Великой заслугой Гуссерля является то, что он по мере вызревания своей философии и достижения своих вполне определенных задач, одновременно с «видением сущностей», признанием «морфологических

Великой заслугой Гуссерля является то, что он по мере вызревания своей философии и достижения своих вполне определенных задач, одновременно с «видением сущностей», признанием «морфологических сущностей» и «феноменологического опыта», говорил об области и исследовательской позиции, в которых философия и наличное знание могли бы встретиться друг с другом. Известно, что Гуссерль начал с утверждения, от которого никогда не отказывался, — о том, что между ними существует строгое различие. Между тем нам представляется, что его мысль о психофеноменологическом параллелизме — скажем более обобщенно: его тезис о параллелизме между позитивным знанием и философией, свидетельствующий о том, что каждое утверждение одного

из них соответствует утверждению другой, — ведет к мысли об их взаимном развитии. Что касается понятия социального, то здесь в итоге речь идет о том, чтобы познать, каким образом оно может быть одновременно «вещью», которую надлежит изучать без предубеждений, и «значением», с помощью которого общества, какие мы намереваемся исследовать, предоставляют в наше распоряжение лишь один такой случай, каким образом общество может быть одновременно и «в себе», и «в нас самих». Войдя в этот лабиринт, проследим за теми этапами, с помощью которых Гуссерль приходит к окончательным выводам, сохраняющим свое значение.

С самого начала он отстаивает права философии, обращаясь к таким терминам, которые наличное знание, как представляется, отвергает. Говоря о таком сугубо социальном явлении, как язык, он принципиально утверждает, что мы не можем ни понять способы функционирования нашего собственного языка, ни освободиться от псевдоочевидностей, которые будто бы свидетельствуют о том, что он нам принадлежит, и приступить к подлинному познанию других языков, не создав предварительно представления об «идеальной форме» конкретного языка и способах выражения, с необходимостью принадлежащих ему как языку: только тогда мы сможем познать, каким образом немецкий, латинский, китайский языки, каждый по-своему, участвуют в универсальной эйдетике, и определить каждый из этих языков как своеобразное смешение всеобщих «форм означения», как «смутную» и неполную реализацию «всеобщей разумной грамматики». Фактический язык надлежало реконструировать с помощью синтетической операции, исходя из сущностных структур любого возможного языка, который включал бы его в себя во всей его чистоте и ясности. Философское мышление представало абсолютно автономным, единственно способным достичь подлинного знания, опираясь на сущности, дающие ключ к постижению вещей.

Вообще говоря, в этом случае исторический опыт социальных отношений подвергается сомнению благодаря видению сущностей. Он свидетельствует о «социальных процессах», «культурных образованиях», формах права, искусства, религии, но, поскольку мы сами находимся в контакте с этими эмпирическими реалиями, мы даже не догадываемся, что хотят сообщить нам эти рубрики, с помощью которых мы их упорядочиваем; особенно это касается того случая, когда историческое развитие той или иной религии, формы права или искусства действительно готово было выявить их сущность и ценность, или когда, напротив, право, искусство, религия несли в себе другие возможности. История, говорил тогда Гуссерль, не может судить о какой-либо идее, и если она это делает, то такая «оценивающая» (wertende) история тайным путем заимствует из «идеальной сферы» необходимые связи и надеется привести факты к их осуществлению.

Что же касается «концепций мира», которым остается лишь в каждое мгновение подводить итоги тому, о чем дозволяется мыслить, сообразуясь с достигнутыми знаниями, то Гуссерль считает, что в них ставятся истинные проблемы, но понятия, которые в этом случае используются, препятствуют их серьезному решению. Подлинная проблема заключается в том, что философия может потерять свой смысл, если она отказывается судить о настоящем. Точно также, как моральность, если бы она «в принципе не имела завершения и была бесконечна», не была бы моральностью, философия, принципиально отказывающаяся занимать определенную позицию в отношении настоящего, перестала бы быть философией.

На самом же деле, философы Weltanschauung*, желающие стоять лицом к лицу с актуальными проблемами, «систематизировать их и располагать достаточным временем, чтобы еще и пожить», лишаются всего: они не способны внести в решение этих проблем больше строгости, чем это могут сделать другие люди, поскольку они, как и все другие, пребывают в Weltanschauung, а не в Weltwissenschaft*, и когда они начинают осмысливать настоящее, они лишают подлинную философию самоотверженности, которой она взыскует. К тому же с момента своего возникновения она давала возможность мыслить и о настоящем, и о прошлом, и о вечном. Идти прямо навстречу настоящему — значит отказаться от чего-то надежного в пользу иллюзорного...

Когда Гуссерль во второй части своего творческого пути возвращается к проблемам истории и прежде всего к проблеме языка, мы больше не находим у него мыслей о философе-субъекте, властителе возможного, который должен вначале отодвинуть от самого себя свой язык, чтобы по ту сторону любой актуальности отыскать идеальные формы универсального языка. Первейшая задача философии по отношению к языку заключается, вероятно, в том, чтобы раскрыть нам нашу принадлежность к определенной языковой системе, которой мы всеми силами служим именно потому, что он так же непосредственно нам явлен, как и наше тело. Философия языка не противостоит более эмпирической лингвистике, как стремление к полной объективации языка противостоит знанию, которому всегда угрожают предрассудки,

связанные с отношением к родному языку; философия языка выступает в качестве раскрытия говорящего субъекта, что противоположно намерению науки о языке, по необходимости трактующей последний как вещь.

Г-н Пос великолепно показал, каким образом феноменологическая позиция, противостоящая научной позиции и наблюдению, нацеленным

на уже созданный язык, на его прошлое, и разбивающим его как целостность на отдельные лингвистические факты, позволяет сегодня непосредственно обратиться к живому языку, существующему в лингвистическом сообществе, служащему не только его сохранению, но и обоснованию будущего, его распознаванию и определению. Здесь язык уже не разбит на отдельные элементы, которые постепенно объединяются друг с другом, он предстает в качестве организма, все клетки которого соединяются вместе и функционируют как целое, независимо от их происхождения и от того, какой случай свел их в единое целое... Если в самом деле феноменологии свойствен именно такой подход к языку, то это означает, что она не является более синтетическим определителем всех возможностей; рефлексия не является более возвратом к доэмпирическому субъекту — хранителю ключей от мира; феноменология не обладает более конститутивными

элементами актуального объекта, она не ходит более по кругу. Ей необходимо осознать все это, приведя в действие собственную способность понимания. Философ — это тот, кто прежде всего осознает, что он существует в языке, что он говорит; феноменологическая рефлексия не ограничивается более тем, что четко перечисляет «условия, без которых» не могло бы быть языка; она должна обнаружить то, что приводит к появлению языка, раскрыть парадокс говорящего и понимающего субъекта, который обращен к будущему, несмотря на все те случайности и отступления от смысла, которые имеют место при рождении языка. Стало быть, в самом актуальном языке горит огонь, которого нет ни в одном просто-напросто «возможном» выражении; в нашем «поле лингвистического присутствия» имеется одна операция, служащая нам моделью для постижения других возможных систем выражения и не являющаяся их частным случаем. Рефлексия не выступает теперь как переход к иному порядку, который устранил бы порядок актуальных вещей; рефлексия — это прежде всего более глубокое осознание нашей укорененности в актуальном порядке вещей. Переход к иному порядку, осуществляемый с опорой на настоящее, — таково отныне абсолютное условие существования достойной своего звания философии.

По правде говоря, для того чтобы заметить у Гуссерля отказ от формальной рефлексии, нет нужды дожидаться, когда он признает Lebenswelt в качестве главной темы феноменологии. Читающий «Идеи I» сможет уже заметить, что эйдетическая интуиция всегда была «констатацией», феноменологией «акта» (феноменология видения, говорил Гуссерль, должна создаваться на основе Sichtigkeit*, которое мы изначально испытывали эффективнейшим образом; он вообще отвергал возможность «математики феноменов», «геометрии пережитого»). Просто-напросто восходящее движение здесь не акцентировалось. Мышление если и опиралось на собственные фактические структуры, чтобы выявить структуры возможные, то делало это ? большим трудом: воображаемое изменение извлекало из самого незначительного опыта огромное количество эйдетических утверждений. Когда признание жизненного мира и, стало быть, живого языка превратилось (в последних работах Гуссерля) в сущностный признак феноменологии, это более решительным образом выражало то, что философия не обладает изначально истиной языка и истиной мира, что она, скорее, является восстановлением и первой формулировкой Логоса, пронизывающего наш мир и нашу жизнь, связанного с их конкретными структурами, — таков «Логос эстетического мира», о котором речь шла уже в «Формальной и трансцендентальной логике». Гуссерль лишь завершил предшествующее движение своего мышления, когда писал в одном опубликованном после его смерти фрагменте, что лингвистическое воплощение направило преходящий феномен, присущий внутреннему миру, к идеальному существованию. Идеальное существование, которое должно было изначально обосновывать возможность языка, становится теперь его самой существенной возможностью. Но в таком случае, если философия не является более переходом к бесконечному множеству возможностей или скачком в абсолютную объективность, если она сначала входит в контакт с современностью, то становится понятным,

почему некоторые лингвистические исследования предвосхищают ее, а лингвисты, не знакомые с ней, уже стоят на ее почве. Ни Гуссерль, ни Пос не говорят об этом, но нельзя не вспомнить де Соссюра, требующего, чтобы мы вернулись от языка-объекта к речи.

В действительности любое отношение философии к истории преобразуется в движении самой рефлексии, которая стремится освободить философию от истории. По мере того как Гуссерль размышлял преимущественно об отношении к вечным истинам и истинам фактическим, он брал на себя обязательства, исходя из начальных ограничений, обосновать более сложное отношение. Его мысли о трансцендентальной рефлексии и ее возможности в течение почти 20 лет свидетельствовали о том, что для него слово «возможность» не говорит о какой-то особой способности, которую наряду с другими модальностями опыта можно было бы описать, на которую можно было бы указать пальцем, реально вычленить.

Комментарии: