствует). При всём при этом мы во много раз ближе именно ко второму полюсу. Но вот к какой его точке, к верности одному партнёру или к беспорядочным связям со многими?

Размер семенников. Биологи Марк Беллис и Робин Бейкер в середине 1990-ых выдвинули любопытную гипотезу [2]. Они обнаружили, что в семенной жидкости людей значительная часть сперматозоидов (до 30%), выглядят крайне специфическим образом, не способны к оплодотворению и вообще будто бы не для этого существуют на белом свете. Учёные предположили, что у них иные функции – военные. Они поделили этих сперматозиодов-солдат на два основных типа. Первые, оборонительные, закрывают собой женские половые пути и ценой собственной жизни мешают сперме любого конкурента добраться до захваченной яйцеклетки. Второй тип, атакующие, уничтожают чужие сперматозоиды, которые уже присутствовали в половых путях самки до этого и те, которые попадут туда после, если подобное случится.

Сколь бы ни были красочны эти батальные картины, гипотеза Беллиса-Бейкера уже давно и разгромно опровергнута. Как было показано в экспериментах, у людей это просто сперматозоиды-мутанты, и ни в какие бои они ни с кем не вступают. Тем не менее у некоторых других существ в семенной жидкости и правда имеются специальные военные приспособления, а её количество чрезвычайно велико. Имея в виду эволюционную логику, мы можем сделать следующий прогноз. Чем больше семенники у животного вида в сравнении с размерами тела и чем больше в них производится сперматозоидов, тем чаще должны встречаться половые контакты вне устоявшейся пары, тем выше будет конкуренция между самцами. Природа не любит излишеств. Простирающиеся до горизонта легионы сперматозоидов и разные трюки по нейтрализации чужих половых клеток уместны только там, где ожидается, что у одной и той же самки будет много партнёров.

Именно так дела в природе и обстоят. Возьмём в качестве примера шимпанзе. Это самые близкие родственники людей в животном царстве, поскольку с нашим общим предком наши эволюционные линии разошлись порядка 7 миллионов лет назад. Шимпанзе ведут разгульную и беспорядочную половую жизнь, и их стратегия – это промискуитет, так что одна самка спаривается со многими самцами без каких-либо обязательств. Чтобы повысить вероятность зачатия, эволюция снабдила самцов шимпанзе огромными в сравнении с размерами их тела семенниками. Как на конвейере, там производится очень много половых клеток, а транспортирующая их семенная жидкость имеет несколько грязных трюков в рукаве. В частности, она может хитрым образом связывать и склеивать врага, мешая сперматозоидам потенциального конкурента попасть к яйцеклетке [3].

Подобно людям, шимпанзе отличаются средними показателями полового диморфизма, так что самец обыкновенного шимпанзе всего на 30% процентов крупнее самки. Это следствие того, что они не полигамны и у них отсутствует монополизация самок небольшим количеством самцов. Прямая физическая конкуренция удерживается на умеренном уровне, и по крайней мере часть эволюционного соперничества разворачивается скрытым образом – между сперматозоидами самцов в половых путях самок.

В то время как склонные к промискуитету виды обладают самыми большими семенниками, то самые маленькие в природе – у полигамных (например, горилл) и у моногамных (таких, как гиббоны). Гигантам вроде горилл или орангутангов просто нет смысла производить тучи сперматозоидов и тем более изобретать каких-нибудь сперматозоидов-солдат, поскольку солдатами являются они сами. Они конкурируют с другими самцами путём физического столкновения или устрашения.

Моногамные виды точно так же, как и полигамные, отличаются небольшим размером семенников. По разным оценкам, они либо чуть больше, чем у полигамных, либо такие же (относительно общей массы с необходимыми поправками на снижение этого соотношения по мере роста тела) [4]. У них меньше сексуальных контактов, нет потребности в спермовой конкуренции, потому им ни к чему большие семенники и большое количество семенной жидкости.

Несмотря на это, по размерам они всё равно избыточны. Это объясняется тем, что на уровне вида моногамия всегда условна. Моногамность вида говорит о доминирующей стратегии размножения, но ни в коей мере не значит верность обоих партнёров до гроба, хотя и не исключает её. Даже когда самец и самка в природе образуют устойчивую пару, первому очень полезно перестраховаться и иметь в своём арсенале несколько дополнительных полков сперматозоидов. Если у неё имелись контакты на стороне, это усиленное военное присутствие снизит вероятность потомства от конкурента.

Иллюстрацией того, как это работает на примере людей, послужит эксперимент Бейлиса и Бейкера (на этот раз подтверждённый, в отличие от их гипотезы «сперматозоидов-камикадзе»). Они показали, что если мужчина долго находился в разлуке с женой, то при занятии сексом с ней объём его спермы превышал нормальные значения почти в три раза. Но вот если тот же мужчина воздерживается от секса с женой аналогичный период и при этом находится поблизости, то объём семенной жидкости не отличается от обычного.

Для homo sapiens в полном соответствии с моногамными стандартами характерен небольшой размер семенников относительно тела. Они лишь чуть больше, чем у других видов с той же стратегией размножения вроде гиббонов, ночных обезьян и игрунок. Одновременно, у нас средняя часть сперматозоида (midpiece), в которой располагаются митохондрии, производящие энергию, немного крупнее, чем у моногамных приматов, хотя и сильно меньше, чем у промискуитетных [5]. Размеры средней части сперматозоида чётко коррелируют с напряженностью спермовой конкуренции между самцами и их склонностью к промискуитету. И это не удивительно, поскольку, когда сперматозоидам часто приходится участвовать в гонке с соперниками, им требуется удвоенный запас энергии.

Размеры семенников и строение сперматозоидов, таким образом, совершенно однозначно помещают нас в одну плоскость с видами с моногамной и полигамной стратегиями. Из этих оставшихся альтернатив человек значительно больше тяготеет к построению моногамных связей. С физиологической точки зрения, об этом говорят крайне низкий половой диморфизм по массе и клыкам как у нас, так и у наших предков вплоть до семи миллионов лет в глубину эволюционной истории, до сахелантропов.

У настоящего полигамного вида половой диморфизм был бы намного больше, чем скромные человеческие 115% (то есть коэффициент 1,15). Ближайшим к человеку по массе полигамным видом приматов являются орангутанги с диморфизмом в 223% (2,23). При весе самцов более 90 кг, самки весят около 40. Далее мы ещё обсудим множество дополнительных научных доказательств того, что человеческое тело и психика оборудованы именно для образования устойчивых парных связей. Часть из них касаются физиологии (в том числе скрытая овуляция у женщин), а другие связаны с социальными признаками моногамной практики.

Вместе с тем, в человеческом мозге присутствует огромное количество степеней свободы. Мы способны меняться стократ больше, чем любое иное живое существо, и перепрограммировать очень многое из того, что имеется в нашей биологической начинке. Предрасположенность к моногамии или чему бы то ни было другому не означают, что конкретный индивид или социум будут непременно вести себя в соответствии с ней. Это лишь сильно повышает вероятность подобного сценария. Наконец, некоторый крен в сторону полигамии в людях всё-таки имеется. Широкое распространение многоженства в истории красноречиво говорит само за себя, так что эта дорожка всегда оставалась для нас открыта. Вспомним, впрочем, что даже в обществах с многоженством у большинства мужчин всё равно только одна жена, а у оставшихся две или три. У настоящих полигамных видов такого не бывает.

Это закономерно подводит нас к более интересным вопросам. Как вообще моногамия возникла у наших предков, а самое главное – для чего? Является ли долгосрочная связь между двумя партнёрами, верными друг другу, древним реликтом эволюционной истории, от которого необходимо избавиться? Или же это драгоценная находка природы и ключ к выживанию и развитию всех видов homo? Могла ли именно моногамия стать решающим фактором, «сделавшим из обезьяны человека»? Это может звучать как романтическое фантазёрство, нечто мечтательно-сентиментальное в сравнении с навязшей в зубах формулой Фридриха Энгельса о том, что человека создал труд. Хотя важность труда было бы глупо отрицать, последние десятилетия всё ближе подводят науку к иному, более масштабному и глубокому видению сотворивших нас процессов. Это понимание обогащено современной генетикой и палеонтологией, которые во времена Энгельса ещё только формировались.

Эволюционные предпосылки моногамии и её роль
в возникновении видов homo

Много миллионов лет назад наши отдалённые предки (такие, как сахелантропы и их предшественники) проводили большую часть времени на деревьях в густых лесах Африки. Они жили небольшими группами и питались дарами леса: растениями и плодами, а также насекомыми и их личинками. Спускаясь на землю, они передвигались в основном с опорой на все четыре конечности. Климат в Африке тогда медленно, но неуклонно менялся, становясь более засушливым. Леса редели, и постепенно на их месте образовывались открытые саванны. Старая флора и фауна вымирала, условия менялись, а потому в поисках пищи всё чаще приходилось слезать с древесных крон, где они чувствовали себя как дома, и осваивать опасную земную поверхность.

Перемены внешней среды, вынужденные перемены в процессе поиска пищи и защиты от хищников начали влиять на стратегии полового размножения. Начиная с точки как минимум в 4,5 миллиона лет назад, мы обнаруживаем в ископаемых останках наших предков ещё большее снижение полового диморфизма самцов и самок и уменьшение клыков (хотя он и так был невелик). Всё это указывает на падение уровня агрессии внутри группы, на то, что стало ещё меньше соперничества между самцами за самок. Это касается и ардипитеков [6], живших в то время, и более поздних афарских австралопитеков [7].

Судя по всему, подобные фенотипические трансформации и знаменовали начало ещё более активного распространения практики моногамии. У этого долгого процесса, разумеется, нельзя выделить одной единственной причины. Как и всегда в столь сложных обстоятельствах, причин было множество и только соединившись, они породили устойчивый результат. В новых условиях долгосрочные связи между двумя партнёрами давали множество неожиданных преимуществ, позволивших этим древним существам выжить и начать закладывать фундамент будущей человеческой цивилизации. Если рассмотреть эти факторы в системе и взаимосвязи, то становится понятно, что у моногамных отношений тогда не было жизнеспособных альтернатив.

Кооперация. В первую очередь, саванизация территорий, где жили наши предки, и возникающие большие расстояния между деревьями означали, что им приходилось активно исследовать новые открытые пространства. Там рыскало множество хищников, а ко встрече с ними, в отличие от более крупных существ, они не были готовы. Ардипитеки весили около 35-40 кг, и единственный способ справиться с давлением экологического кризиса был в том, чтобы объединить усилия. Самцы не могли больше позволить себе такую роскошь, как тратить огромный объём собственного времени и энергии на свары друг с другом.

Выживать начали те, кто смог наладить сотрудничество и создать социальную организацию, адекватную новым вызовам. Полигамия и война за обладание множеством самок были практически полностью исключены. Содержать гарем и постоянно тягаться с конкурентами, когда судьба популяции и всего вида в целом висела на волоске, было неподъемной задачей. В тех кризисных условиях виды животных и растений вымирали тысячами. Было трудно найти себе прокорм и избежать хищных когтей даже сообща. Не могло идти и речи о том, чтобы в одиночку вести боевые действия как со своими, так и с чужими, при этом добывая провизию на несколько особей.

Повышенная необходимость в заботе о потомстве. Полигамия как основная стратегия размножения наших предков исключалась, поскольку ставила крест на полноценном сотрудничестве, которое тогда было столь остро необходимым. Те же самые процессы окончательно вывели из игры и промискуитет. Дело в том, что при беспорядочных половых связях, как у шимпанзе или мартышек, у отцов нет никакой мотивации заботиться о потомстве. Они просто не знают, где чей ребёнок, потому не только этого не делают, но и частенько убивают детей из расчёта, что те вряд ли вообще им принадлежат. Тяжелые внешние условия и резкое ухудшение климата предъявили дополнительные требования к заботе со стороны обоих родителей. Те, кто помогали выкормить и защитить потомство и брали на себя хотя бы минимальные отцовские обязательства, обеспечивали собственным генам больше шансов на выживание.

Ещё более важным фактором, постепенно лишившим промискуитет будущего, был неуклонный рост объёма мозга у наших предков в течение следующих миллионов лет. Столь большая голова в детском возрасте означала, что на момент рождения она должна быть у ребёнка маленькой и лишь потом долго «дозревать». В противном случае ни ширины бёдер, ни сил организма на такое потомство не хватит. По стандартам других видов дети людей рождаются на свет недоношенными. Они беспомощны, неспособны даже перемещаться, не говоря уже о поисках пищи, и нуждаются в поразительно долгом росте, уходе и обучении. Такова цена интеллекта. Из-за биологических особенностей он не может появиться на свет готовым.

Беспрецедентное удлинение сроков младенчества и детства наложили множество ограничений на женщин...

Источник: m.vk.com

Комментарии: