Тирания позитива: концепция счастья, которая делает несчастным

МЕНЮ


Искусственный интеллект
Поиск
Регистрация на сайте
Помощь проекту

ТЕМЫ


Новости ИИРазработка ИИВнедрение ИИРабота разума и сознаниеМодель мозгаРобототехника, БПЛАТрансгуманизмОбработка текстаТеория эволюцииДополненная реальностьЖелезоКиберугрозыНаучный мирИТ индустрияРазработка ПОТеория информацииМатематикаЦифровая экономика

Авторизация



RSS


RSS новости


2020-12-03 12:00

Психология

Несмотря на распространение идеи всеобщего счастья, статистика свидетельствует о прогрессирующем росте количества депрессивных расстройств. Позитивность искусства парадоксальным образом заключается в противоположности — изображение катастрофы словно работает на ее предотвращение. Наконец, есть все основания полагать, что счастье как феномен никогда не проявляется в жизни человека. Публикуем сокращенный конспект дискуссии, прошедшей в рамках образовательной программы к Биеннале молодого искусства и посвященной вопросу счастья, которое может сделать несчастным.

В обсуждении принимали участие

Ева Иллуз [EИ]

Профессор социологии Еврейского университета в Иерусалиме и института EHESS в Париже, исследования которой сосредоточены на социологии капитализма, эмоций, пола и культуры

Борис Клюшников [БК]

Преподаватель теории современного искусства и истории искусства Института «База», преподаватель Школы фотографии и мультимедиа им. Родченко, Британской высшей школы дизайна и Московской школы новой литературы

Аарон Шустер [АШ]

Философ и писатель, старший научный консультант в Фонде V-A-C (Москва), ранее — научный сотрудник Общества гуманитарных наук Корнельского университета и приглашенный профессор Чикагского университета

Андрей Шенталь [К]

Куратор цикла международных дискуссий «Салон отверженных категорий», художественный критик, иностранный корреспондент Flash Art International, автор рецензий, интервью и статей, опубликованных в различных изданиях и сборниках, куратор выставок

Наталья Протасеня [М]

Модератор дискуссии, куратор фонда V-A-C, редактор, автор, переводчица, магистр политической философии, преподаватель в Британской высшей школе дизайна, с 2011 года работает в институциях современного искусства (МАММ, Политехнический музей, МВО «Манеж»)

К: Меня зовут Андрей Шенталь, я куратор дискуссионной программы. […] В рамках нашей серии дискуссий мы хотим обсудить темы, которые обычно не включаются в разговор об искусстве: счастье, несчастье, старость и другие. Сегодня мы поговорим о негативных эмоциях, наш модератор — Наталья Протасеня — художник и переводчик, сейчас она работает в фонде V-A-C. […]

М: Сейчас все более популярными становятся селф-хэлп практики, выражающиеся в книгах, в тренингах по личностному росту и так далее — это все вполне можно назвать тиранией позитивного мышления, которое должно увеличить производительность человека и помогает ему накапливать счастье как показатель успеха. В научной среде также считается, что позитивное образование помогает учиться, повышает шансы на успех и является одной из приоритетных установок в престижных учебных заведениях. Счастье на рабочем месте — также одно из важных направлений, которое помогает повышать производительность работника. Однако же сами работники не имеют никаких особенных преимуществ от своего состояния счастья, в то время как компания, где они работают, как правило, получает серьезную прибыль от переработок и довольства работников.

Критика индустрии селф-хэлпа, то есть индустрии позитивной психологии, утверждает, что селф-хэлп скрывает сложные общественные, экономические и политические проблемы, такие как ограничения иерархий и структур, харассмент на рабочих местах, проблемы с гендерным неравенством. Крупнейшие популяризаторы идеологии селф-хэлпа продолжают занимать престижные должности и получать серьезную материальную выгоду от своего положения. Однако позитивная психология утверждает, что лишь 10% человеческого счастья зависят от внешних условий. Это значит, что внешняя среда мало влияет на состояние человека и ведет к неолиберальному утверждению — счастье зависит от нас самих, и если мы терпим неудачу, то мы единственные, кто несет за это ответственность, мы неудачники.

Марк Фишер критиковал эту теорию в своих работах, и интересно, что все эти утверждения соответствуют некоторым буддистским духовным догматам, в рамках которых оптимизм, коллективность и всеобщее счастье — основа культуры. Психоанализ или современная культурология тоже играют важнейшую роль в дебатах по нашей сегодняшней теме. […]

ЕИ: Позвольте мне начать с такой необычной истории: в одной французской компании, в которой между 2007 и 2010 годом работало практически 200 тысяч человек по всему миру, около 60 человек совершили самоубийства, что привлекло внимание многих стран, а во Франции всколыхнуло большую общественную дискуссию. […] Самоубийства вызвали резонанс, и против компании был подан иск в суд, который не так давно, в мае-июне 2019 года, снова стал предметом общественной дискуссии: впервые в истории руководство компании предстало перед судом за нравственное насилие и было осуждено за то, как они выстраивают отношения внутри компании. В свое оправдание они утверждали, что занимались реструктурированием компании по плану, который назывался NEXT: они объяснили, что многие сотрудники работали по старым правилам и их невозможно было уволить, потому что таковы законы и нормы компании. Из-за этого сотрудников пытались «уволить» по плану, согласно которому некоторое моральное принуждение/насилие должно было заставить их уйти самостоятельно.

Во время суда было выяснено, что в 2006 году администрация заявляла на собраниях, что люди должны будут уйти либо через дверь, либо через окно

Таким образом удалось уволить огромное количество человек и передислоцировать около 10 тысяч сотрудников, чтобы провести реструктуризацию. Врач этой компании утверждала, что зафиксировала среди работников очень много случаев зависимости, депрессии и бессонницы, но ей сказали, чтобы она не привлекала к этому внимания.

[…] В этот же момент в мире возникла дисциплина, которая называется позитивная психология, и мы с моим коллегой Эдгаром Кабана написали книгу об опасностях позитивного мышления. Основатель дисциплины, психолог Мартин Селигман, писал, что его учение будет революцией в психологии, и так отчасти и случилось. […] Общество позволило создать целое учение о том, что заставляет людей жить и что является смыслом жизни, — Селигман говорил об оптимизме, о приспособляемости, о счастье и об индивидуальном смысле жизни.

При этом интересно, что он начал свою карьеру с формулирования концепции «выученной беспомощности», согласно которой, если вы постоянно на опыте убеждаетесь, что ваши действия не приносят никакого результата, вы обучаетесь беспомощности. Но в каких условиях взращивается такая беспомощность? Дети, в частности, учатся ей на самых ранних этапах своей жизни, и я полагаю, что это понятие очень полезно для объяснения процесса обучения. Однако Селигман сделал фокус на другом результате своего исследования — он обратил внимание на то, что очень небольшое количество людей не обучались беспомощности, а продолжали пробовать и не сдавались. Селигман использовал эти результаты, чтобы продемонстрировать, как некоторые люди отвергают обучение, и пришел к термину resilience (жизнестойкость, устойчивость).

Термин обрел невероятную популярность в штатах, Европе и, в частности, Франции. Такие люди, как в исследовании Селигмана, оптимистически смотрят на мир вокруг себя, и позитивная психология сейчас задает тон консервативным исследованиям — тем, которые, в частности, связаны с очень уважаемыми дисциплинами, с экономикой.

В начале 2000-х годов сэр Ричард Лэйард, выдающийся британский экономист, задал основы анализа, который продолжается до сих пор. Он исследовал происходящее в политике Великобритании с 1997 по 2001 год: Лэйард был частью палаты лордов и стал знаменит как «звезда счастья», прославившись именно за счет популяризации позитивной психологии.

Он полагал, что главная цель политики состоит в максимизации счастья в обществе и что счастье — это максимизация удовольствия, которое подлежит точному измерению

Он считал, что экономика связывает пользу и деньги, а счастье — это на самом деле намного более уместный показатель для измерения того, что происходит в обществе. Лэйард принял решение реформировать сферу экономики, так же как Селигман заявил о том, что инициирует революцию в психологии, которая до этого концентрировалась исключительно на страдании. В 2007–2008 годах последовал всемирный экономический кризис, после которого все больше и больше стран по всему миру обратились за экспертизой к психологам, которые работали в русле психологии счастья.

Несмотря на все данные по снижению качества жизни, судя по опросам, люди по-прежнему справлялись с обстоятельствами. Они утверждали, что они счастливы, и выходило, что государствам тревожиться не о чем, поскольку главная цель политики — счастье населения. Лэйард был одним из первых политиков, который использовал уровень счастья как своего рода индекс, как некоторую метрику, подобно тем основаниям, на основе которых проводились многие неолиберальные реформы.

Его идея состояла в том, чтобы внедрить показатель валовой продукт счастья (ВПС) вместо традиционных экономических показателей, таких как валовой национальный продукт (ВНП). […] Подход проник во многие страны, включая ОАЭ, Бахрейн, Францию, Израиль и другие. Израиль, на самом деле, в рейтингах самых счастливых стран всегда находится на первых местах, и эти показатели постоянно используют люди у власти, чтобы доказать, что проводимая ими политика уместна. При этом ОАЭ и Индия — страны, в которых постоянно происходят нарушения прав человека и уровень самоубийств тоже очень высокий. […] В 2016 году ОАЭ объявили, что за 44 года существования страны было учреждено, пожалуй, лучшее министерство, лучшая институция в стране — Министерство счастья. Да, звучит невероятно, но институциональное влияние счастья как концепта оказалось гигантским.

Взять, например, вопрос неравенства. Недавние исследования зачастую противоречат экономистам, которые говорят, что социальная защита и перераспределение — идеи, необходимые для социального процветания и благополучия всех членов общества. Но на самом деле экономисты, которые фокусируются только на психологии счастья, утверждают, что в странах, где уровень неравенства высок, счастья даже больше, потому что неравенство не всегда сопровождается ресентиментом. Даже наоборот, скорее неравенство сопровождается фактором надежды: люди, занимающие более низкие позиции, надеются на лучшее, и это обуславливает их мотивацию и желание чего-то добиваться. Таким образом, стало очевидно, что через примат счастья можно объяснить и отсутствие необходимости бороться за равенство. Возможно, стоит даже усилить неравенство в обществе для того, чтобы люди стали более деятельными?

Но позвольте мне привести некоторые идеологические следствия такой позитивной психологии. На страницах журнала Harvard Business Review Мартин Селигман обсуждал достоинства позитивного мышления на конкретных примерах из рабочей среды. Процитирую пример:

Два студента университета Пенсильвании, выпустившись из одного из лучших университетов, чувствовали себя потерянными. Дуглас в течение нескольких недель был в ужасном эмоциональном состоянии и считал, что проблемы с поиском работы временные. Он постоянно обновлял свое резюме, отправлял его в нью-йоркские компании, все его отвергали, но он оправдывал это состоянием экономики и в конечном счете все-таки получил высокую должность. Уолтер, второй выпускник, погрузился в беспомощность, сказал себе: «У меня нет работы, потому что я не могу достаточно хорошо функционировать под давлением. Экономика в ближайшее время не восстановится», не искал работу и вместо этого переехал обратно к родителям. Дуглас и Уолтер находятся на противоположных точках континуума реакции на провал. Дугласу (я по-прежнему цитирую Селигмана) мир представляется пространством, в котором он может экспериментировать и бороться за свои интересы. Для второго же студента провал — практически неизбежная часть работы. Такой взгляд на жизнь — самая распространенная травма в нашем современном мире, такие люди приговорены к провалу за счет своего собственного представления об окружающем. Люди, которые позитивно смотрят на жизнь, будут занимать лучшие посты. Но как понять, кто Уолтер, а кто Дуглас среди подающих вам свое резюме?

Эта история двух потенциальных сотрудников кажется мне очень показательной. Первый благодаря своему позитивному мышлению развивал resilience, жизнестойкость и добивался все большего успеха, второй же показал историю упущенных возможностей. И неважно, как к нам относятся корпорации, негатив всегда надо конвертировать в позитивное, искать возможности во всех неудачах: только так мы можем прийти к жизнестойкости.

Все плохое, что происходит с нами, — лишь испытание для нашего характера, и эти испытания никогда не должны вызывать в нас ощущение беспомощности или злости.

[…] Идеология заставляет людей забывать свои собственные интересы, при этом в такой идеологии минусы позитивного мышления и корпоративного мира не проговариваются. Агенты, распространяющие идеологию счастья, используют в качестве подложки именно теоретическую базу, и если вернуться к примеру с двумя выпускниками, то один из них постоянно идет вперед, поднимается, даже если судьба наносит по нему удар, а второй постоянно сдается, и он лишен агентности. Таким образом, Селигман создает новую форму социальной иерархии, в которой депрессия находится на самых низких позициях социального рейтинга. То есть недостаточность и отсутствие достижений становятся просто недостаточностями ментальной подготовки, а ценность в том, чтобы концентрироваться на своей самоценности. […] Такой взгляд стигматизирует людей, которые уже бедны или находятся не на вершине социальной иерархии.

На мой взгляд, то, что находится на кону, когда мы говорим о позитивной психологии, — это последствия этой идеологии, и главное — это вопрос ответственности. Для Селигмана очевидно, что если человек совершает самоубийство, то этот человек несет полную ответственность за свою судьбу, но кейс против менеджеров Orange, о котором я сказала в начале, — это попытка в точности понять, кто и как несет ответственность в таких экстремальных случаях. Мне кажется, сейчас это главный вопрос, ведь позитивная психология внесла очень большой вклад в то, чтобы вся ответственность ложилась именно на наши плечи. Мы берем на себя ответственность, в отличие от тех людей, которые принимают решения на самом деле.

М: Спасибо большое, Ева. Передаю слово Борису Клюшникову, который расскажет о концепции счастья в критической визуальной культуре — от Франкфуртской школы до наших дней.

БК: Сегодня я постараюсь рассказать о том, как концепция счастья конструируется в критической теории эстетики. Иными словами, мы обсудим возможность критического понимания счастья. В последнее время было очень много написано о том, что называется экономикой счастья — как с помощью больших данных общество подстраивается под потребности отдельных людей. Когда мы говорим о тирании позитивного мышления, мы можем заблуждаться по поводу того, что такое счастье. Кажется, что это идеологический дискурс, конструкт вроде тотального счастья. Вспомним, например, Марка Фишера, то, как он описывает капиталистический реализм — как мир, полный скепсиса, в котором невозможно действие.

Тирания позитивного мышления — это другая сторона депрессии.

Все это результат неолиберального процесса овладения психикой. Такая приватизация стремится не к тому, чтобы люди были субъектами, которые могут представлять из себя политических агентов, наоборот, мы видим стремление к атомизации общества. Здесь мы видим проявление асимметричных отношений власти. Например, мы говорим: «Я хочу, чтобы ты был счастлив!» или «Я счастлив, если ты счастлив» — я называю эти фразы трансиндивидуальным распределением сил счастья. Мне кажется, что такие представления рисуют индивидуальный образ человека, но здесь мы прослеживаем и взаимосвязь всех людей. Это не специфически присущая позднему капитализму черта, но это часть идеологии.

Я хочу показать вам два объекта позднесоциалистического концептуального искусства, чтобы доказать свои утверждения. Первый — это работа Комара и Меламида:

Второй — интересное устройство художника Сокова, очки для всех социалистов:

Если мы проанализируем эти произведения искусства, мы поймем, что они просят зрителя быть индивидуалистом, надеть очки и смотреть сквозь них на мир, но эта индивидуализация работает с отношениями власти. Властный агент приказывает тебе быть счастливым и формирует тебя как заведомо счастливого человека без выбора. Даже в этом индивидуализированном состоянии сознания мы прослеживаем некую асимметрию.

Атомизированные люди существуют в группе, но при этом это не социальное, не общественное состояние, я вижу в этом некоторую двойственность и неоднозначность. Если проанализировать первую работу, то здесь имеет место гиперидентификация — явление, при котором человек апроприирует идеологию и ее язык для того, чтобы выйти за пределы и дойти до конца в том, чтобы показать, как глупа и бессмысленна эта идеология. Мы видим подобную миметическую идентификацию и в современных работах, и она опирается на идеологию селф-хэлпа, о которой мы говорим сегодня.

В то же время я не хотел бы снимать со счетов концепцию счастья, очень важно отметить его диалектическую природу и разбить понятие на несколько разных частей, критически его рассмотрев. Здесь я хотел бы начать с двух цитат, которые определят мое выступление. Первая цитата — Сэмюэла Беккета, вторая принадлежит Теодору Адорно, который был большим почитателем Беккета. Беккет писал: «Счастье — это прекрасно, но это не для нас», а, наверное, одна из самых известных цитат Адорно звучит так: «Невозможно быть счастливым в несчастливом мире».

Если мы читаем эти строки в первый раз, мы можем упрекнуть автора в пессимизме и депрессивном настрое, но к концу своей жизни Адорно уверенно отрицал такую интерпретацию. Он говорил, что его идеология не депрессия и что главным предметом критической теории и всей Франкфуртской школы было на самом деле счастье. Возвращаясь к цитате, которую я привел: мне кажется важным сказать, что здесь мы имеем дело с идеологическим разрывом.

Счастье не может быть индивидуальным. Счастье не может основываться на феноменологическом опыте и чувственном опыте. Счастье — структурная концепция.

И точно так же обстоит дело с концепцией капитала, именно поэтому мне кажется, что счастье и капитал всегда работают в связке: статистика счастья всегда так или иначе связана с аккумуляцией капитала и его приумножением. […] Однако, согласно Марксу, структура имеет смысл лишь как аффекты ее фрагментов и деталей, именно через аффекты мы можем понять структуру в целом. Но очень важно понимать, что структура никогда не возникает и не может быть сведена к этим аффектам — это значит, что люди могут испытывать радость, будучи несчастными, или они могут быть счастливы в этом несчастливом мире, или, наоборот, могут скорбеть и грустить в рамках структуры счастья. […]

Вернемся к Беккету. Его цитата означает, что счастье дается не субъекту, его невозможно прожить как субъективный опыт. Счастье — это чрезмерная детерминация, и в своей книге «Обещание счастья» Сара Ахмед отлично демонстрирует, как оно связано с политическим активизмом. Многие активисты страдают и травмированы, перестают испытывать положительные эмоции, однако их намерения нацелены на изменение структуры, счастье можно понять только через структуру в целом, и только так можно добиться ее изменения. Невозможно быть счастливым в несчастном мире: это разрыв между конкретным опытом и структурным целым. Лишь имея в виду этот разрыв, человек может надеяться на счастье.

Философ Ален Бадью напрямую указывает на такие структурные изменения. Одно из самых важных условий для человеческого счастья — это возможность протестовать и восставать против несправедливости. Протест должен подразумеваться в самом понятии счастья, ведь оно не только про благополучие и позитивное мышление, но и про понятие диалектического разрыва. Счастье может быть несчастным или радостным. […] Счастье понимается как реальная абстракция и концепция намеренности, и в каком-то смысле это идет против субъекта. Счастье — это не то, что содержится в субъекте, не то, что содержится в жизни и открытое горизонту структуры существования. Поэтому идея счастья в позднем капитализме остается в первую очередь идеологией, и необходимо понимать интеграцию искусства в такую общую капиталистическую структуру.

Приведу несколько примеров того, как произведения искусства могут указывать на диалектический разрыв внутри самого понятия счастья. По моему мнению, произведение искусства способно на это, потому что оно само по себе вписано в разрыв между частным и коммерческим. И, с другой стороны, искусство всегда направлено на переосмысление чего-то универсального, публичного. […] Первый пример называется «Счастливый музей», выполнили его Саймон и Даниэль Фудзивара, это коллективный проект:

Он был продемонстрирован на Берлинской биеннале. Брат Саймона Фудзивары Даниэль — экономист счастья, и они работают над проектом вместе, собирая большие данные о том, как объекты потребления делают счастливыми людей в Германии. Музей счастья показывает все, что нравится немцам: к примеру, шоколад «Киндер-сюрприз» или устройство, которое может перерабатывать органический мусор. Каждый из этих объектов содержит в себе некую странную логику, например показывает, как благополучие немцев оказывается связано со страхами и странным беспокойством (тревожностью). Музей и работы в нем демонстрируют, как индивидуальное заключается в рамки общей структуры, и эта структура обнажается как глупая и напрямую идеологическая. […]

Еще один проект — Драганы Булут:

Перформер и хореограф, она работает с техникой коучинга, и ее проект называется «Счастьелогия и следы радости» — идеология счастья и бесконечные тренинги, которые признаны осчастливить людей, производят жуткий (uncanny) эффект. Они влияют на опыт проживания счастья, бытия в счастье, которое вновь начинает связываться с тревожностью. Иногда даже с ужасом. Здесь мы наблюдаем ту же идею гиперидентификации с идеологической структурой. […] Работа всегда связана с неким общим целым и демонстрирует, как понятие счастья инсталлировано в это конкретное пространство.

Но я бы хотел обратиться и к иной стратегии, потому что мне кажется, что этого недостаточно… В связи с чем я хотел бы продемонстрировать вам совсем недавнюю работу Тани Бругеры «Franciseffect»:

В этом проекте она инициировала психологическое исследование и попросила людей подписать петицию, которая была обращена к папе римскому. Основная цель этой петиции заключалась в том, чтобы предоставить гражданство Ватикана беженцам и мигрантам. Она попросила подписать петицию прохожих рядом с музеями Tate и MoMA в Нью-Йорке, и все отвечали ей, что это невозможное требование, даже невыполнимое. «Franciseffect» — проект, осмысляя который Таня Бругера заявила, что хочет продемонстрировать людям границы воображаемого мира и то, как работает политика. Граница состоит в том, что мы даже не можем представить себе, как папа римский открывает границы Ватикана для беженцев, в этой работе мы можем наблюдать смешение возможного и невозможного. Намерение проекта как раз и состоит в том, чтобы спровоцировать изменения в самой структуре. Может быть, вы разочарованы тем, что требование невозможно, но сейчас, когда вы видите всю структуру целиком, вы можете задаться вопросом «Как можно это изменить? Когда вообще можно помыслить эти изменения?». И я полагаю, что связь со структурой счастья сопровождает разочарование само по себе. […]

Задавая новые структурные границы, мы можем сопротивляться и бороться с условиями. То же справедливо и применительно к страданию: ответ на страдание — это не просто удовольствие или радость, но понимание структурных причин страдания. Произведение искусства дает нам ощущения несчастья, но прохождение через эти чувства и ощущения помогает представить новый структурный горизонт. Именно поэтому мы никогда не можем сказать, что кто-то счастлив или несчастлив, просто глядя на аффекты и настроение.

М: Передаю слово Аарону Шустеру — он расскажет нам про психоаналитическое понимание удовольствия и счастья с его амбивалентностью восприятия того, что мы понимаем под хорошими и негативными чувствами. Счастье как феномен, никогда полностью не проявляющийся в нашей жизни.

АШ: Мне кажется, часть моего выступления будет созвучна тому, что уже сказали Ева и Борис. Я, конечно, был особенно поражен цитатой Беккета, что счастье — это хорошо, но не для нас. Не знаю, сознательно или нет, но Беккет переформулировал фразу Кафки: его всегда описывали как несчастного человека, но на самом деле он говорил, что надежда есть, только она не у нас и не для нас. Есть еще одна важная фраза Беккета, которую пока не упомянули: «Нет ничего смешнее, чем несчастье». Может быть, это и есть самая яркая критика позитивной психологии? Ей не хватает чувства юмора, понимания парадоксов, которые тоже ведут к счастью и удовольствию. В моем выступлении будет четыре коротких философских виньетки: 1) я буду говорить о счастье, которое я опишу в рамках философских понятий; 2) опишу парадоксы; 3) расскажу о принципе удовольствия; 4) и покажу, как этот принцип существует в культуре.

Сначала я хотел бы показать рецензию на одну из книг на Amazon — это книга-интервью художника Фрэнсиса Бэкона. Мне кажется, это очень интересное утверждение, которое отвергает все мрачное искусство.

Над тем, как люди выбирают культуру селф-хэлпа и позитивного мышления, можно легко посмеяться, в этом отзыве очень много юмора, но мне кажется, что человек, написавший его, отлично понял работы Бэкона. Искусство затронуло его очень глубоко, и он очень непосредственно отреагировал на бэконовскую жестокость и агрессию картин. Это не обычный человек, который получает удовольствие от современного искусства, но человек, который, мне кажется, мог бы быть хорошим делезианцем. Его попытка убежать от идеологии, попытка убежать от себя демонстрирует, что искусство Бэкона воздействует на органы чувств напрямую. Для Делеза, как и для автора этого отзыва, оно как будто вдохновлено демонами. Автор отзыва не хочет впитывать в себя работы Бэкона, и отказ существует не только на интеллектуальном уровне, но и, может быть, на каком-то физическом. Автор пишет, что она сожгла книгу, чтобы не быть несчастной, совершила акт христианского милосердия и избавила себя от несчастья. Чье несчастье она хочет сжечь? Свое собственное, естественно, но и, может быть, несчастье художника, может быть, всю ту культуру, которая его окружает. Она хочет избавления и предлагает взамен культуру успеха. […]

В ранних письмах Кафки 1904 года мы находим идею, что литература разрушает нашу жизнь, без книг мы будем счастливей; он говорит, что книга должна нас ранить; возможно, привести нас к крайностям, даже к самоубийству. […] Однако девушка, писавшая отзыв на Бэкона, приходит к совершенно иному выводу — искусство ранит нас, но в данном случае она хочет от него отказаться. То есть универсальных ценностей искусства —или, конкретнее, психопатологий, которое оно воплощает — быть не может.

Второй аспект, который я хотел бы подчеркнуть, — это то, что искусство активирует символическую негативность, дремлющую в нас. Посмотрим на заголовок статьи в The Guardian:

«Если вы удалите Facebook, то будете счастливы», — сообщает одно из исследований. Однако люди не уходят массово из социальных сетей, и автор статьи задается вопросом: «А хотят ли люди быть счастливыми? Может, нет? Что происходит? Это извращение человеческой природы или что-то еще?» […] Но вопрос добра и счастья уходит своими корнями в учение Аристотеля, в древнюю философию. Здесь следует привести еще один пример, который скрасит то, что я пытаюсь донести, — это отрывок из «Записок из подполья» Федора Михайловича Достоевского, это очень важное произведение литературы XIX века, которое определило часть течений философской антропологии века XX. В этом коротком отрывке очень подробно говорится о представлении о благополучии и о том, что как раз утверждают в наши дни ученые:

Далее я хочу поговорить о том, как понимал счастье Фрейд и как его концепция до сих пор остается одной из важнейших для современного понимания удовольствия и желания. Одно из важных понятий для Фрейда выражено в работах французского писателя Жоржа Перроса:

Мне кажется, это очень интересная фраза, и здесь очень точно употребляются слова: вместо того чтобы говорить о человеке, который стремится к счастью и преодолевает препятствия на пути к нему, Перрос говорит, что люди саботируют свои желания и удовольствия, отрицая себя и гарантируя, что все пойдет не по плану. Но хотелось бы не оставаться на уровне трагедии. Условия человеческого существования настолько несчастливые, что они даже не позволяют привести к самоотрицанию, и это очень важная часть вопроса в конце цитаты. Действительно ли это так?

Несмотря на вложение всех возможных сил в стремление к несчастью, люди выглядят удовлетворенными в своей неудовлетворенности.

Можно сказать, что фрейдистская теория разрывается между двумя разными подходами к удовольствию и счастью. С одной стороны, это трагический взгляд Фрейда. Мы обречены на отсутствие удовлетворения, между нами и счастьем множество препятствий, а либидо лежит в основании многих наших действий. Если прочитать Фрейда более детально, то можно пронумеровать все причины, почему счастье невозможно, — их всего 4 или 5.

Одна из причин — биология, прямохождение, тот факт, что у человека уже нет прямого доступа к природному обонянию (принюхиванию). Переходя к прямохождению, человек теряет возможность поиска следа, а также теряет связь с сексуальными сигналами, которые теперь должны проходить через опосредование символического. Вторая причина — конфликт между культурой и желаниями: человек в культуре становится подвержен запретам, в том числе и на сексуальное желание, и с этим приходится примиряться. Третья — конфликт между противоречащими желаниями в индивиде, то есть в одном человеке никогда не существует идеальной гармонии желаний. Четвертая — конфликт, имманентный самому желанию. То есть желание не приближает человека к удовлетворению, а выискивает напряжение или барьеры к удовлетворению самого себя. Пятый аргумент был сформулирован уже в 1950–60-е годы в контексте марксистской теории: в какой-то момент суперэго становится долгом, за который мы несем ответственность. Суперэго наслаждается и подпитывается неудачами и провалами субъекта на пути к выполнению долга, а долг состоит в том, чтобы стать счастливым.

Мне казалось очень важным сначала обрисовать эту модернистскую и крайне трагическую точку зрения на недоступное счастье, но есть и еще одна точка зрения. Она, я считаю, не трагическая, а скорее комическая. Психоанализ раскрывает секретные и скрытные удовольствия, которые включают в том числе и катастрофические симптомы сдерживания либидо, а это означает, что удовольствия невозможно избегать. Хотя классическая этика утверждает, что счастье достижимо, несмотря на все препятствия, модернистская этика, этика психоанализа переворачивает это утверждение с ног на голову. Людей отличает изобретательность в изобретении собственного несчастья и неудовлетворенности. Несмотря на своими руками созданное несчастье, люди получают от него удовольствие, неудовлетворение пробивает путь к совсем другому удовольствию. Человек — животное, которое саботирует свое собственное существование, но человек настолько ничтожен, что не в состоянии сделать даже этого. Такое неудачное саботирование своего собственного бытия дает нам еще одну важную точку зрения на проблему счастья. […]

В завершение процитирую интересный отрывок из Бертольта Брехта. Я заимствовал выбор этой цитаты у Бенджамина Уейра — он упомянул ее, когда говорил об императиве счастья и боге счастья, который сохраняется, несмотря ни на что. Здесь Брехт описывает сценарий пьесы, которая никогда не была поставлена и написана […]:

И последняя виньетка — стендап Луи Си Кея, связанный с темой суицида. Мне кажется, предмет шутки тут не суицид, не самоуничижение Луи Си Кея и не то, как он описывает свою любовь к жизни, сводя ее к минимуму. Дело в том, что он нарушает табу на обсуждение суицидов, в том числе в медиа. Мне кажется, эта шутка работает на феноменологическом уровне: он переворачивает с ног на голову наше понимание привязанности и любви к жизни, показывая взаимосвязь с суицидом, связь жизни и смерти. Мы представляем себе суицид невероятно паталогическим разрывом, то есть невозможностью продолжать свою жизнь. Ведь жизнь — это норма, а суицид в такой рамке — исключение из нормы. […] Луи Си Кей переворачивает это представление, в его выступлении жизнь становится проблемой, чем-то волшебным и загадочным, чем-то, что требует объяснений. […] И суицид уже не разрыв с жизнью, а жизнь — это постоянный «несуицид», или постоянно принимаемое решение себя не убивать. […]

Если же мы серьезно отнесемся к мудрости этой шутки, то в жизни или желании жить нет ничего естественного. Шутка о суициде подводит нас к вопросу «Что заставляет нас жить?», но с совсем другой перспективы, чем позитивная психология. Такое сомнение вместо того, чтобы основываться на вопросе знания, начинает основываться на вопросе витальности… Это политическая конституция желания жить на телесном уровне. […] Инъекция нежелания жить, и эта шутка, если принять ее серьезно, означает, что нет никакой золотой середины человеческого процветания и счастья, того, что подразумевается под wellness, благополучием. Скорее это про некий баланс сил, который постоянно, на самом деле, не сгармонизирован, и он принимает форму недостатков или даже избытков, которые обуславливают нашу культуру. […]

М: У меня есть вопрос как к Аарону, так и к Борису. Мы сейчас проживаем особенный момент и услышали в выступлениях, что счастье не равно удовольствию, вся история негативной философии также указывает нам на это. Но мне кажется, что мы сейчас проживаем оппозицию и противостояние культуры себя, заботы о себе, индивидуального счастья, с одной стороны, и нравственного, этического обязательства заботиться о других, альтруизма, с другой. […] В своей книге «Обещание счастья» Сара Ахмед пишет о том, что поиск счастья всегда был двигателем развития философии и, естественно, это поиск счастья через отрицательные диалектические процедуры, но здесь имеет место и политическая революция. Значит ли это, что при коммунизме люди бы прекратили заниматься искусством и философией?

БК: Интересный вопрос. В своей диссертации я проводил связь между пониманием счастья у Мелани Кляйн, она называет счастье депрессивной позицией. Депрессивная позиция — это понимание собственных страданий на каком-то новом уровне, то, как ты можешь присваивать страдание как свое собственное чувство. Разница между обществом при капитализме и утопическим обществом коммунизма в том, что человек идет все дальше и присваивает все больше страдания. И, естественно, при коммунизме страдания меньше не станет, но идея в том, чтобы критически анализировать его и интегрировать в свой собственный опыт. Мне кажется, эти идеи отражаются в представлениях о пролетарском государстве: оно всегда будет проживать проблемы, но разница между ним и капиталистическим в той материалистической теории труда и представлении о проблемах, когда надо не отрицать, а принимать страдание. Конечно, будет искусство и философия, отвечая на вопрос. […]

АШ: […] Когда американца спрашивают: «Как дела?» — у нас не принято отвечать, что все плохо. Даже если у вас все чудовищно, вы отвечаете, что все хорошо, это такое отношение к позитивному. А в славянской культуре, наверное, иначе: несмотря на то что все хорошо, вы все равно находите что-то плохое, и это такая склонность не распространяться о собственном счастье и склонность сочувствовать другим. Еще вы упомянули Мелани Кляйн, очень люблю один отрывок: она говорит, что если вы хотите понять смерть и самоубийство, то представьте себе, что человек бросается в реку и вдруг начинает барахтаться, пытаться выжить, в этот момент он не хочет умирать. Именно это движение к жизни появляется у человека, который хочет умереть, — в этом и есть какой-то беккетовский мрачный юмор. То есть человек не может отрицать себя полностью, и за это он себя не любит.

Что касается вопроса, который задала Наташа, насчет искусства и коммунизма. Мне кажется, интересно подумать, особенно в рамках российской критики, о различных формах обязательного счастья и давления счастья, которое оказывается на людей в советское время и в капиталистической культуре. При Сталине же тоже были определенные обязательства в 1920–30-е годы: люди должны были получать удовольствие в новой построенной цивилизации. И это удовольствие приходило из коллективного проекта коммунизма, и, естественно, люди были в депрессии и тревоге, потому что новый мир построить не выходило.

Возможно, самая интересная книга в этом контексте — платоновская «Счастливая Москва», и сравните ее с неолиберальным императивом счастья. Сравните неолиберализм и сталинизм. Естественно, в капитализме счастье индивидуально, у Сталина оно было коллективным, эта разница понятна, но интересна сама концепция ответственности за собственное счастье, собственное существование. С системной точки зрения мы все ничто, ходячий негатив, который распространяет себя, но если мы все перестанем себя рекламировать и распространять свое мнимое счастье, то мы погрузимся в ничто, нас не станет.


Источник: m.vk.com

Комментарии: