«Я знаю, что прозевал пару пустяков, произошедших в Греции 2400 лет тому назад, которые и являются источником всего и ключом ко всему».

«Я знаю, что прозевал пару пустяков, произошедших в Греции 2400 лет тому назад, которые и являются источником всего и ключом ко всему».

Александр Кожев

_________

Сначала Кожев переводил несколько строк из "Феноменологии“, чеканя некоторые слова, затем говорил. Говорил он ровным голосом, никогда не спотыкаясь на слове, на безупречном французском языке, которому прибавлял своеобразия и прелести славянский акцент. Кожев завораживал аудиторию суперинтеллектуалов, склонных к сомнению и критике. Чем? Конечно, в немалой степени талантом, диалектической виртуозностью. Не знаю, сохранилось ли в неприкосновенности ораторское искусство в книге, где собраны лекции, прочитанные им в последний год курса, но это искусство, не имевшее ничего общего с красноречием, было порождением и его темы, и его личности. Темой являлись одновременно всемирная история и "Феноменология“. Вторая освещала первую. Все обретало смысл. Даже те, кто относился с недоверием к историческому провидению, и те, кто за искусством подозревал уловку, покорялись кудеснику; пока вы его слушали, прозрачная ясность, которую он сообщал временам и событиям, становилась доказательством самой себя». Гегель был первым, кто «…понял, что Человек может быть свободным историческим индивидуумом лишь при том условии, что он смертен в самом прямом смысле слова, то есть конечен во времени, и знает об этом» [Кожев]. «Человек… чистое Ничто вне природного Мира».

* * *

В 1948 г. вышла в свет замечательная книга Лео Штрауса «О тирании», в центре которой – Ксенофонтов «Гиерон, или Слово о тирании» с его диалогом, имевшим место две с половиной тысячи лет назад между тираном Гиероном и поэтом Симонидом. По поводу аргументов, выдвинутых в этой книге, состоялся примечательный обмен мнениями между Штраусом и Кожевом, знакомство которых состоялось задолго до того в Берлине, в те годы, когда еще Александр Кожевников с энтузиазмом «вкладывал» вывезенные из России драгоценности в развлечения, как сказал бы Кант, «недостойные философа». Речь в данной беседе шла именно о политической роли мудреца (поэта, философа) и, в частности, о том, что философа достойно, а что нет.

А как утоляет жажду признания мудрец? Здесь прежде всего следует иметь в виду, что он все-таки – философ, человек, стремящийся к полноте познания, но прекрасно сознающий, сколь трудна эта задача. На пути эволюции понятия истины (на каждой стадии истории) философ, как святой Георгий, призван поражать дракона, сиречь химер предрассудков. Одной из таких химер является миф о «чистых руках» мудреца, о мыслителе, не вмешивающемся в политику. А ведь все великие философы – будь то Платон, ап. Павел, Спиноза или Гегель – говорили о политике или принимали в ней активное участие. Представление о философе как существе, далеком от грязных политических игр, юродивом «не от мира сего», получудаке, полусвятом, пустыннике и вечном искателе истины, есть не что иное, как предрассудок. На самом деле не существует истины, отрезанной от производящего ее исторического процесса, – истина вырабатывается точно так же, как и все остальное. И только те, кто местом своих занятий избрал монастырь, могут думать иначе. Для них истина в самом деле неподвижна и вневременна. Но ведь они – безумцы, которые, избрав одиночество, добровольно сошли на обочину истории [Кожев 2007, 350].

Для меня наибольший интерес представляет следующее: кем на самом деле является автор этой заметки? Ответ на этот вопрос, мне кажется, следует искать на последних страницах «Тирании и мудрости», в лаконичных замечаниях по поводу роли интеллигенции в формировании истории. Кожев убежден, что философу, который стремится посвятить свое время размышлениям, не следует вступать в непосредственные отношения с политиками. Он должен научиться воздействовать на них через посредников – интеллигенцию, чиновников, шпионов, которые, хотя сами и не мыслят, но понимают мысль философа и способны транслировать ее другим. Именно в этом убеждении и заключается, как я понимаю, причина отречения Кожева от философии, когда после войны он счел более важной для себя роль чиновника. Но, отказавшись от философии par exellence, он отстранился и от своих друзей, что обрекло его, по его же словам, на одиночество и безумие. Книги, которые он писал в свободное время – например, о Канте или о греческих философах, – были уже не так остры, как прежде. Написанные не всегда понятной скорописью, они представляли собой стенографию мысли, ясной только ей самой. И хотя он поддерживал оживленные контакты со многими мыслителями, содержание их бесед, за исключением явной самоиронии Кожева, не всегда понятно.

_________

«Проявляющаяся у человека на стадии зеркала способность пространственного присвоения является результатом предшествующей этой социальной диалектике органической недостаточности, заложенной в самой его природной реальности» [Лакан ]. Эта «недостаточность» – альтернативное именование фундаментальной пустоты человека (Ничто). Дело не в том, что человеку не хватает еще одной – тысячной вещи, которую можно присвоить или приобрести; то, чего ему не достает, – это его «я»: человеку больше всего не хватает самого себя. Первая человеческая потребность, таким образом, есть потребность установления субъективности – места, в котором «я хочу» переходит в «я познаю». Средством самоопределения являются слова, благодаря которым – и в этом-то и заключается парадокс – «я» настолько же определяется и утверждается, насколько низвергается и подрывается. «С точки зрения Лакана, абсолютное познание невозможно, поскольку исходный акт самоопределения является одновременно самоотрицанием». Только что созданное «я» ускользает прежде всего от себя самого, потому и ищет восполнения в других, требует конституирующего его взгляда извне. Иначе говоря, алчет такого признания, которое позволило бы ему высвободиться из-под власти собственной неоднозначности. Семинар Кожева был для Лакана местом, где выковывался язык лакановского психоанализа: «ничто», «самопознание», «господство» и «рабство» с их диалектикой.

* * *

Культура может предложить человеку гораздо больше, чем природа. Прежде всего, она освобождает его от присущего природе одиночества. Следовательно, культура не является отчуждением абстрактного разума, а тем более наростом природы. В культуре речь идет о специфическом образе жизни, а культурным человеком является тот, кто умеет присваивать себе – без лицемерия и без принуждения – окружающую среду. Конец культуры (как и истории) состоит не в том, что обрывается нить традиции, а в том, что дух ее имманентно преобразуется в нечто противоположное самому себе: в ревущий, выходящий из берегов, уносящий людей неизвестно куда поток природы. «…Цивилизация ведет нас обратно к истоку, к естественному состоянию, описанному классиками современного мышления… былая риторика ныне стала действительностью».

Комментарии: