О коммунизме и марксизме — 142

Я неоднократно сталкивался с различными вариациями на данную тему. И никогда не понимал, что содержат в себе эти вариации, кроме сетований на нежелательный для авторов этих вариаций тип существования человечества.

Чего, собственно говоря, хотят сетующие? Возвращения в эпоху тотальной накаленной религиозности, она же — премодерн?

А как они себе мыслят это возвращение?

Возможно ли оно в принципе?

Что должно случиться для того, чтобы миллиарды людей, отказавшихся от веры в бога, вдруг взяли и вернулись к этой вере?

Им должна быть предложена некая новая религиозность а-ля Мережковский? И почему она будет этими людьми принята?

Почему, отказавшись от старой религиозности, они уверуют в новую, которая, по сути, ничем не отличается от старой или, точнее, является ее слабым декадентским перепевом?

Может быть, я лично и был бы не против такого возврата к тотальной религиозности и не стал бы осуждать его как рецидив мракобесия. Потому что слишком чудовищен описываемый Мережковским и воплощающийся в реальность мир «паюсной икры, сжатый из мириад мещанской мелкоты».

Если бы этот мир не наползал на нас с неумолимой беспощадностью, то можно было бы вообще не обсуждать рулады Мережковского. Но он же наползает. И нельзя сказать, что это наползание радикальным образом отличается от того, что было предсказано Мережковским. А раз так, то нельзя взять и отбросить Мережковского, сказав, что он не понял революцию, а Блок понял.

Во-первых, поди еще разберись, что именно понял Блок и что именно не понял Мережковский.

Во-вторых, как бы ни важны были эти разбирательства (а я считаю их крайне важными в условиях нынешнего регресса, нынешних разбродов и шатаний), намного важнее справедливость прогноза, сделанного Мережковским.

А в-третьих, все не сводится к справедливости прогноза как такового. Потому что прогноз не просто извлекается из ниоткуда с помощью интеллектуального фокуса. Он дополняется определенной концептуализацией, имя которой — мещанство.

Врагом человечества Мережковский называл не абы кого, а именно мещанство. Формирование ада на Земле, оно же — вселенский полипняк, муравейник, Мережковский выводил не из пустых спекуляций, а из того наползающего на мир всеобщего омещанивания, которое так пугало Герцена. И что тут можно возразить?

Да и нужно ли что-то возражать? Как говорят в таких случаях, крыть вроде бы нечем — именно мещанство и наползает! И, в конечном счете, СССР погиб потому, что произошло омещанивание трудящихся — пролетариата, крестьянства.

Именно тогда, когда это омещанивание трудящихся достигло в СССР критического уровня, произошла перестройка. И сколько ни приводи совершенно справедливых аргументов в пользу того, что перестройку сооружали злые силы и внутри нашей страны, и за рубежом, фактор (а возможно, и фатум) этого самого омещанивания не потеряет своего решающего значения.

Потому что настоящим источником «чечевичной» перестроечной энергетики была именно мещанская прорва, вопившая, что ей недодано по части удовлетворения материальных потребностей трудящихся. Не было бы такой энергетики, никакие злые силы не обрушили бы советское государство и советское общество.

Так в чем же, собственно, неправ Мережковский? Почему надо с ним полемизировать сегодня, коль скоро коммунистический проект рухнул именно за счет омещанивания и коль скоро Мережковский видел, как и мы, в мещанине главного врага человечества и главного агента мирового инфернального зла?

Неужели с Мережковским надо полемизировать только потому, что он был против СССР и коммунизма? Как-то это мелко, как-то это несоразмерно ситуации 2019 года.

Меня справедливо могут спросить: «А разве вы не едины с Мережковским в том, что продажа первородства за чечевичную похлебку представляет собой суть надвигающейся глобальной погибели? Что, собственно, вас не устраивает в утверждении Мережковского о том, что человек, отказываясь ради чечевичной похлебки умеренной сытости от своего божественного голода и божественного первородства, неминуемо впадает в абсолютное мещанство?»

Я могу сформулировать, что именно меня не устраивает. То, что если человек отказывается от именно божественного голода и именно божественного первородства, то он обязательно осуществит такой отказ ради чечевичной похлебки умеренной сытости. Я убежден, что исторически отказ человека от божественного голода и божественного первородства не был одновременно отказом человека от высшего смысла и того первородства, которое укоренено в этом самом высшем, собственно человеческом, смысле. Он же — подлинный светский гуманизм.

Я вот, например, не уцениваю высший религиозный смысл потому, что я его не разделяю. Почему же мои оппоненты утверждают, что высший человеческий смысл невозможен и что либо религиозный высший смысл, либо отсутствие высшего смысла вообще? А ведь это делают очень многие!

Что знаменуют собой постоянные нападки на гуманизм со стороны высоких религиозных авторитетов? Разве внутри самой религии не было борьбы между гуманистическими и антигуманистическими тенденциями? Разве не вызвало протеста у обитателей горних сфер именно желание Бога возвеличить человека? Разве не привел этот протест к отпадению от Бога этих самых обитателей горних сфер?

И разве только отпавшие подобным образом от Бога проклинали человека? Разве гностики не занимались тем же самым, протестуя против того, чтобы их отождествляли с сатанистами? Между тем гностики отпадали от Бога еще более сильно, чем сатанисты. Потому что сатанисты признавали Бога и сочетали такое признание с богоборчеством. А гностики в той или иной форме просто отрицали Бога, называли его жалким злым демиургом.

Но началось-то все задолго до гностицизма и антихристианского богоборчества!

Сколь бы древней ни была та или иная религия, ты все время обнаруживаешь в ней богов, сражающихся за человека или против него. Уже потом, в эпоху монотеизма, эта борьба начинает превращаться из войны богов в мучительные терзания единого Бога, который и любит человека, и невыносимо страдает от его отпадения.

Стоит только проследить все эти вехи в становлении высших религиозных смыслов, и сразу станет ясным, насколько внутри любой религии борются гуманистические и антигуманистические тенденции.

А еще сразу же станет ясным и то, насколько светские гуманистические и антигуманистические тенденции заряжены преемственностью по отношению к аналогичным религиозным тенденциям, носящим столь же антагонистический характер.

Мережковский заявлял о том, что отречение от Бога, от абсолютной Божественной Личности может осуществляться только в пользу абсолютного мещанства. Но он же не мог при этом не понимать лживости своего утверждения. Будучи умным и образованным человеком, он мог настаивать на подобном характере отречения от Бога, от абсолютной Божественной Личности, только наплевав на известный ему по неопровержимым историческим данным подлинный характер подобного отречения. Потому что исторически отречение от Бога и абсолютной Божественной Личности осуществлялось не в пользу чечевичной похлебки, а в пользу возвеличивания того нового человека, он же — Человек с большой буквы, которого светский гуманизм возвел на пьедестал вместо Бога.

Джордано Бруно, Галилей и другие отрекались от Бога в пользу умеренной сытости? Полно! Это отречение носило совсем другой характер. От Бога отрекались не в пользу умеренной сытости, а в пользу этого самого Человека с большой буквы, он же — Новый человек.

Конечно, отречение от Бога очень болезненно для религиозного человека и тем более для крупных религиозных деятелей, защищающих авторитет своей религии. Но сегодня на карту поставлено нечто большее, чем конкретный авторитет конкретной религии.

Демонтаж светского гуманизма, основанного на поклонении не умеренной сытости, а Человеку с большой буквы, породит такую смысловую лавину, которая погубит не только светский высокий гуманизм, но и все мировые религии, возвеличивающие человека.

Разочарование в светском возвеличивании человека (оно же — светская религия Человека с большой буквы) не породит вторичной очарованности Богом. Оно породит тотальное разочарование в человеке вообще и подтвердит правоту всех, кто говорил, что человеком не надо очаровываться. А говорили об этом либо антигуманистические божества, либо враг рода человеческого, отпавший от Бога именно потому, что, по его мнению, Бог ложно очаровывался человеком. Именно такой смысловой обвал маячит на горизонте.

Разница между Богом и Человеком с большой буквы состоит в том, что Бог для религиозного человека просто существует, и всё. А тот, кто верит не в Бога, а в Человека с большой буквы, не может сказать, что этот человек существует. Он должен сказать, что этот человек созидается, формируется в процессе исторического восхождения. И что есть условия, позволяющие сформировать такого человека. Равно как есть условия, в которых этот человек сформироваться не может.

И теоретически, и на практике было доказано, что буржуазное общество, как и любое другое классовое общество, не может сформировать Человека с большой буквы. Потому что формирование такого человека немыслимо без соединения обычного человека со своей родовой сущностью, которая для тех, кто верит в Человека с большой буквы, строго тождественна Богу религиозного человека.

Человек с большой буквы не может сформироваться в условиях отчуждения, а капитализм это отчуждение непрерывно наращивает — вот главная истина Маркса. Не ради справедливого распределения продуктов труда необходим коммунизм — хотя и ради этого тоже. Но если все сведется к этому распределению, то неизбежно восторжествует потребительское мещанство. Поэтому справедливое распределение — лишь пролог к уничтожению отчуждения от родовой сущности. И это — азы настоящего марксизма. Сведете все к справедливому распределению — получите гуляш-коммунизм в его позднесоветском варианте.

Для того чтобы человек соединился со своей родовой сущностью, необходимо, чтобы выполнились следующие взаимозависимые условия.

Условие № 1 — полнота творческой реализации каждого человека, осуществляемая за счет раскрепощения и пробуждения в человеке высших творческих способностей.

Условие № 2 — социальная гармония, которая столь же немыслима вне всеобщего творчества, сколь само это творчество немыслимо вне социальной гармонии.

Подчеркиваю: вне социальной гармонии немыслимо именно тотальное творчество. Какие-то индивиды могут творить и в условиях дисгармонии. Но все в условиях дисгармонии творить не могут. А капитализм не только не хочет преодоления дисгармонии — эта самая дисгармония есть внутренняя суть капитализма, как и каждого классового общества. Но капитализм доводит дисгармонию до предела и кладет в основание человеческого удела. В том числе и потому, что он как раз не религиозен, а его болтовня о восхождении к высшему человеку очень быстро показала свою спекулятивность. Это поняли уже романтики в первую четверть XIX века. А все западное человечество, да и все человечество в целом поняло это с предельной непреложностью после начала Первой мировой войны.

Условие № 3 — антропоургия. Ввожу этот термин по аналогии с теургией, которая представляет собой не языческую или неоплатоническую магию, а преображение всего бытия на основе обожения, богодействия, богочеловеческого творчества. Для религиозного человека результатом такого творчества должно быть преображение всего и вся. Всякой твари, всякого материального тела. Речь идет в первом приближении об изгнании энтропийного, всеразрушительного начала из каждой клеточки материального бытия. В противном случае непонятен сам тезис о воскресении в теле. Потому что непонятно, в каком теле должно произойти воскресение. А без тезиса о воскресении в теле полноценного христианства не существует. Да и вообще полноценная религиозность проблематична, если речь, конечно, не идет о гностическом растворении в ничто.

Это высшее божье дело всеобщего преображения, оно же — теургия, высший светский гуманизм делегирует не Богу, сотрудничающему с человеком, а самому новому строящемуся человеку. Его-то я и называю антропоургией.

Человеку мало творчества и социальной гармонии для того, чтобы преодолеть отчуждение. Ему нужно еще и особое ощущение того могущества, которое в пределе становится всемогуществом и которое направлено на получение новой земли и нового неба. То есть на фактическое преображение вселенной.

Такое преображение, оно же — изгнание из вселенной зла, именуемого смертностью, тленностью и так далее, — является неотменяемой целью Человека с большой буквы. Ради решения этой задачи такой человек строится. И будучи построен, он должен обрести могущество, дабы осуществить преобразование всего бытия.

Условие № 4 — духовная трансфинитность. Размыкая рамки бытия, человек должен одновременно размыкать свою конечность и во времени, и в пространстве. О возможности такого размыкания говорят не только теологи, но и ученые, утверждающие, что любое материальное тело, человеческое в том числе, представляет собой на самом деле сложно организованный волновой пакет. А раз так, то границы — и пространственные, и временные — есть в конечном итоге нечто условное. Для тела такие границы есть, а для волны их фактически нет. Потеря гнетущей замкнутости в определенных границах нужна человеку ничуть не меньше, чем все остальное. И когда религиозные люди говорят о синергии, о духовности, позволяющей преодолеть свою ограниченность, то они имеют в виду именно это.

Представители высокого светского гуманизма осознают необходимость подобного преодоления столь же остро, сколь и религиозные мистики. Но только для представителей высокого светского гуманизма и это преодоление является задачей Человека с большой буквы, а не делом божьим.

В XXI веке бессмысленно продолжать острый конфликт между теми, кто различным образом намерен преодолевать четыре человеческих отчуждения, они же — отчуждение от Бога или отчуждение от родовой сущности. Главное в том, что это преодоление отчуждения надо осуществить. И что без этого преодоления или по крайней мере таких малых шагов в его сторону, которые вновь породят в человечестве надежды на конечные результаты, род человеческий сам тем или иным способом ликвидирует себя. Потому что жизнь вне надежд на эти преодоления, она же — жизнь в абсурде, окажется для человечества чересчур мучительной. И в итоге, побесившись немного по поводу разного рода удовольствий и потреблений, человечество просто уничтожит себя.

Понимают ли это современные хозяева жизни? Безусловно, понимают. И делают на основе этого понимания определенные выводы. Выводы эти таковы.

Если человек не может преодолеть отчуждение в условиях классового общества, в условиях любых форм господства и если человек не может жить, не преодолев отчуждения, то во имя продления господства человек должен умереть. А его место должен занять постчеловек. На решение этой задачи брошены сейчас триллионы долларов. Постчеловек — это человек, не терзаемый ощущением отчуждения. Это человек, который перестает страдать от отчуждения не потому, что оно преодолено, а потому, что ему становится на это наплевать. Это человек, готовый жить удовольствиями и только удовольствиями.

Поразительные откровения по поводу такого постчеловека имеются у многих великих мыслителей. Но в наиболее ярком виде и в рамках странной идейной переклички они содержатся у Шиллера и Достоевского.

И Шиллер, и Достоевский вкладывают эти откровения в уста своих Великих инквизиторов.

Шиллеровский Великий инквизитор — это один из героев трагедии «Дон Карлос, инфант испанский».

Великий инквизитор Достоевского — один из героев, о котором автор повествует в романе «Братья Карамазовы». Можно, конечно, сказать, что Достоевский, который увлеченно читал Шиллера, просто осуществил в своем романе некий творческий плагиат, развивающий тему своего немецкого предшественника. Но это не вполне так. Налицо глубокая творческая перекличка, предполагающая знакомство авторов этой переклички с чем-то вполне реальным и маячащим на горизонте.

Мир постчеловека — вот задача проекта «Великий инквизитор». И такой проект не является конспирологической выдумкой. Мне о нем говорили сразу несколько доверенных лиц разных американских президентов. Все они ссылались на то, что возможен и другой проект, при том что проект «Великий инквизитор» есть один из основных глобальных проектов. Но этот самый другой проект, который они восхваляли, ссылаясь на то, что проект «Великий инквизитор» хотят осуществлять их политические конкуренты, опирающиеся на Джорджтаунский университет и другие сходные «дома мудрости», очень сильно попахивал банальным фашизмом.

Но дело даже не в этих рассуждениях, а в том, что реально содержится в нынешней глобальной повестке дня. Потому что все разговоры о конце истории, конце проекта «Человек», конце гуманизма, конце патриархата, конце логоцентризма, в конечном счете, бессмысленны, если не осуществляется на деле построение именно постчеловека. Некоммунистический и даже антикоммунистический посткапитализм немыслим вне построения постчеловека. И этот постчеловек уже ходит по нашим улицам и площадям. Он не умственный фантом, а реальное изделие, изготавливаемое на соответствующих посткапиталистических фабриках. В сущности, именно такое изготовление постчеловека и является задачей посткапитализма, который производит не вещи, а это нечто, сохраняющее определенные возможности человека, но перестающее страдать по поводу своего отчуждения от родовой сущности.

Как в этом контексте видится судьба Мережковского? А также всех тех, кто и поныне считает Мережковского своим духовным и интеллектуальным гуру?

1) Сначала говорится о том, что любой гуманизм является, в конечном счете, лишь средством тотального омещанивания, от которого может спасти только новый религиозный ренессанс.

2) Потом обнаруживается, что новый религиозный ренессанс невозможен: ну не клюет на него человечество, и всё тут.

3) Потом ты закрываешь глаза на явленный тебе новый высокий светский коммунистический гуманизм — ведь он не является желанным для тебя религиозным ренессансом. А раз так, то он тут же прописывается по противоположному, собственно мещанскому адресу.

Вот Блок не хочет этого делать. И Горький не хочет. И Брюсов, и другие. Вплоть до очень экстравагантного Андрея Белого. И Платонов не хочет. И много еще кто. И все они говорят: «Мережковский, опомнись. Коммунизм — это не про сытость. Это про восхождение человека к Новому человеку. Марксизм — это не про чрево, это про снятие отчуждения от родовой сущности».

Ты посылаешь всё это куда подальше и начинаешь бороться с коммунистами. Что дальше?

4) А дальше ты закономерным образом снюхиваешься с фашистами. А как иначе-то?

5) Потом советский коммунизм, наплевавший на нового человека, на отчуждение и восславивший некую социально однородную сытость, омещанивается и рушится. И твои последователи начинают, потирая руки, восклицать: «Мы же предупреждали!» О чем предупреждали? О том, что коммунизм и мещанство несовместимы? Так мы это и без вас знали. И по поводу чего вы ликуете? По-вашему, западное омещанивание носит менее паскудный характер, чем советское брежневское? Но мы же видим, что это не так, что западное омещанивание намного паскуднее. И что по ту сторону этого омещанивания не новый религиозный ренессанс, а постчеловек и проект «Великий инквизитор».

Короче говоря, дело не в том, что светский гуманизм фатально омещанивается в силу отказа от Бога в пользу человека. А в том, как понимается человек.

Царством какого человека является это самое безрелигиозное царство человека? Чему в этом человеческом царстве молятся? Потому что чему-то тем не менее молятся. Так чему молятся?

Если новому человеку и восхождению — это одно. А если паюсной икре мещанской мелкоты, умеренной сытости и муравейнику — это совсем другое. Отказ от Бога неизбежно ведет к муравейнику? Извините! Собор Человека с большой буквы — это не муравейник. Муравейник начинается там, где этот собор подменяют грудой камней.

Отвергая светский гуманизм в его полноценно восходительном варианте, Мережковский предлагал тот выбор, который был невозможен уже в 1906 году, когда была написана его статья, и вдвойне был невозможен в последующую эпоху. Потому что полноценная религиозность уже канула в Лету. И именно об этом говорил Герцен в своей статье, именуя это обмелением христианства.

Вывести христианство из обмеления — задача церкви. И, как говорится, попутного ветра ей в паруса.

Но, во-первых, реальная церковь не хочет решать эту задачу.

Во-вторых, неизвестно, решаема ли она в принципе.

В-третьих, сам Мережковский понимал, что современная ему Русская православная церковь ну уж никак не может и не хочет решить эту задачу.

А в-четвертых, именно в силу той свободы, апелляцию к которой Мережковский странным образом сочетает с описанными мною выше политическими прогитлеровскими фокусами, уж никак нельзя навязывать человечеству возврат накаленной религиозности прошлого.

Не хочет человечество туда возвращаться? Что ж, в этом его религиозное право. Коль скоро, конечно, речь идет о той религиозности, в основе которой лежит принцип свободной воли.

Высокий светский буржуазный гуманизм наследовал христианству.

Этот гуманизм не смог обеспечить восхождение человека к Человеку с большой буквы. Почему не смог? Потому что такое восхождение оказалось несочетаемым с буржуазной войной всех против всех, буржуазными джунглями, буржуазным культом чистогана, буржуазной механистической отчужденностью.

Тогда начался второй этап гуманистической эстафеты.

На первом этапе христианский гуманизм передал эстафетную палочку высокому светскому буржуазному гуманизму — великому делу Конвента, как это именовал Ромен Роллан, подразумевая под этим дело свободы, равенства, братства, провозглашенное Французской революцией в качестве нового всемирного общего дела.

На втором этапе высокий светский буржуазный гуманизм стал передавать эстафетную палочку марксизму и коммунизму. Которые сулили, в отличие от очевидной буржуазной невосходительности, восхождение за счет создания иного социума. Того социума, который как минимум не препятствует стержневым гуманистическим принципам: принципу восхождения, принципу борьбы с духовной смертью, принципу приоритетности всего того, что способно обеспечить живую жизнь как антагониста духовной смерти.

Никто, кроме коммунизма и марксизма, принимать эту эстафету из рук высокого классического светского буржуазного гуманизма не захотел и не смог. А только в условиях такой эстафеты можно было побороться против всеобщего омещанивания, превращения социума в муравейник, удушения Истории в объятьях отстаивания и уравновешивания. С какого-то момента коммунизм в его марксистском варианте и высокий светский восходительный гуманизм стали одним и тем же. Мог ли Мережковский не понимать этого?

(Продолжение следует.)