"Философии в России просто не существует..."

Николай Сергеевич Плотников (род. 1966), научный сотрудник Института философии Рурского университета (Бохум, Германия). Специалист по истории немецкой и русской философии XIX-XX веков. Автор монографий: "Philosophie in Russland. Tendenzen und Perspektiven" (1998, в соавторстве); "Жизнь и история. Философская программа Вильгельма Дильтея" (2000), "Gelebte Vernunft. Konzepte praktischer Rationalitat beim fruhen Hegel" (2004). Соредактор ежегодника "Исследования по истории русской мысли".

"Русский журнал": Николай Сергеевич, что вы можете сказать о современной русской философии? Какими именами она может быть представлена?

Николай Плотников: При характеристике состояния философии в России мне приходит в голову замечание Гегеля о той "странной картине", что являет собой "образованный народ без метафизики", подобный разукрашенному храму без святыни. Можно добавить в развитие этой метафоры то, что по храму все еще бродят толпы жрецов и производят какие-то ритуальные действия, предназначение которых непонятно ни им самим, ни собравшейся публике. Если говорить без метафор, то, на мой взгляд, философии в России, как организованного дискурсивного пространства, просто не существует. Есть локальные и даже весьма продуктивные группы, никак не связанные между собой ни по проблематике, ни по интересам, ни по пониманию задач философии. Диалог между ними почти невозможен, а следовательно, невозможно и формирование того поля общих вопросов, которые определяют "интеллектуальную повестку дня" в академическом сообществе. Предпринимаются попытки диктовать ее сверху, но таким образом она не возникнет, поскольку философия развивается вопреки авторитетам. Есть еще гигантская машина по производству дипломированных преподавателей философии, но она работает совершенно вхолостую - никакого прироста знания в ней не возникает.

РЖ: К русской философии вы применяете термин "философия для внутреннего пользования". Возможна ли "русская философия для внешнего пользования", принимая в расчет тех авторов, которые вынуждены больше публиковаться за рубежом, чем в России?

Н.П.: Формулу "философия для внутреннего употребления" я применил для характеристики той аргументативной стратегии, что направлена на иммунизацию собственной позиции от рациональной критики. Весь дискурс так называемой русской философии построен на заявлении: "У нас все иначе!". (Даже институционально это выражается в том, что русскую философию преподают на отдельных кафедрах и в отдельных курсах.) На это растрачиваются чудовищные интеллектуальные и прочие ресурсы с ничтожным результатом. А никакого другого и не может быть. Просто потому, что философия, начинающая с того, что заявляет о своих национальных привилегиях в дискурсе, с самого начала игнорирует правила языковой игры, называемой "философия". Можно согласиться со Шпетом, что в данном случае "русский" в словосочетании "русская философия" значит то же, что "поддельный". "Русская философия" на экспорт - явление того же порядка. Вопрос в том, какие формулируются проблемы и какие предлагаются решения, а выражены они по-русски или по-английски - это второстепенный вопрос, хотя и небезынтересный.

РЖ: Вы являетесь соавтором книги "Философия в России. Тенденции и перспективы", изданной на немецком языке. Могли бы вы в виде аннотации рассказать об этой книге?

Н.П.: Некоторые ключевые тезисы этой книги я изложил по-русски в статье "Советская философия: институт и функция" (Логос, 2001, #4). В книге была предпринята попытка рассмотреть позднесоветскую философию как дискурсивно-институциональный феномен, сознательно отвлекаясь от вопроса о "выдающихся философах". Это было реакцией на сложившийся в 1990-е годы жанр самооправдания, когда говорилось: "Да, в целом советская философия - это была уродливая идеологическая система, но были отдельные ниши, в которых можно было заниматься философией относительно свободно, а также некоторые выдающиеся философы, мыслившие наперекор системе (далее следовал набор из пяти-десяти фамилий с Мамардашвили, Ильенковым или Лосевым во

главе)". Причем говорившие это относили себя, как правило, либо к обитателям ниш, либо к ученикам, близким коллегам и друзьям этих выдающихся философов, снимая с себя ответственность за участие в "идеологической системе". Между тем если вы откроете какой-нибудь продукт советского официоза, например книгу Г.Л.Смирнова "Советская философская наука", то найдете в нем среди прочих также и те пять-десять фамилий, только теперь уже как пример того, чем гордится официальная советская наука. Только в такой ситуации могло получиться, что, например, книгу Ю.Н.Давыдова с уничтожающей критикой "Франкфуртской школы" сам автор мог рассматривать как осуждение (между строк) советской системы, а советская система - рекомендовать эту книгу к переводу в ГДР как выражение официальной философской линии. Этот дискурсивный феномен позднесоветской философии, который своей институциональной структурой, аргументативными установками и шкалой когнитивных ценностей до сих пор определяет современное состояние философии в России, и был предметом моего исследования. Для постижения этого феномена нужно рассматривать историю не с точки зрения лиц, а с точки зрения учреждений, если воспользоваться старой интеллигентской формулой. А нынешний дискурс о советской философии протекает пока в жанре индивидуально-биографических самооправданий. Мне известен лишь один пример беспощадно честного самоанализа - небольшая статья В.В.Бибихина "Для служебного пользования" - о той интеллектуальной и моральной двусмысленности, которую воплощала в себе культура ИНИОНовских реферативных сборников, бывших для большинства интеллектуалов чуть ли не идеалом нишевой философии. А ведь никто иной как Бибихин был виртуозом в этом жанре. И он признал, что функция рациональной критики отсутствовала начисто и в этих нишах. Это - общее свойство советского дискурса, вопреки тому, что "критика и самокритика" была одним из его главных лозунгов.

РЖ: Как вы оцениваете вклад советской философии? В какой мере он не ограничивается достижениями марксистской философии и ее разновидностей - диамата и истмата?

Н.П.: Я считаю, что вклад этот сейчас еще не может быть оценен, потому что нужно попытаться выразить существо проблем советской философии в другом языке, а эту работу пока никто не проделал. Можно переформулировать, скажем, проблемы так называемой диалектической логики в язык лингвистического прагматизма и посмотреть, что окажется в сухом остатке советского дискурса. Ведь довольно наивно представлять его себе как некое догматическое целое. Георг Лукач в своей "Эстетике" описал марксистское философствование как некий парадокс: в марксизме еще нужно создать эстетическую теорию, но, будучи создана, она раскроет лишь то, что в зародыше уже содержалось в трудах Маркса и Энгельса. Понятно, что пространство интеллектуального маневра, открывающегося благодаря такой установке, весьма обширно. Поэтому нет смысла с порога отвергать всю историю советской философии. Здесь имеются затруднения лишь вкусового характера - никто, по свидетельству коллеги Эдварда Свидерского, не готов рассуждать о советской философии в каком-либо ином жанре, кроме "критики идеологии".

РЖ: Если бы вы написали книгу "Философия в Германии. Тенденции и перспективы", то о чем бы она была? Какие бы имена фигурировали в ней?

Н.П.: Я принимал участие в написании немецкого учебника "Философия в послевоенной Германии", где мне досталась глава о герменевтической философии. Но писать такого рода тексты - неблагодарное занятие, при котором целые пласты аргументации приходится загонять в короткие формулы. В философии сейчас происходит смена поколений, и контуры обсуждаемой проблематики вырисовываются лишь постепенно. Безусловно, будет происходить дальнейшая "смычка" аналитической и континентальной (герменевтической) философии. Также проблемы этики и социально-правовой философии будут и дальше стоять в центре внимания. Новым мощным трендом является "философия духа", которая, однако, ничего общего с немецким идеализмом не имеет, а скорее должна называться нейрофилософией. Но на другом полюсе возникает новый интерес к философии

религии. Имена же в философии существуют как аббревиатуры концептуальных подходов.

РЖ: Согласны ли вы с таким тезисом, что за последние пятнадцать лет русская философия так и не смогла отрефлексировать свой советский опыт, то и дело сталкиваясь с рецидивами ресоветизации (С.С.Хоружий)?

Н.П.: Согласен, только с тем уточнением, что никакой десоветизации в философии не произошло. Ни институционально, ни концептуально. Соответственно и "ресоветизации" быть не может. Советский период - это не просто прошедшая историческая эпоха, а целый пласт языка и мыслительных привычек, размазанный по сознанию всего населения. И приобретающий какой-то мифический характер в сознании поколения, социализовавшегося уже в постсоветский период. Если раньше каждый советский человек мог указать авторство цитаты "сознание - это осознанное бытие", то ныне мне приходилось встречать утверждение, что это пословица. Рефлексия советского опыта для нас все еще форма саморефлексии, каковая со времен Сократа является наиболее трудным, но и наиболее философским занятием.

РЖ: Какой "изм" вы предвидите после краха философии постмодернизма? Может быть, пришла пора для новой метафизики?

Н.П.: "Измы" к философии не имеют никакого отношения. Это форма ее идеологической примитивизации. Кроме того, ни какой-то особой философии "постмодернизма", ни ее "краха" я не встречал. Имели место разного рода попытки рефлексии того, что было названо "эпохой постмодерна". Но философский результат их был, по-моему, незначителен. К тому же мыслить в историцистских категориях - довольно рискованное предприятие: только что тебе казалось, будто наступил конец истории, ан нет - история вдруг повернула вспять. Попытки всякий раз оказаться на гребне исторического процесса сродни озабоченности тем, живем ли мы уже в эпоху "развитого социализма" или еще только "построенного в целом". Как замечал Кант, историю может предсказывать лишь тот, кто ее делает, но иллюзия того, что историю может кто-то делать, слава богу, умерла вместе с советским экспериментом. Что же касается метафизики, то она ведь никогда окончательно не "умирала", несмотря на многочисленные сообщения о ее смерти. Варианты "критической метафизики" развивались и в аналитической философии, и в позднем неокантианстве (представители которого в Германии были активны еще в 1970-е годы), и в феноменологии. Так что концептуальный потенциал метафизики по-прежнему присутствует в дискурсивном пространстве современной философии, хотя, конечно, и не в форме традиционной "реалистической" или "религиозной" метафизики. Впрочем, последователей Шеллинга или Ганса Йонаса в философии тоже достаточно. Вопрос лишь в том, смогут ли они найти такие новые аргументы в защиту своих концепций, которые помогут обосновать новые решения современных проблем в философии.

РЖ: Как вы относитесь к гуманитарному "манхэттенскому проекту" прорыва России на интеллектуальные рынки мира (О.А.Матвейчев)?

Н.П.: Я очень мало слышал об этом проекте, но то, что слышал, не представляется мне серьезным. О каком прорыве на интеллектуальные рынки мира можно говорить, когда еще не выполнены элементарные домашние задания! Ведь если рассуждать "по гамбургскому счету", то в России нет элементарных основ философской культуры, способных обеспечить преемственность дискурса, не говоря уже о том, чтобы обосновать новизну "интеллектуальной технологии", способной заинтересовать "рынки мира". Нет ни одного приличного издания Аристотеля, учитывающего гигантский мировой опыт его толкования и перевода. Большинство русских переводов Гегеля подготовлено по безнадежно устаревшим изданиям. Но ведь даже ни одного критического собрания сочинений русских философов подготовлено не было. А пока орды дипломированных философов разглагольствуют о самобытной русской духовности; лишь одна специалистка почти в одиночку готовит критическое собрание сочинений Владимира Соловьева, завершение которого может затянуться на десятилетия. Присутствие России на мировом культурном рынке можно наблюдать в области музыки, шахмат и всего того, где была и осталась сильная школа. Или в математике. А в области философии известен разве что только "русский нигилизм".

К тому же если говорить о "рынках мира", то нужно учитывать и "интересы покупателей". Один американский философ, посетивший РГГУ в рамках организованной мной конференции о Дильтее, очень интересовался новыми достижениями философии в России и спрашивал у российских коллег: "А какие новые интерпретации "Критики способности суждения" у вас есть?" Этот вопрос можно задать и авторам идеи "интеллектуального прорыва".

РЖ: Немецкая философия всегда пользовалась популярностью в России. Немецкие философы смотрели на русских как на своих верных учеников. Возможна ли обратная ситуация, когда русская философия сможет влиять на немцев, у которых с философией в последнее время большие проблемы?..

Н.П.: Я ничего не слышал о том, что у немцев с философией большие проблемы. По всем доступным мне критериям оценки, дело обстоит как раз наоборот: число диссертацией увеличивается, число специальных журналов и монографий тоже, конгрессы немецкого философского общества собирают все больше участников. Даже число студентов, несмотря на введение платы за образование, растет. В Бохумском университете на философском факультете уже не редкость, что на семинар записывается от пятидесяти до восьмидесяти студентов. Что же касается влияния, то это ведь только в России могла влиять немецкая философия только по той причине, что она - немецкая. В Германии можно наблюдать влияния лишь определенных философских программ или подходов, например, различных вариантов британской лингвоаналитической философии или французских версий феноменологии. Да и в этих случаях отношения ученичества вряд ли имеют место. Если в России появятся аргументативные стратегии, дающие новые убедительные решения проблем, скажем, персональной идентичности или значения языковых выражений или отношения свободы и справедливости, тогда можете быть уверены, что они окажут свое влияние.

РЖ: Смогли бы вы написать альтернативную историю как всемирной, так и русской философии?

Н.П.: Смог бы. Только в случае русской философии нужно написать сначала "обычную" историю, именно как историю мысли, а не как беспорядочное перечисление отдельных философских позиций, что мы имеем на настоящий момент во всех прежних "Историях русской философии". Есть пока лишь только отдельные фрагменты такой истории, представленные трудами Шпета, Чижевского, Койре, Флоровского или Зеньковского. Впрочем, после Гегеля и Хайдеггера писать историю философии - это сугубый анахронизм.

Беседовал Алексей Нилогов

Комментарии: