«Многознание уму не научает». Как перестать собирать факты и начать мыслить

Философию принято считать одной из наук, но с этим согласны далеко не все философы. Некоторые из них полагают, что философия — особая область культуры, близкая скорее искусству, чем науке. И это похоже на правду: почитайте, почему философия учит нас думать, а не просто приобретать разрозненные знания.

Сейчас в моде эрудиция и осознанность. Интеллектуальность считается привлекательной, даже сексуальной. Наверное, это можно было бы сравнить с тем, как острословие и просвещенность соотносились с чувственностью в галантном XVIII веке, если бы юные представители креативного класса, спешащие на лекции по урбанистике, антропологии, политологии, психоанализу и современному искусству, не были столь серьезны и озабочены и не походили больше на вычищенных и отутюженных энтузиастов-завсегдатаев советского общества «Знание», своих, по сути, прямых предшественников. По мере наступления «новой искренности» на старую «постиронию» всё больше людей добавляют к познавательному интересу общественно-политическую идейность, а она только подогревает стремление к поиску новых фактов и аргументов, сыплющихся с экранов информационной бездны. «Википедия», лонгриды и лекции на YouTube мешают людям засыпать вовремя, музеи и библиотеки похищают их выходные дни, а книжные ярмарки, полки которых заполняет бесчисленная научно-популярная литература, в персональных графиках соседствуют с гламурными мероприятиями. Кажется, название старого киножурнала «Хочу все знать!» могло бы стать девизом поколения Z.

Разумеется, в погоне за знаниями люди обращаются и к философии. Большинство из них усвоит названия течений, основных представителей и главные тезисы, то есть некий

корпус знаний

о философии, после чего двинется дальше: «Так, это Платон, он учил об идеях, а это Аристотель, отец-основатель логики, а вот Фома Аквинский, который сделал из аристотелизма теологию, ну а тут у нас Декарт с рационализмом…» Но есть ли хоть что-то от философии в таком складировании знаний? Ничего.

Прежде, чем подступаться к тем или иным философам, стоит усвоить, зачем вообще нужна философия и почему для нее совершенно недостаточно просто набора знаний, почему эрудиция, отражающая научность, содержит научное знание, в то время как эрудиция, отражающая философию, хоть и содержит некоторую информацию, но не содержит философской мысли.

Французский философ и политик Люк Ферри в «Краткой истории мысли», очень простом, но насыщенном и концептуально выстроенном трактате, написанном специально для подростков, сравнивает философию и искусство. В науке, пишет Ферри, одна теория сменяет другую (которую, скорее всего, сменит следующая), и вышедшая из употребления теория больше никого, кроме историков науки, не заинтересует — да и сами научные вопросы довольно резко меняются и переформатируются. Тогда как ответы философов на вопрос «Как нам жить?» и другие подобные, заданные еще в Античности, продолжают быть актуальными?

Научные теории Птолемея или Декарта, подмечает бывший французский министр, отжили свое, чего не скажешь о «мудрости древних», которая восхищает нас подобно древнегреческим храмам или китайской каллиграфии.

Радикальнее других науку и философию развел великий немецкий мыслитель прошлого столетия Мартин Хайдеггер. Своим вызывающим тезисом «наука не мыслит» он произвел большой переполох: отвратил от себя многих интеллектуалов, еще большее количество привлек.

Хайдеггер работал преподавателем (а одно время и ректором университета), но постоянно восставал против академического хомута на шее философии. Он откровенно презирал философские конгрессы, многочисленные философские журналы и иссушающие творческую мысль нормативы научных публикаций. «Сумасшедший дом изнутри представляет собой более ясное и нормальное зрелище, чем эта эпоха», — ворчал Хайдеггер, распекая «беззаботность и распущенность академической жизни». За этим неприятием стоит глобальный подход, согласно которому философия в своем языке и своем мышлении обращена к другому горизонту, нежели наука.

Наука, считал Хайдеггер, занимается разъяснением сущего, в то время как философия нацелена на бытие. В том, что «наука не мыслит», он видел ее внутреннее «преимущество».

Мыслить, по Хайдеггеру, значит ставить вопросы на уровне бытия, быть раненным этими вопросами, испытывать нужду в мыслительных поисках самого фундаментального, самого простого, но в то же время самого сокрытого — бытия вообще, бытия человека в частности; мыслить — значит вопрошать о том, почему есть сущее, и о том, как есть человек. Ученые же занимаются куда более частными, если так можно выразиться, вещами. Их язык — это не язык бытийного мышления, который дан философам и поэтам, а язык сущего, который, оказываясь языком расчета, в конечном счете приводит к технике.

За этими построениями стоит главная хайдеггеровская идея, основной нерв его философии: несовпадение бытия и сущего. Хотя бытие — это бытие сущего, а всякое сущее (всякая вещь, явление, любое нечто) — есть, то есть коренится в бытии, бытие нельзя помыслить ни как сумму всего сущего, ни как особый род сущего (например, Бога, идею или материю), который стоит за существованием. Античное вопрошание о бытии благодаря платонизму и выросшей из него европейской философии было постепенно забыто, замещено представлением бытия как чего-то наличного. Философы, обращающиеся к проблематике бытия, промахивались и попадали в сущее. Хайдеггер, совершивший ревизию философии, настаивает на необходимости нового обращения к бытию. Одна из возможностей этого обращения — философский вопрос «Почему есть нечто, а не ничто?». Мысля этот вопрос, Хайдеггер вступает в диалог с Готфридом Лейбницем и другими метафизиками.

По его мнению, открыть новые пути к бытию, в том числе через ничто, — значит преодолеть метафизическое мышление человечества. Человеческое существо и его жизнь Хайдеггер трактует как Dasein:

вот-бытие

, или присутствие бытия, то есть такое сущее, которое указывает на бытие, и это указание происходит через обращение к конечности существования, смерти, ничто. Не личный разум, но Dasein сквозь него вопрошает о бытии и, вопрошая, существует в качестве человеческой экзистенции. На примере хайдеггеровской мысли хорошо видно, насколько далеко философия отстоит от «фактичности» сущего, постигается ли таковое на научном уровне или в обыденном диалоге. При этом философия вовсе не «парит в эмпиреях», она сама, будучи историей и приключением человеческого вот-бытия, так или иначе, мыслью или даже забвением мысли, проходит через всех нас, существующих и смертных.

«Наука подтверждает — философия потрясает», — разграничивает Хайдеггер. Человеческая реальность является предметом научного изучения, но философия есть самое эта реальность, открытие бытия в человеческом сущем. Именно поэтому философ, задавая вопрос «Почему есть нечто, а не ничто?», обнаруживает «удивительную чуждость здесь», в которую, разбегаясь своим вопрошанием, стремится впрыгнуть и погрузиться. Для науки же «здесь и сейчас» бытия не есть нечто чуждое, а скорее — привычное, то сущее, на которое спокойно накладывается исследовательская рамка.

Однако если язык философии, возникшей через «экстаз» первых философов, из-умившихся логосу бытия, и язык поэзии, то есть язык мифа, обращенного к нечеловечным силам, едины или крепко связаны между собой, то откуда же возник язык науки? Он также возник из «мифотворящего первоязыка» человека, но языка, приобретшего строгость и аналитически редуцированного. На определенном этапе развития человек перестал быть просто «погруженным» в живую, мифологическую открытость вещей, он принялся разделять одно сущее от другого, начал заниматься как бы разрезанием мира на кусочки. При этом начальное, дорациональное и дофилософское из человека никуда не исчезло.

Социолог Жан-Жак Вюнанбурже подобно тому, как Хайдеггер разделяет рациональное мышление (ориентированное на расчет) и поэтическое мышление (восходящее к сказу, корню языка вообще), говорит о двух путях или двух возможностях мышления: абстрактно-разумной репрезентации, которая мыслит, стремясь к избавлению от образов, и мифопоэтическом мышлении, которое обобщает и являет собой «символический способ творения». В рамках первого подхода эмпирические данные оказываются существующими сами по себе, а в рамках мифопоэтического мышления они, напротив, не отделяются от времени и пространства.

Наш «привычный язык» и мифопоэтический язык сущностно едины, но в мифопоэтике всегда включено внимание к божественному (мифической образности времени и бытия), в то время как в рационально-рассчитывающем мышлении это внимание облачено в форму сущего, обращено к выведению сущего из-под «фундаментальных» сфер мифического и божественного, того, что с началом философии станет полем ее вопрошания.

Таким образом, поэзия несет в себе скрытое изначальное существо языка, а философия представляет собой восходящее движение от смысла того или иного сущего к смыслу бытия.

Поэтому такие вопросы, как «Что есть я?», «Конечно или бесконечно бытие?», «Как относиться к страданию и смерти?», и многие другие, заданные во времена седой древности, продолжают формировать поле философии и по сей день.

Изучая философию, мы должны в первую очередь вопрошать своим существом, а не перечислять вопросы, нанизывая на них ответы тех или иных философов, — мы должны включиться и мыслить. Но значит ли это, что мы должны отказаться от знакомства с идеями и трудами философов и ждать собственных экстазов и озарений? Разумеется, нет. Философствование есть собеседование. Заниматься философией, не изучая философского знания, невозможно. Однако, изучая его, мы должны иметь в виду специфичность этого знания. Дело в том, что философия производит особого рода «продукт» — нечто, нацеливающее на мышление, — и этот «продукт» действительно отличен от того, что предлагают наука, оперирующая фактичным, или религия, уводящая к внеразумному. Что же такое особенное производит философия, что нельзя отождествить ни с незыблемыми, но крайне эфемерными истинами религии, ни с изменчивыми, но при этом фактичными и ясными истинами науки? Почему в философию нельзя верить, но ее можно придерживаться? Почему знать материал философии никогда недостаточно для того, чтобы быть причастным к философии? Эти вопросы можно свести к одному: что вообще такое философия?

Ответ Хайдеггера, данный им в манере «сумрачного германского гения» (и этот философ на самом деле генеалогически близок романтической традиции), сводится к тому, что философия — это вслушивание в голос бытия, принятие на себя зова бытия и настраивание всего своего существа на этот зов. Иначе говоря, философия — это некое личное дело не каждого, дело, в котором человек своим мышлением о бытии соучаствует в ходе бытия, а это бытие, как заметил Аристотель, «выходит к свету многими путями».

Философия похожа на лес, в котором просвет на пути, тропинки, повороты этих тропинок, траектории хождений и сами вихляющие, стирающиеся следы образуют единый континуум, некий мир скрывающейся и раскрывающейся истины.

Истина постигается как просвет в лесу: все, что себя показывает, в той мере, в какой оно себя показывает, себя одновременно скрывает. Мысль бытийного порядка неотделима от заботы и человеческих переживаний, как неотделима и от ландшафта, этого местопребывания бытия. Ландшафт Хайдеггера — это Шварцвальд, немецкий лес, лес вообще.

Есть ответ других великих философов XX века, данный, может быть, с большей четкостью, в манере «острого галльского смысла»: французы Жиль Делез и Феликс Гваттари, замечая, что вопрос о том, что есть философия, «задают, скрывая беспокойство, ближе к полуночи, когда больше спрашивать уже не о чем», отвечают на этот полуночный вопрос следующим образом: «Философия — это искусство формировать, изобретать, изготавливать концепты».

Разобрав, что такое концепты и почему именно философское мышление производит их, мы убедимся в том, что обе позиции, Хайдеггера с одной стороны, и Гваттари с Делезом с другой, перекликаются друг с другом, оставаясь при этом очень разными.

Делез и Гваттари пишут, что философы изобрели концепты, стали мыслить ими и разговаривать друг с другом о них. Философствование, будучи разговором с другом, мыслит этого друга как нечто внутренне присутствующее в мысли, условие ее возможности. Друг, собеседник из древнегреческого города-полиса, сам есть таким образом — элемент философского опыта, фигура, которая соотносится с трансцендентным. Равные и благородные философы своим философствованием «примиряют целостность сущности с соперничеством», чем открывают мысль как таковую. Отцы философии — ее же персонажи. Бездна говорит через их собственные уста. С тех пор творятся «всё новые концепты — таков предмет философии».

Огонь Гераклита, апейрон Анаксимандра, священные числа Пифагора, монады Лейбница, сверхчеловек Ницше, ризома Делеза — все это концепты. Концепт — это не понятие. Философия может мимоходом производить понятия, но это не ее цель и не ее смысл.

Концепт — это акт «схватывания» смысла в единстве с длящимся «схватывающим» высказыванием.

Сам термин «концепт» был введен в философию Абеляром в связи с анализом проблемы универсалий, но идея «схватывания», связанная с представлениями о неопределимости вещи, превосходящей рамки понятия-определения, более старая — уходящая через патристику к тем же древним грекам. Если понятие — это такая форма «схватывания», которая акцентирует формы рассудка, то концепт — нечто более широкое, общее, «производное возвышенного духа», который способен творчески воспроизводить, собирать и пересобирать смыслы и помыслы универсального порядка. В отличие от понятия, которое объективно, неперсонально и разворачивается внутри таких структур языка, которые преследуют своей целью становление определенной мысли, концепт ближе к импульсу, характеру или гештальту, он не ограничен грамматикой речи, имеет дело с ритмами и энергией, памятью и воображением, временем и пространством.

До своего провозглашения «отцами постмодернизма» «продуктом философии» концепт был популярен именно в Средние века. Идея концепта активно использовалась не только Абеляром, но и Гильбертом Порретанским, Фомой Аквинским, Иоанном Дунcом Скотом. Последний определял концепт как мыслимое сущее с присущим этому сущему внутренним принципом. В XIV веке концепт стал терять популярность, а с торжеством Нового времени, философия которого обращалась к научному способу познания, концепт уступил место понятию. Впрочем, нечто похожее на идею концепта всплыло у Иммануила Канта, когда он обдумывал чистую субъективность, а затем у Фридриха Шеллинга, исследовавшего фигуры творчества. У раннего Хайдеггера место понятий (категорий) заняли экзистенциалы (бытие-к-смерти, бытие-в-мире, заброшенность, ужас и другие) — тоже своего рода концепты.

Ж. Делез и Ф. Гваттари возродили средневековую философскую идею концепта, обрисовав концепт как творческую и речевую сборку «устойчивых сгустков смысла». В их анализе мировой мысли концепты, понимаемые в качестве полей суггестивных знаков, сплошных масс без уровней, вышли за пределы схоластического «собеседования с Богом» (в том числе через друга-философа) и проступили через всю философию, включая Античность и современность.

Понятие, будучи проективным и иерархическим конструктом, который отсылает к устойчивости значения (или цепочки значений), свойственно в большей степени языку науки. Философское мышление же оперирует концептами — связанно-целостными и самосогласованными. В тон хайдеггеровским «извилистым тропам» Делез и Гваттари характеризуют концепты как «окольно-проселочные» маршруты, которые не задаются целью вывести в заранее определенное место, а просто ведут, создают некую характерную интенсивность. Из этого философы вывели:

Если философ призван к «окольно-проселочным» путям и интенсивному, концептуально подсвеченному мышлению-собеседованию, то кто может быть этим философом? Является ли философия делом избранных умов или же она открыта участию масс, а может быть, даже нуждается в народе? Те же Делез и Гваттари обдумывают дилемму об аристократичности/демократичности философии, на свой лад интерпретируя через этот вопрос и фигуру Хайдеггера, с которой они встречаются на полях общей окольно-проселочной концептуальности. Авторы отмечают, что у философов часто встречается «сложная, неоднозначная позиция по отношению к демократии» и «все еще более запуталось после „дела Хайдеггера“», который некоторое время симпатизировал Адольфу Гитлеру и презирал либерально-демократическое устройство. Вместе с тем стоит помнить, что Хайдеггер был скорее «народником», чем аристократом: и манерой одеваться, и всей своей деятельностью он противостоял высоколобым интеллектуалам, академическому истеблишменту и считал своей задачей реализацию философской миссии, бытийно-исторического посыла — через радикальную перестройку университета и активность всего немецкого народа. Этот народ в его глазах, глазах правого консерватора, был столь же «угнетен» историческими условиями, сколь «угнетены» те массы, взывать к которым предлагают левые мыслители Делез и Гваттари. Независимо от политической ориентации, философы уже давно обращаются не только к равным и благородным друзьям, членам философского клуба, но и к массам.

Делез и Гваттари в той же книге «Что такое философия?» признаются, что пишут для безголовых, безъязыких или безграмотных, сами становясь ими, пишут «для индейцев» и «даже для зверей, чтобы и зверь тоже стал чем-то иным».

Постмодернистский концепт ретерриторизации, выхода за пределы имеющейся территории, призывает философа «стать не-философом, чтобы не-философия стала землей и народом философии». Таков способ становления-иным, и сама современная философия после ее деконструкции во второй половине XX века также стремится стать уже даже не философией-иного, а иным-философии.

Поспевает ли за этим удивительным процессом обычный человек, не «профессиональный философ», а просто человек, не чуждый чтению философских текстов? Интеллектуальная гонка здесь ни к чему: если те или иные философские тексты, древние или современные, инспирируют в читателе интенсивное, экзистенциально окрашенное мышление, это уже, во всяком случае, означает, что он собеседует с философией. Напротив, человек, даже «профессиональный философ», выхвативший для себя «парад имен» и понятий, пусть даже умеющий этими понятиями связно и ясно оперировать, но видящий в них лишь понятия, а не захватывающие концепты, то есть человек, не настраивающий свое существо на живую ритмику, на пульсирующее мышление бытия, такой человек едва ли соприкасается с философским началом по существу.

***

Экзистенциальные, а значит, философские по своей природе вопросы посещают многих людей — вероятно, абсолютное большинство. Как замечает Люк Ферри, люди смертны и конечны в отличие от Бога — если он есть — и осознают свои пределы, в отличие от животных: формировать отношение к своей смерти, к смерти близких — значит уже в той или иной степени искать философского, касаться проблемы конечного, проблемы небытия, проблемы Другого. В этом смысле философское поле демократично или скорее тотально, но философии присущ и аристократизм — вневременное, через века длящееся собеседование мыслителей на «вершинах духа».

Экзистенциально-философские вопросы, ударяющие по человеку, можно отодвигать или браться за них, глушить или электризовать, забалтывать или заострять, оставлять их в бытовом русле, конвертировать в научное поле, растворять в религии, вдохновляться ими в художественном творчестве — или, наконец, концептуализировать в собственно философском поиске.

Если из этого текста вы не просто узнали о том, что Хайдеггер и Делез разделяют научное и философское, или о том, почему философский вес эрудиции ничтожнее, чем научный, и как это проистекает из ответа на вопрос, что такое философия, — но взбудоражили свой ум какой-то обозначенной идеей — причем определенным образом, через свое актуальное здесь, согласились с ней или же не согласились (пошли искать контраргументы в трудах философов-сциентистов, или даже обнаружили, что некоторые философы, хотя и разделяют научное и философское, но в отличие от автора статьи считают второе более узким и подотчетным первому) — в общем, если эта мысль вас как-то задела или заинтересовала, отозвалась в вашем уме чем-то живым, знакомым либо незнакомым, то вы — находитесь в поле философского.

Философские тексты — это следы в лесу, следуйте по ним и оставляйте (находите) свои. Философское начало нельзя положить в карман, записать в тетрадь, оставить в закладках, прибавить к сумме известных фактов.

Философия приглашает вас не в мир понятий, расположение и значение которых можно запомнить или вычислить, и не в мир догм, в которые следует верить, сопровождая эту веру предписанными деяниями. Философия приглашает вас в лес с кривыми тропинками, в текучий континуум мысли, становящейся через одно и другое вопрошание, в мир вызывающих и изумляющих ментально-образных интенсивностей, во дворец, в котором всякая беседа с собой будет беседой с кем-то или чем-то еще. Философия не обещает вам точности, но обещает разумность. Религия или научное знание могут сопровождать вас, но главным для вас должна стать свобода мышления, которая может потребовать принести в жертву и веру, и факт.

Философия — это не диплом, диссертация и библиотека, не умение критически мыслить или хорошо аргументировать свои суждения, не навык последовательного или логического размышления, не эрудиция, располагающая набором знаний и приемов. Философия — это поле, на котором человек встречается со своей подлинностью, слишком часто оставляемой в стороне. Через себя и свою сущность человек встречается с миром и с человеческим как таковым, каковое, будучи мыслящим, есть судьбоносно философское. Забалтывать эту подлинность можно не только бытовыми вещами, но и интеллектуальными: если в чтении философских текстов руководствоваться только любопытством или желанием ухватить и «усвоить» новую информацию, то это будет точно такое же забалтывание своего существования, как и любое другое. А потому — прекращайте узнавать и начинайте думать.