Киборг как код новой онтологии. Политические и эпистемологические аспекты гибридных тел.

МЕНЮ


Искусственный интеллект
Поиск
Регистрация на сайте
Помощь проекту

ТЕМЫ


Новости ИИРазработка ИИВнедрение ИИРабота разума и сознаниеМодель мозгаРобототехника, БПЛАТрансгуманизмОбработка текстаТеория эволюцииДополненная реальностьЖелезоКиберугрозыНаучный мирИТ индустрияРазработка ПОТеория информацииМатематикаЦифровая экономика

Авторизация



RSS


RSS новости


2020-12-09 03:31

Трансгуманизм

Алла Митрофанова, киберфеминистка, куратор философского кафе СПб twinsmi@mail.ru

Киберфеминизм или киберпанк.

Мне давно кажется, что мы должны перечитать «Манифест киборга», со временем его политическое и эпистемологическое значение актуализировалось, он будто бы проиллюстрирован событиями последних трех десятилетий. «Манифест киборга» Донны Харауей, впервые был представлен в 1985 году. Его перевод на русский был опубликован в 2005 в сборнике «Гендерная теория и искусство. Антология 1970-2000» под редакцией Кэти Дипвелл и Людмилы Бредихиной. Этот текст оказал сильное влияние на эпистемологический анализ науки, теорию феминизма и теорию технического, текст насыщен актуальными политическими стратегиями. Почему он может охватить разом множество тем? Каким образом устроена концептуальная логика Манифеста? Я предположу, что это стратегия подмены кода, может быть впервые осознано использованная как прием в гуманитарном философском тексте. Нам предложен код, выраженный метафорой соединения прежде несоединимого кибернетического и органического. Этот код заставляет пересмотреть метафизическое разделение на природу и технику, его гендерные и властные экспликации. Принимая позицию Харауей, мы вынуждены отказаться от презумпции гуманизма о естественности и целостности человеческого, допустить техническое проектирование и программирование в повседневную реальность и психический мир субъекта.

При заполненности масс медиа пространства гламурными киборгами, массово произведенными под влиянием киберпанковой литературы, киборги о которых говорит Харауей эпистемологически отличаются от них. Киберпанк создает существ в прежней парадигме противопоставления органического и технического, индивидуального и властного, способом механической замены частей или милитаристского принципа надевания брони. К теории Харауей скорее может иметь отношение героиня фильма Тарковского Солярис, которая не будучи белковым организмом и не имея прямого отношения к культуре людей, вступает в сложные отношения любви, понимания, сострадания, т.е. «небиологического» родства с героем. Возникают своего рода «экосексуальные» отношения, т.е. отношения не со своим биологическим видом1. «Манифест киборга» ставит целью расширить границы родства, денатурализовать идентичность и установить новые отношения в промежуточной (медиа) области животного-человеческого, биологического-технического, т.е. в области становления гибридных феноменов, а не заданных внешним образом сущностей. Киборг это новая зона смысла («он незаконное дитя милитаризма, капитализма и госсоциализма»). В ней должны конструироваться новые эпистемологические, онтологические и политические описания современности.

Теорией киборга Донна Харауей вступила в полемику на нескольких фронтах одновременно:

-как ученый биолог, она включилась в деконструкцию базового понятия - природного органического существа.

-как феминистка выступила не только против гендерной нормативности совместно с радикальным феминизмом, но и одновременно против теории радикального феминизма с его эссенциализацией женского.

-как эпистемолог постпозитивистской парадигмы, она предложила концепцию «локального знания» (situated knowlege), показав взаимную зависимость научной и политической постановки проблем в конкретной ситуации знания, когда научная постановка проблем нерефлексивно воспроизводит политический язык (милитаристский язык иммунологии, патриархатный язык эмбриологии).

- как марксистка, она выступила с критикой марксистской концепции труда, но сохранила диалектику как позицию различия против претензий капитализма на универсальную рациональность.

Киборг метафора, предложенная Харауей в Манифесте, задает критический инструмент позволяющий вскрывать «самоочевидность» эпистемологических, гендерных и политических оснований. Это своего рода код, который может быть применим в науке и политике, в гендерной теории и технике, он позволяет междисциплинарному анализу стать анализом эпистемологических установок. Манифест вовлекает разные заинтересованные группы (ученых, политических активистов, художников) в актуальную полемику. Коллега Харауэй Карен Барад ввела термин онто-эпистемология, позицию Харауей можно определить как политическую эпистемологию. Манифест киборга стал одним из ключевых текстов, запускающих направление феминистской эпистемологии. Базовое положение Манифеста — отрицание гендерной нейтральности метафизики. Если метафизическое разделение на природу и культуру, на частное и публичное несет в себе код гендерной бинарности, которая воспроизводится в серии политических, технических и научных оснований как властные стратегии эксплуатации труда, мизогинии, расизма, то феминистская эпистемология должна это деконструировать и предложить иной код ради возможности переизобретения нового жизненного мира.

1 Киборг vs гендерная метафизика.

«Информатика господства»

Технологическое опосредование Харауей считает характерной чертой современной ситуации. Оно наследует весь букет траекторий мысли ХХ века, так называемые прагматический, лингвистический, коммуникативный повороты. Технологией опосредованы способы действия, каталоги знания, коммуникативные режимы, она пишет код, дает доступ к информации, она располагается в непосредственной близости к медицинским телам в нейроинтерфейсах, кодирует биотехнологии.

Киборг рождается из нового положения дел в технике. В описании Харауей машины 19 в. были карикатурами на маскулинисткие претензии силы и власти. Машины кибернетического типа постоянно пугают феминностью: угрозой самопорождения (самовоспроизводство машин), в них нарушены прежние дистанции тела и ума, естественного и искусственного. Они с эротической интимностью проникают в тела, соединяя техническое, письмо, власть. «Миниатюризация, как выяснилось, напрямую касается власти: маленькое – это не-столько красивое, сколько предельно опасное… Политически их столь же трудно увидеть, как и материально."2 (с.329) С киборгами связаны новые формы труда, войны, репродуктивности. Миниатюризация рассыпает прежний целостный объект на бионические элементы, зависимые от типов связей, включенности в системные взаимодействия. Частная сфера дома воспроизводилась и обслуживалась невидимой феминностью, теперь она оказалась вскрыта новыми машинами. Больше нет того невинного самоочевидного дома, где «природная материнская любовь» без права на личное высказывание неустанно заботилась о теле субъекта отцовского права.

Феминизация машин, их интимная вездесущность и неотрефлексированная маргинальная властность разрушает базовое определение человеческого как радикально отличного от технического и от животного. Таким образом размывается основание гуманизма. Гуманизм в данном случае - это эпистемологическая рамка в которой были предустановлены оппозиции: человеческое-животное, высокое-низкое, публичное-частное, мужское-женское. Согласно бинарной метафизике, описанной как гендерно дифференцированная Моникой Виттиг, Люс Иригарэ, Жаком Деррида, гуманизм квалифицировал Природу как феминную, безгласную , невинную, самоданную, ресурсную. Ресурсом стали животные, леса, недра, сексуальность и женские тела… Киборг отрицает метафизическую бинарность Природы и Культуры. С одной стороны, он возникает там, где биология не дана в своей невинности, она опосредуется технологией, знаниями, отношениями исследователь-объект, политикой. С другой стороны, киборг не наследует культурной норме, у него нет отца, это пост-эдипальное существо, производящее монструозные фантазии (Зоя Софулис). Он отказался от наследства метафизики, и в этом смысле свободен. В своей идентичности он сирота, поскольку не может принять наследство классической онтологии, в его реальности умер не только Бог, но и Богиня, по определению Харауей.

Но что случится, ставит вопрос Харауей, если гуманизм не станет отделять себя от животного и технического, примет их в свою семиотическую систему, распространит на них правила социального общения, включит в коммуникационные системы как других? В такой установке можно обнаружить общие коды, которые расширят понятие социального и поставят под вопрос иерархии. Появляется возможность переосмыслить ранее самоочевидные, т.е. уже заданные, не анализируемые и потому репрессивные области возможного знания. В новой установке распадаются прежние целостности на элементы новых функционально-коммуникативных эпизодов или частичных тел. Возникают тут же новые плохо опознаваемые гибриды, странные пограничные тела. Например фрагменты синтетической биологии понятые как полуживое выставочное произведение нового искусства, экспериментальные геномно-цифровые-лингвистические коды.

Киборг — это ироническая метафора или код, придуманный для того, чтобы нарушить правила бинарного распределения смысла и смешать противоположности в экстравагантной гибридной индивидуации. В последней легко узнаются разные стратегии политического, гендерного, возрастного аутсайдерства, но метафора не только эпатирует, она устанавливает новые смысловые границы и задает инструментальные возможности. Этот прием — работать через метафору как эпистемологическую сцену, характерен для ХХв. Если следовать позиции Ницше, то истина — это «мобилизованная армия метафор». Такое отношение к истине характеризует постпозитивизм, психоанализ, которым наследует Харауей. Так постпозитивист Фейерабенд пишет: «рассуждение становится эффективным только в том случае, если оно подкреплено соответствующей предварительной установкой... каждое рассуждение включает в себя космологические допущения, в которые нужно верить, чтобы рассуждение казалось правдоподобным. Чисто формальных рассуждений не существует.»3 Киборг метафора вводит гибридный объект в новую онтологию, это своего рода «монизм» , который стратегически собирает смысловую ситуацию (situated knowlege) иного принципа рационализации и драматургии постоянно переизобретаемого «жизненного мира». Знание из такой позиции может пониматься как ситуативное (контингентное), но это не делает его необязательным, наоборот, оно приобретает более сложные добавочные корреляции этического и политического свойства, увеличивается плотность связей - научная парадигма коррелирует с эстетической, а научная логика с художественным нарративом.

Харауей анализирует, как меняется «интегральная схема» или «информатика господства» новой онтологии, которая совершает переход от индустриальной модели к «полиморфной информационной системе — от тотальной работы к тотальной игре, причем смертельно опасной» (с.339). Новая онтология формулирует свои объекты «не в терминах сущностных свойств, а в терминах конструкции, предельных ограничений,потоковых уровней,системной логики, затрат на снижение ограничений.» (с. 341) Информация — это условная минимальная единица, позволяющая уравнивать все со всем, как способ инструментализации современного общества. При этом минимальность и инструментальность такого кодирования затрудняет возможность сопротивления. Контрольные стратегии, как со стороны сопротивления, так и со стороны власти, возможны, но не на уровне целостных натуральных объектов, ана уровне интерфейсов, границ, допустимых и блокированных связей.

«Контрольные стратегии будут сформулированы в терминах темпов, амортизационных затрат, степеней свободы. Человеческие существа, как и любой другой компонент или подсистема, должны локализоваться внутри системной архитектуры, основные модусы действия которой имеют вероятностный, статистический характер. Никакие объекты, пространства или тела не являются священными сами по себе; любой компонент может быть связан интерфейсом с любым другим, если только может быть построен соответствующий стандарт, соответствующий код для обработки сигналов на каком-то общем языке.» (с. 342)

Язык, образ, коммуникация/информация понимаются как набор допустимых операций, каждая эпоха в науке и политике создает собственные объекты и операции, и никакая наука не может претендовать на универсальность. Эта локальность не сущностного, а медийного свойства. Ее феномены — это гибридные объекты, создаваемые микрооперациями и коммуникациями, как базового принципа новой «онто-эпистемологии». Они действительны и вариативны, при том, что они не отсылают ни к каким стоящим за ними сущностям. Это заставляет понимать технологию не как отдельную субстанцию, а как операции производства локальной реальности, наряду с языком, когнитивными процессами, поведением. Это операциии различения и связывания, конструирования и реконструирования.

Практически все виды человеческого оказываются опосредованы технологией. А технология в свою очередь опосредована метафорой, языком, антропологическими смыслами. Наша реальность гибридна в неразличении эмпирического и трансцендентального4. Этот новый статус реальности нестабилен и открыт для производства и перепроизводства, хотя и лишен линейного футуризма начала ХХ века. Ошибочно считать, что эта эпистемологическая диспозиция запускается сугубо технологически: литература от Чехова и Пруста до современных произведений занимается анализом чувственности, памяти, фантазии. Она с тем же оперциональным упорством пишет новый код. Пользуясь термином Харауей, можно сказать, что с начала ХХ века изобретается специальный тип письма «киборганический семиозис», как особый вид аналитики и конструирования / кодирования и программирования ситуации, образа, социальности.5

«Коммуникационные технологии и биотехнологии – вот ключевые орудия, переделывающие наши тела. Эти орудия претворяют и навязывают новые социальные отношения для женщин во всем мире. Технологии и научные дискурсы могут отчасти пониматься как формализации, т.е. застывшие моменты, текучих социальных взаимодействий, их конституирующих, но вместе с тем они должны рассматриваться и как инструменты для навязывания смыслов. Граница между орудием и мифом, инструментом и понятием, историческими системами социальных отношений и историческими анатомиями возможных тел, включая объекты познания, легко проницаема. Вообще миф и орудие взаимно конституируют друг друга. Более того, коммуникационные науки и современные биологии выстраиваются в результате общего движения – вовлечения мира в проблему кодировки, поиск общего языка, в котором исчезает всякое сопротивление инструментальному контролю и любая гетерогенность может быть подвержена разборке, сборке, загрузке и обмену." (с.343)

Эпистемология киборга и поиск новой генеалогии

Харауей - одна из основательниц новой эпистемологии, т.е. эпистемологии ситуационного знания. В какой философской традиции мог вознинуть этот манифест? Каковы его связи с авангардными практиками первой четверти ХХ века? По мнению МакКензи Варка она наследует подход анархо-эпистемологии Фейерабента, которая в свою очередь восходит к критике опыта и универсализма знания, которая, по мнению Фейерабенда, была начата Махом. Мах решал проблему несовместимости оснований неокантианства и позитивизма, разорванности сознания и существования. Это привело его к отказу от трансцендентализма и внешней природы, к полемике одновременно против позитивизма и против идеализма в поисках новой монистической медийной или гибридной эпистемологии.

Мах, как известный ученый, критикует науку за ее претензии на универсальную рациональность. Но «Мах критиковал научные идеи не посредством сравнения их с внешними стандартами (критериями значения или демаркации), а показывая, как само научное исследование приводит к изменениям. Например, проверка методологических принципов осуществлялась не путем соотнесения их с абстрактной и независимой теорией рациональности, а посредством демонстрации того, как они помогают или мешают ученым в решении конкретных проблем. (Позднее Эйнштейн и Нильс Бор превратили эту процедуру в тонкое искусство)»6. Мах принимал любой тип познания, допуская методологический перенос из антропологии, мифологии в физику или физиологию, не обращая внимания на установленные границы дисциплин. Эти приемы междисциплинарного переноса несколько позже стали художественными принципами дадаистов, конструктивистов и сюрреалистов. Мах отрицал внеисторичность и универсализм понятий пространства и времени. Природные и физические объекты для него не были даны извне, они создавались на основе соорганизации восприятий и описаний. Идея объективности, разработанная наукой 19 в. для Маха не была необходимой. Он отказывает вещи в ее сущности, оставляя только ее феномен, формируемый на основе восприятий, но этот феномен не отсылает к внешним образом данной вещи, он отсылает к способам феноменологического схватывания, к типу эпистемологических и формальных допущений, в которых одновременно формируются взаимозависимые субъект и объект. Оба могут быть охарактеризованы как гибридные или медийные феномены локальной ситуации. «Попытку Маха сделать исследование более широким — таким, чтобы оно имело дело как с «научными», так и с «философскими» вопросами,— не заметили ни его последователи, ни его оппоненты.»7 Его концептуальный анализ был превращен в формальную философию науки, которая сводила противоречия к рациональной логике.

Продолжение попытки Маха работать с новыми методологическими принципами МакКензи Варк находит у «махистов» (А.Богданова). И через голову рационализирующих теорий выходит к поспозитивизму Поппера, Локатоса и Фейерабенда, и теории киборга Донны Харауей.

По мнению МакКензи Варка традиционная оппозиция субъекта и объекта слишком торопится установить различительную линию. Этот порядок устанавливает полюса бинарности за пределами мысли и мы упускаем конкретность этого субъекта и этого объекта. Особая трудность для такого реализма — медиальность феномена. То, что происходит между объектами мира и мышлением субъекта, должно пониматься медиально. Но феномен, понятый медиально отличается от концепта классической феноменологии, более сложными технологически и политически «грязными» операциями. Структура усложняется за счет того, что новый феномен разъедает предшествующий. Этот переход от одного типа феноменов к другим становится новой теоретической проблемой, в то же время субъект-объектный оппозиционный бинаризм трансформируется в медиа монизм8. С позиции повседневного опыта и здравого смысла такой медиа феномен принимается как более реальный, но метафическая установка принуждает предполагать истинную реальность за ним. Задача — понять феномен как реальность, тогда наука должна исследовать способы восприятия и мышления, и то, как они кодируют свои операции и объекты. Мах определил научную задачу как исследование «восприятий», при условии, что они не редуцируются ни к одному из полюсов и не могут отсылать к внешнему объекту. Варк замечает, что Ленин упрекал Маха за субъективизм несправедливо, Мах не задавал вопрос: какой объект стоит за восприятием. Он задавал предыдущий вопрос: что такое восприятие, которое задает различение на субъективное и объективное и какого рода устройство этой связи? Мах использовал тактический монизм против философии и науки своего времени, которые настаивали на реальном, которое не может быть познано.9 В эмпириокритицизме феномены оказываются репрезентантами собственного способа производства.

Мы знаем, что философия эмпириокритицизма повлияла на феноменологию, прагматизм, неопозитивизм венского кружка. Она повлияла на экспериментальную психологию и философию техники10 Влияние эпистемологического поворота Маха существенно и в социал-демократических теориях преобразования общества, легко прослеживаются в социальных проектах марксистов-махистов, и даже в дискуссиях 2Интернационала.11Если реальность не может иметь внешнего истинного обоснования, то она инструментальна, конструктивна, ее можно проектировать, программировать. В соединении марксизма и эпириокритицизма (махизма как гносеологического марксизма) она приобретает зависимость от политического решения как нового кода для дальнейшего построения социального программирования. В теории марксистов-махистов марксовый концепт труда был понят как гипертехнологический процесс производства мира. Это открыло перспективу радикального переизобретения реальности, подхваченную в 1918 г. журналом Новый ЛЕФ как новое кредо художника: художник не созерцает мир, а производит его. В понятиях Делеза можно сказать, что Мах говорил об особого рода сущем — трансцендентальном эмпиризме, не соотносимом ни с Природой, ни с Идеей. Одновременно пала и гендерно бинарная метафизика, открыв возможность для феминистской политики большевиков по переорганизации гендерной социальной структуры как десимволизации гендерного дуализма в направлении радикального монизма и гендерного равенства.

Политический консерватизм, связанный с холодной войной и со стиранием следов социал-демократической политизации философии, редуцировал конструктивистскую эпистему к нейтральности формальной рациональности, или к отдельной академической дисциплине лингвистической философии или математической логике. Но возвращение к этой упущенной генеалогии позволяет включить богатый исторический опыт социального конструктивизма 20х и показать теоретическую преемственность от концепта медийных феноменов эмпириокритицизма до киборганической теории техники и современного программирования.

Эта традиция имеет значимое политическое влияние, поскольку легко интерпретируется в понятиях радикального политического конструктивизма, обещающего новые решения, новые модели социального устройства.

Переопределение политического и феминистские стратегии

После утраты классических оснований, обосновывающих западную онтологию и эпистемологию, и после теоретической дискредитации авангарда оказалась дезориентирована и социальная политика. Но эта «одновременность падений» (с.357) языков господства и наступившее очередное «технологическое загрязнение» гуманизма дает новые возможности. Ответом могут быть не цинизм или безверие, не версия абстрактной экзистенции, а построение новой кибернетической семиологии и новой политики. «Кем будут киборги – вопрос радикальный; ответ на него – дело выживания" (с.328)

Главная социальная и политическая опасность, описываемая в манифесте, – это формирование на основе прежнего метафизического и гендерного каркаса консервативной «бимодальной социальной структуры, при которой массы женщин и мужчин всех этнических групп... окажутся связаны экономикой домашней работы, безграмотностью и попадут под контроль высокотехнологичных репрессивных аппаратов в самых разных сферах – от развлечений до надзора и подавления.» (с. 351) «Поэтому потребность в сопротивлении интенсификации господства, никогда не была столь острой. Она связана с оспариванием смыслов и форм власти и удовольствий», т.е. с программированием иной конфигурацией практики и теории. Это значит, что гуманитарные и естественные науки оказываются перед необходимостью переформулирования своих оснований, вопросов и намерений.

Они также оказываются участниками проектирования новых политических и социальных смыслов, новых отношений и коллективностей. Вспоминается известная мысль Ленина о науке неотделимой от политического контекста. Мы теперь можем сказать то же самое иначе, наука и социальные и политические отношения, не смотря на различие своих объектов, обнаруживают междисциплинарную гомологию в способах постановки вопросов, намерений, социальных технологий. Если говорить о гомологии, то обнаруживаются странные системные (междисциплинарные) совпадения: так иммунология говорит языком милитаризма, эмбриология, политика запрета абортов горят языком экономической эксплуатации ресурсов (нефти, женских тел). Павловская нейрофизиология говорит на языке тоталитарного контроля, а нейросистемы его учеников П Анохина, А.Лурия (разработанная в 30 -60е гг.) говорит делезианским языком 68 года. Политической необходмостью становится, во первых, деконструкция или взлом кода самоочевидных оснований пола, расы, класса, навязанные историческим опытом патриархата, колониализма, расизма и капитализма. Но еще важнее определить из какой позиции можно мотивировать эту работу.

Марксистский анализ говорит об изменением форм капитала и труда. Следуя этой диагностике Харауей показывает, что вектор технологических и социальных процессов влечет разрастание «экономики домашней работы» или «феминизацию труда». «Семейные зарплаты» индустриальных рабочих больше не компенсируют внеэкономический женский труд, количество стабильно занятых в индустриальной сфере неуклонно сокращается, большинство видов труда как новых, так и традиционных оказывается в сфере нестабильности или вовсе исключено из финансового оборота. При этом требования к труду заботы, ухода, образования, эмоционального восстановления все возрастают. Все большее количество мужчин и женщин заняты в новой нестабильной и экономически невидимой сфере некогда «феминного труда». Труд феминизируется в смысле уязвимости, многоаспектности, многопрофессиональности. Но феминизация не является нейтральной ни в гендерном, ни в расовом отношении. Странным образом именно в домашнем личном пространстве получают распространение через видео игры милитаристская экспансия и фантазия тотальной войны, связанная по мнению Харауей с замещением утраченного публичного поля. С распространением социальных сетей заметно, что дом («диваны») становятся местом производства агрессивных депрессивных проектов. Но и там же производится новый виток гендерного воображения, связанного с сексуальной объективацией, как и с с эксплуатацией женского/материнского труда за выживание. Таким образом проектируется опасность нового мизогинного будущего12, когда экономически обесточенное общество борется за выживание усилиями женщин-матерей, а остальная часть высвободившегося населения становится сырьем для авантюрной политики через милитаристскую пропаганду компьютерных игр. Эта ситуация встраивается в западный гендерный дуализм с его репрессивными стратегиями и и косвенно участвует в постановке научных задач генетической коррекции, увеличении военных бюджетов.

Феминизация труда вновь актуализирует феминистские политические стратегии: кто контролирует интерпретацию телесных границ в медицинской герменевтике, кто кодирует распределение политического и частного, центрального и маргинального. Некритическая наука навязывает свою социобиологическую историю, где тела вписываются в диалектику господствам как генетический расчет, как биотическое сырье, как инструментализированная сексуальность, как максимизация удовольствия и прибыли. Но инструмент феминистской борьбы 70х не подходит для выражения необходимой нам политики тела в практиках киборганической репродукции. Основной вопрос Манифеста: на что мог бы быть похож другой политический миф. Для Харауей — это перспектива социалистического феминизма, которому в свое время в России удалось внедрить в политику радикальные институты гендерного равенства. Но социалистический феминизм прежде должен отказаться от «естественной матрицы единства женского», от политизации совокупной категории «женщины». Мы знаем о репрессивных последствиях феминистских движений, когда выигрывает группа активисток и проигрывает женское большинство, о расовой и этнической эксплуатации среди женщин. В российском контексте так же ясно, что природное женское не становится социальной базой феминизма как политического движения.

Распадение тотальности касается не только властной позиции, но и политик сопротивления. Никто не может претендовать быть голосом целого. Политика сопротивления должна стирать травмирующие колониальные и социальные идентичности расы, нации, привилегий, пола, сексуальности как навязанные прежней системой господства. Но предшествующие освободительные теории «сели на мель» из-за сохранения эссенциализации, т.е. чрезмерного доверия Природе и скрытых иерархий господства: лидеров, партий и всеобъемлющих материнств. Поэтому новая феминистская теория критична по отношению к своим предшественницам: социалистическому и радикальному феминизмам.

Социалистический феминизм, опираясь на марксистскую теорию пользуется онтологизацией труда, труд измеряет становление субъектом и тем самым подчиняет субъекта труду. Стоит ли загонять субъекта в онтологию труда и производства или пересмотреть эту категорию, расширить понятие труда и добавить заботу, воспроизводство человека и множество незаметного ежедневного вклада в выживание. Заслуга социалистических феминисток в том, что они добивались включения женского репродуктивного труда в соцсистему по аналогии с мужским трудом на основании марксистского понимания труда.

Радикальный феминизм, по мнению Харауей, в свою очередь карикатура на классовый марксизм, только вместо пролетариата - гендерная дискриминация, в которой своей идентичностью женщина уже обязана сексуальному присвоению. Она - женщина, потому, что есть желание мужчины. Под вопрос ставится и социологический объект радикального феминизма - «социальная жизнь женщины». Понятие "женщина" как социальная категория появилось в ХХ веке, как и молодежь, обе в той же логике, что и понятие понятие "класс", появшегося в 19 веке. Радикальный феминизм навязывает травматический "опыт женщины", т.е. самосознание несуществующей самости, создает новую воображаемую целостность и стирает действительную множественность способов жизни. Происходит сексуальная объективация женского т.е. иллюзия и абстракция, а не сопротивление отчуждению, при этом говорить о политической субъективации уже не приходится. В этой позиции происходит конституирование через желание другого. Своей идентичностью как женщина и феминистка она оказывается обязана желанию насильника, что и есть худшая версия и тотализация идентичностей. Это путь стирать все другие идентичности ради одной. Безоглядное присоединение себя к логикам господства ради обеспечения своего революционного голоса понятно, но эти логики историчны. Эпистемология не нейтральна, ее политическая функция проявляется в описании границы и изменении правил игры.

Харауей предлагает феминисткам переизобретать и кодировать новые типы идентичностей и коллективности. Искать новые союзы и новые идентичности — это писать и контролировать социальный код, собирать информацию, заниматься поисковой деятельностью. Следуя Харауей можно заключить, что для принятия феминистской повестки нужна другая идентичность, сплетенная из разных опытов и рефлексивных стратегий, где могут возникать неожиданные союзы (прекарные работники, антиабортные компании, ЛГБТИК, мигранты, ) и новые социальные формы от арт проектов и социальной взаимопомощи до масштабных социальных ситуационных союзов. Но тот же процесс происходит и в лабораториях. Харауей ссылается на иммунологию как медицинскую дисциплину, которая построена на логиках кодирования и распознавания объекта как модели телесной реальности.

«Границы расы, пола и класса — это коды господства, организующие социальные процессы, но они могут быть переописаны в киборгианской семиологии в сторону другой политики. Возможен ли феминистский анализ науки? Есть ли пути развития феминистской политики в области науки/технологии в союзе с антивоенными группами, выступающими за конверсию научных предприятий? Какое сотрудничество можно выстроить через разделяющие дисциплинарные и научно-технические иерархии?» (...)

Киборганическое письмо оказывается базовым инструментом переизобретения реальности, это и есть орудие нового пролетариата. Это не описание мира как он есть, это технология его изобретения, «технологи пишущая мир», подобная программированию. Она пишет не только идеологии, но и биотехнологию и микроэлектронику. Но, если фаллологоцентристские коды работают по трафарету команда-контроль-информаци, коды сопротивления пишутся как новые коллективности и гибридные идентичности с использованием аутсайдерского и маргинального опыта. "Борьба за смыслы письма – важнейшая форма современной политической борьбы. Отпустить игру письма – дело смертельно серьезное... Киборганическое письмо деконструирует фаллологицентрические мифы, которыми колонизовано символическое пространство и соответственно тела» (с.358). Имеют значения новые или восстановленные мифы, переписывание истории, расплетенные, мутирующие и пересекающиеся идентичности. И, по мнению Харауей, это уже не деконструкция, а пороговая трансформация.

***

Манифест говорит языком политического энтузиазма ранней информационной политэкономии. Современная критика медиа пессимистично говорит о конце эпохи революционизирующей новой технологии и о наступлении стадии тотального контроля, и это возвращает нас к прежним метафизическим диспозициям власти и ресурса/жертвы. Тем актуальнее возврат к Манифесту с его программой переписывния кода, практикам киборганического письма, к политической возможности программирования жизненного мира с учетом новых возможностей анализа больших данных, к пересмотру философской генеалогии современности, анализу исторических эпизодов радикального социального конструирования 20х с их авангардными задачами, теориями и неудачами.

Манифест киборга задает эпистемологическую и политическую стратегию или инструктаж: нашу реальность характеризует переход от «органической» модели дихотомии индустриальных капиталистических и социалистических обществ к полиморфной информационной, полицентристской модели, которая пытается произвести собственную «информатику господства», которая пересобирается в стратегиях «киборганического кода». Вместо прежних целостностей здесь конструируются системы и подсистемы, которые находятся постоянно в режиме оптимизации, модульного конструирования и контроля.

Но теперь мы знаем, что реальность вариативна. Каждая локальная реальность достаточна, если не распадается. Ее системность не реферирует к единому символическому другому (анти-Эдип), но опирается на собственные ситуационные основания. Ситуационное знание конструируется из своей локальности в жизненном мире через различные опыты и знания. Знания связаны с опытом историческим, психическим, гендерным, социальным, возрастным… Это создает по-новому понимаемую объективность. Если ранее знания были закреплены на каркасах общих понятий, то теперь знания могут быть при своей неполноте достаточны для поддержания локальных ситуаций. Эта эпистемологическая установка придает знанию одновременно конкретность и вариативность. Вектор социальной технологии оказывается вопросом политической борьбы. Этот стратегический потенциая вновь востребован после движений Оккупай в последние 5 лет в предложениях новых левых проектов13. Новые философские дискуссии зарождаются в блогах и быстро получают известность. Киборг с его расширенной биотехнологической идентичностью и гибридной эпистемологией, с его новыми инструментами программирования медиа-реальности оказывается фигурой нового левого проекта. Киборги, стоят перед выбором политического воображения и перед необходимостью нового проекта гендерной, технологической, политической реальности.

1 Haraway D. Anthropocene, Capitalocene, Plantationocene, Chthulucene: Making Kin //Environmental Humanities, vol. 6, 2015, pp. 159-165 http://environmentalhumanities.org/arch/vol6/6.7.pdf

2Харауей Д. Манифест киборга в кн. Гендерная теория и искусство. Антология: 1970-2000. М. Роспэн, 2005. Cсылки на страницы даются в тексте

3Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. Ресурс ИАА Центр гуманитарных технологий, Москва. http://gtmarket.ru/laboratory/basis/6634/6637#t31

4Делез полагал трансцендентальный эмпиризм особым типом сущего, обладающим собственной имманентностью не производной от метафизической бинарной оппозиции материи и идеи.

5Можно сказать, что впервые радикальное конструирование нового общества и нового типа человека было разыграно в социальной и культурной политике советских 20х годов: в стратегиях Пролеткульта, в институтах женотделов «феминистского уклона большевиков». Проблема кодирования и программирования социальных отношений, коммунистической чувственности, идеологии и мировоззрения может рассматриваться как новый тип конструктивистского семиозиса.

6Фейерабенд П. Наука в свободном обществе. Часть III §4 http://gtmarket.ru/laboratory/basis/6634/6637#t31

7Там же, Часть II http://gtmarket.ru/laboratory/basis/6634/6637

8McKenzie Wark Molecular red: theory for the Antropocene. 2015. pp.81-90 Электронное издание.

9Тактический монизм Маха можно распознать в концепте автопоэзиса Лумана, когда система в пределах своего кода вырабатывает собственные операции самореференции, исключает инореференции, и определяет собственную локальную медиа реальность.

10В России Г. Челпановым, ведшим переписку с Махом, был открыт первый в мире Институт экспериментальной психологии в 1913г., изучавший феноменологию восприятия. Книга «Философия техники» П.К.Энгельмейера вышла с предисловием Маха. В 1921 г. была издана книга венского психолога Ф.Хайдера «Вещь и Медиа», как попытка связать феномен и медиа.

11Стейла Д. Наука и революция. М.2013

12 Н.Срничек и А. Вильямс в книге «Изобретая будущее. Посткапитализм и общество после работы» предлагают анализ трех пересекающихся обскурантистских проектов будущего: неоколониальном, затормозившем технический прцесс автоматизации тяжелого труда и переложившего грубый труд на плечи мигрантов. Следствием чего стали замедление автоматизации, кордоны и давка на границах. Второй-мизогинный проект удерживает понимание труда по традиции индустриального производства, не смотря на сокращение индустриальных форм. Тогда все тяготы выживания будут компенсироваться за счет изнурительного бесплатного женского труда. Левый проект «общество после работы», предложенный в книге открывается введением в понятие труда тех видов деятельности, которые полагались феминными, натуральными, низкооплачиваемыми (рождение, кормление, воспитание, обучение, социализация и пр., что связанно с воспроизводством человека, а не его профессиональной или потребительской ценности на рынке), после деконструкции понятия гражданства как закрытого общества привилегий, и после отношения к ресурсам не как к получению прибыли, а как к необходимому потреблению с последующим восстановлением среды. Все эти виды «феминного труда» способны переизобретать общество, занять и солидаризировать различные группы людей.

Srnicek Nick, Willams Alex. Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work, 2015

13Стендинг Гай Прекариат – опасный класс. М.Гараж. 2013

Wark McRenzie Molecular red. Published by Verso, New-york, 2015

Srnicek Nick, Willams Alex. Inventing the Future: Postcapitalism and a World Without Work, 2015


Источник: m.vk.com

Комментарии: