«Само собой разумеющееся» в феноменологии

Философ Георгий Чернавин о проблеме самопонятности, феноменологических подходах и «расчеловечивании»

Керосин — это жидкость такая. Хлеб — это еда такая. Человек — это существо такое. Переделкино — это поселок такой. Коля — это из моего детства мальчик такой. Смерть — это состояние тела такое. Пупырышки — это штучки такие. Самурай — это японец такой. Дождь — это влага такая. Правда — это категория такая.

Само собой разумеющееся как проблема. А в чем состоит проблема? С какой стати философию должны волновать керосин, пупырышки или дождь? Смерть, правда, человек — это более привычные темы.

Проблема в том, что нам якобы всегда ясно, где мы, кто мы и что происходит. Здравый смысл говорит нам: мир как действительность всегда уже здесь, мы люди в мире, а человек — это существо.

Очень легко встать на накатанную колею, где нет никаких вопросов, где все и так ясно само собой и не требует дальнейших объяснений. Этот само собой разумеющийся, самопонятный статус всего, что нас окружает, — пупырышек, дождя, смерти — и может стать предметом философского удивления. А с какой стати все это разумеется само собой? А можно ли иначе?

Лирический герой стихотворения Дмитрия Пригова ведет себя как инопланетный разведчик, который шлет на родину донесения о Земле и землянах. Инопланетного шпиона, который составляет реестр земных тривиальностей, еще можно понять. Но как понять человека, который с удивлением, как в первый раз, произносит: «Человек — это существо такое» и не узнает себя в этом определении? Ситуация, в которой так многое разумеется само собой, вполне естественна и нормальна. Мы сами и мир, в котором мы себя обнаруживаем, — это нечто само собой разумеющееся. И это вполне естественная установка. В феноменологической философии, помимо такой естественной установки, нам предлагают занять странную, противоестественную установку, чем-то похожую на позицию марсианского шпиона, — установку, в которой само собой разумеющееся станет проблемой.

Я буду отталкиваться от определения, которое Эдмунд Гуссерль дал своему проекту в 1935 году: феноменология — это философская дисциплина, которая раскрывает универсальную самопонятность — «мир и мы, люди, в мире» — как непонятность и вместе с тем как загадку, как проблему и пытается сделать ее понятной.

Что это за универсальная самопонятность? В нашей повседневной и позитивной научной практике мы предполагаем: этот мир действительно есть, он был и будет, и это нечто само собой разумеющееся. В рамках повседневной действительности всегда уже предполагается действительность, и это вполне нормально. Для позитивных наук мир как объективная реальность и человек как существующий в мире — это то, что дано нам в качестве базовых условий задачи, которые часто даже нет необходимости проговаривать. Мы исходим из того, что всем уже ясно, что такое мир, что такое действительность и кто мы такие. Вот только кто такие эти все? Что именно им ясно?

Мир и люди в мире — обычно это нечто само собой разумеющееся. Для гуссерлевской феноменологии проблемой становится именно эта самопонятность. Встает вопрос: как вообще что бы то ни было может разуметься само собой?

Керосин — это жидкость такая. Пупырышки — это штучки такие. Мир — это объективная реальность такая. Мы — это люди такие. Этот набор самопонятностей не столько нам что-то объясняет, сколько создает успокоительную видимость ясности. Гуссерля интересовали прежде всего проблемы познания. Проблема само собой разумеющегося позволила ему поднять вопрос о том, что в нашем опыте соответствует таким понятиям, как объективное время и пространство, тело, объективная реальность, и описать опыт, еще не размеченный этими большими самопонятностями.

Но что, если рассмотреть самопонятность как указание на проблему, на фундаментальную непонятность? Значит ли это, что, занимаясь философией, мы перестаем понимать само собой разумеющиеся вещи? Здесь в игру вступает Ойген Финк, ученик и ассистент Гуссерля. Он так характеризует свой способ философской работы: для философа-феноменолога самопонятное становится непонятным; это не значит, что самопонятность прекращается, а на ее место заступает непонятность — скорее, непонятность охватывает понятность само собой разумеющегося.

Таким образом, если мы следуем по этому пути, то мы и дальше вполне в состоянии понимать само собой разумеющееся как раньше: хлеб — это еда такая, человек — это существо такое. И тем не менее в самопонятности поселилась непонятность. Мы смотрим со стороны на себя, на то, что это значит — быть человеком. Ойген Финк говорил о расчеловечивании, имея в виду не какие-то антигуманные зверства, а ситуацию, в которой мы, будучи людьми, рассматриваем наименование «человек» не как нечто само собой разумеющееся, а как проблему. В таком случае мы исходим из непонятности само собой разумеющегося. Самопонятность не перечеркнута. Скорее, ее обволакивает облако непонятности — в кавычки берется то, что разумелось само собой. И в таком случае мы причастны и самопонятности, и непонятности самопонятного.

Финка проблема самопонятности интересовала прежде всего в свете вопроса о свободе. В какой мере мы находимся в плену у своих собственных самопонятностей? Подвешивая самопонятность, мы обретаем больше свободы, поскольку мы знаем, что есть что-то еще, помимо плена. Впрочем, и несвобода начинает чувствоваться еще более остро. Для Финка философская практика — это попытка если не совершить побег из камеры пожизненного заключения, то хотя бы выглянуть наружу, по ту сторону привычек мышления.

На этом этапе становится важной идея Марка Ришира, который последовательно развивал интуиции Гуссерля и Финка, — идея включить непонятность само собой разумеющегося в сам стиль работы философа-феноменолога. Процитирую Ришира: «Заниматься феноменологией — значит пытаться ухватить несамопонятное в само собой разумеющемся. Благодаря феноменологическому методу становится понятно, что во всем само собой разумеющемся всегда есть что-то несамопонятное». В таком случае мы не просто с удивлением обнаруживаем себя в мире и пытаемся разобраться в правилах игры, время от времени натыкаясь на самопонятности. Но с самого начала самопонятности служат нам ориентиром. Всякая самопонятность оказывается указателем на проблему, на загадку, завораживающую непонятность. В таком случае чем гуще догматизм и чем более уверенным тоном произносятся само собой разумеющиеся предпосылки, тем больше у нас шансов на то, что за этим скрывается захватывающая философская проблема.

Марк Ришир спрашивает: «В том, что мы создаем, мыслим, чувствуем, что от нашего собственного опыта, а что от символических структур, от анонимных самопонятностей?» При этом для Ришира феноменология — это скорее художественная практика, которая использует философские понятия и интуиции, для того чтобы заново пересоздать мир. Поэтому проблема само собой разумеющегося для него — это проблема застывшего штампа, клише, которые так часто подменяют собой мышление. Мы в целом склонны подменять проблемы самопонятностями. И мир как объективная реальность — это одна из них, позволяющая уйти от ответа на вопрос «Где мы и что происходит?». Мы вовлечены в само собой разумеющееся, погружены в него в той мере, в которой оно для нас самопонятно. Задача философа не столько нарушить эту вовлеченность, сколько научиться из нее выныривать, иногда поднимать голову над поверхностью само собой разумеющегося. В любом случае инерция мышления оказывается сильнее. Беспроблемная самопонятность торжествует. Философ-феноменолог пытается продлить мгновение, в котором она была проблемой и многое привычное не разумелось само собой.

Именно из этой установки Эдмунд Гуссерль проводил свои исследования времени, пространства, воображения, ассоциации, живой телесности, интерсубъективности. Из нее Ойген Финк ставил вопрос об основных феноменах человеческого бытия. В ней Марк Ришир строил критическую философию культуры.

Итак, для Гуссерля постановка проблемы само собой разумеющегося — это вопрос из области познания: что из того, что я якобы знаю, я знаю всерьез? Для Финка это прежде всего вопрос из сферы свободы: как вырваться из плена? Для Ришира это скорее вопрос из сферы художественной практики: в том, что мы создаем, что от опыта, а что от чужих символических структур?

На примере Гуссерля, Финка и Ришира мы можем видеть, что феноменология, феноменологическая философия может быть и теорией познания, и экзистенциальным вопросом о свободе, и размышлением о художественной практике. Таким образом, в той линии феноменологии, о которой я говорил, самопонятности, ставшие проблемами, принципиально по-новому размечают наш мир, в котором еще только предстоит сориентироваться.

Источник: postnauka.ru

Комментарии: