Прямая речь

Лингвист, один из создателей Национального корпуса русского языка об обывательской беззащитности, касте лингвистов и школьном русском

Что люди обычно думают о теоретической лингвистике? Первое, что они вспоминают: лингвистика как-то связана с иностранными языками, с их изучением, преподаванием… и сразу начинают спрашивать, сколько языков ты знаешь. Но теоретическая лингвистика к практическому преподаванию языков имеет довольно слабое отношение, она изучает устройство языков как особого объекта, так же как химики изучают строение вещества или биологи изучают животных. Теоретическая биология — это ведь не животноводство. Можно сказать, что преподавание иностранных языков — это животноводство, а теоретическая лингвистика — это биология.

Язык нас сопровождает повсюду и, казалось бы, играет очень важную роль в нашей жизни, но такого рода изучение языка мало распространено. Не практическое, а теоретическое. Люди прежде всего хотят выучить язык с практическими целями, чтобы на нем говорить, это понятно. А что такое феномен языка вообще, сколько на Земле разных языков, чем они друг от друга отличаются — эти вопросы волнуют немногих.

О касте

После школы я поступил в Московский университет, на отделение структурной и прикладной лингвистики (знаменитый ОСиПЛ). Оно существовало с 1960-го по 1982 год. Потом его закрыли (точнее, закрыли саму кафедру СиПЛ, но это фактически и была ликвидация отделения), а в 1989 году восстановили. Тогда словосочетание «структурная лингвистика» было очень модным. У Стругацких, например, действовал «структуральнейший лингвист», многие помнят — это как раз самое начало — шестидесятые годы. Тогда — это практически единственный случай — нашим математикам удалось, внедрившись в косную филологию, создать такой вот оазис чистой науки.

Эти люди, основатели ОСиПЛ, много всего тогда делали, они были очень активны и, в частности, устраивали олимпиады для школьников — назывались они «по лингвистике и математике». На одну из таких олимпиад я попал в последнем классе школы. Какие-то задачи решил неплохо, мне даже дали премию, рекомендовали поступать на это отделение, но для меня дело было, пожалуй, не только и не столько в этом. На мой выбор скорее повлияло то, что мне очень понравились люди, которых я там увидел. Честно скажу, я за свою предыдущую, довольно короткую 16-летнюю жизнь просто никогда раньше с таким не сталкивался. Это были люди, которые действительно жили своим делом, это было для них сверхважно, у них горели глаза, когда они говорили о теоретической лингвистике. Создавалось ощущение некой элитарной касты, людей, объединенных сознанием своей избранности.

Это был 1977 год, вокруг все унылое, идеологизированное, засаленное, захватанное... Такие островки чего-то подлинного, нефальшивого — их было считанное число, и это очень ярко ощущалось. Я ни разу в жизни не пожалел, что пошел туда учиться. По сложности, невероятной загадочности мало что с человеческим языком может сравниться.

Прошло уже больше пятидесяти лет с тех пор, как отделение было создано, и у нас имеется сплоченное и высококвалифицированное научное сообщество теоретических лингвистов, довольно высоко котирующееся в мире. Во всем мире теоретических лингвистов ведь тоже немного. Это везде, так сказать, узкая каста.

О филологах

Стать теоретическим лингвистом непросто. Нас иногда упрекают в снобизме, особенно представители традиционной филологии. В программе филологических факультетов ведь нет ни математики, ни основ программирования, ни многих других дисциплин, которые положено изучать нашим студентам. Филологи нередко считают нас чужаками, слишком много о себе возомнившими. Действительно, мы занимаемся вещами, которые человеку с традиционной подготовкой часто кажутся странными, да и попросту непонятными. А все, что непонятно, вызывает отторжение, это естественно. Но мы всегда рады, когда кто-то интересуется нашей работой и хочет влиться в наши ряды. Хотя ощущение некоторой обособленности и даже элитарности, пожалуй, и сейчас сохраняется.

Об обывательской беззащитности

Лингвисты, особенно в последнее время, стараются о своей работе рассказывать. Другое дело, что в сознании общества на месте научных знаний о языке — гигантский вакуум, и сейчас про язык пишут и, увы, печатают много самой невероятной ерунды. Это, вообще говоря, некоторая социальная проблема, об этом больше всех писал академик Андрей Анатольевич Зализняк. Дело в том, что написать заведомую чушь, скажем, про физику или химию трудно, потому как они худо-бедно изучаются в школе и вообще количество людей, способных отличить разумный текст на подобную тему от бредового, пока еще довольно велико. Средний образованный человек хоть что-то про это знает или хотя бы слышал.

Конечно, и в физике есть своя лженаука, но ее меньше, и ее представители ведут себя, может быть, несколько скромнее. С лингвистикой положение иное. Поскольку лингвистику в школе не изучают, иностранный язык преподают безо всякой науки, а русский — с такой наукой, что лучше бы ее вовсе не было, то никаких специальных лингвистических знаний у выпускника школы нет. Даже самых элементарных. Например, что такое родство языков и как его можно доказать? Какие бывают типы письменности? Может ли общество управлять развитием языка? И так далее, и тому подобное. Поэтому средний образованный человек оказывается особенно беззащитен перед напором тех авторов, которые объявляют свои фантазии, находящиеся целиком и полностью вне рамок современной науки, лингвистикой. Это все то, что пишут Фоменко, Чудинов и другие, имя им легион. Когда нам сообщают, что, допустим, славяне — самый древний народ в мире, который произошел непосредственно от шумеров, этрусков, инопланетян (нужное вписать, ненужное вычеркнуть). Или что все языки родственны арабскому, или санскриту, ну и так далее. Про Задорнова я даже говорить не буду.

Есть люди, которые не теряют надежду на то, что это все шутка. Что проект Фоменко — это такое изначально продуманное колоссальное искусное издевательство над легковерной публикой. Некоторые оптимисты все еще ждут, что это подтвердится. Но в целом обыватель (я в данном случае совершенно в это слово не вкладываю отрицательной оценки) перед всем этим оказывается беззащитен, потому что у него нет никакой подготовки, он не может оценить эти утверждения. Вдруг действительно славянские языки самые древние? Приятно же! Никто никогда человеку об этом не говорил, никто не объяснял, как устанавливается родство языков, а это ведь довольно сложная методика, она развивается уже два века, но никто об этом не знает, кроме горстки людей. Интерес общества к проблемам языка — законный и правильный. Но плохо, что именно в этой области знание так легко заменяется подделкой.

О научпопе

В последнее время появилось несколько популярных книг по лингвистике. Это прежде всего книга Зализняка «Из заметок о любительской лингвистике», книга Ирины Левонтиной «Русский со словарем» — очень забавная, изящная, но вполне серьезная книга. Есть книга Максима Кронгауза «Русский язык на грани нервного срыва», у которой уже второе, переработанное, более полное издание. Кронгауз, кстати, тоже выпускник нашего отделения.

Я вот тоже когда-то зачем-то написал книжку, называется она «Почему языки такие разные?». Ее переиздали недавно в обновленном варианте. Первоначально я писал ее для детей примерно 12–14 лет, а потом немного еще ее переделал, кое-что упростил, чтобы уже и взрослые могли читать. После этого книжка получила премию «Просветитель», совершенно неожиданно для меня, потому что разве можно ли всерьез думать, что в одной маленькой книжке удастся хорошо рассказать, что такое лингвистика? Но вот оказалось, что книжку читают, причем самые разные люди. Мне как-то рассказывали, что человек ехал в электричке, читал мою книгу, а потом заснул, а книгу положил рядом с собой на сиденье. Просыпается, а книги-то уже и нет: украли. Автору, конечно, приятно такие истории слушать, хотя я все равно этой книжки как-то стесняюсь, мне она кажется слишком легкомысленной.

О школьном русском

Как профессиональный лингвист я понимаю, что преподавание русского языка в школах просто чудовищное. Своей цели — если считать такой целью обучение грамотности — оно худо-бедно достигает, хотя, наверное, этой цели можно было бы достичь и какими-то более приземленными методами. Но вряд ли нужны для этого те, так сказать, «теоретические сведения», которые на уроках русского сообщаются, а сообщается их на самом деле довольно много (достаточно вспомнить все эти бесконечные «классификации предложений по цели высказывания», «типы придаточных», страшные и беспощадные морфологические и синтаксические разборы и т. п.). Это в лучшем случае наука образца XIX века. А в худшем — вообще неизвестно что.

Вот, например, такой вопрос из учебника русского языка для 6 класса: «Как называется тип речи, строящийся на перечислении признаков, свойств тех или иных предметов с целью их изображения?» Кто-нибудь знает? Я — нет. И даже представить себе не могу, что тут надо бедному ребенку ответить. Я уж не говорю про суконный язык этого задания, но ведь в приведенной формулировке нет ни малейшего смысла! Если бы студент мне стал говорить на экзамене что-то подобное про «тип речи», «свойства предметов» и особенно про «цель изображения», он бы просто получил немедленно двойку — за то, что не отучился употреблять бессмысленные сочетания слов. И, главное, зачем это все 12-летним подросткам? А вот еще из того же учебника: «…составное сказуемое составляется из нескольких слов (не менее двух)…». Боюсь, это тот случай, когда неизвестно, что оказывается хуже: та наукообразная схоластика, которая преподается, чтобы всю жизнь потом лежать мертвым грузом (или благополучно испариться после последнего экзамена), или полное отсутствие какого бы то ни было «теоретического» преподавания.

В результате нет, наверное, ученика, у которого не возникло бы стойкого отвращения к русскому языку как к предмету. Уж лучше никак, чем так. Пытались писать экспериментальные учебники, некоторые из них неплохие, как, например, учебник под редакцией Михаила Викторовича Панова. Но в школьном образовании русский язык — это большая проблема, которую наше научное — и тем более педагогическое — сообщество решить пока, к сожалению, не готово, настолько тяжелый и мучительный этот груз. Хотя разговоры об этом идут уж которое десятилетие…

Об иностранных языках

Большой спрос на изучение иностранных языков мало влияет на науку о языке. Есть большой спрос на литературу о комнатных собаках. Стимулирует ли это развитие биологии? В каком-то смысле, наверное, да, но очень косвенно. Проблема состоит в том, что знание языка человек может получить и получает естественным путем. Младенец рождается, а у него в голове уже есть некоторые механизмы, очень сложные, не до конца науке понятные, которые включаются в первые годы жизни. Никакого специального обучения не происходит, с ребенком просто говорят, и постепенно он сам начинает говорить, как взрослые. Вот это и значит, что человек может выучить язык естественным путем. Можно ли себе представить, чтобы он мог выучить геометрию естественным путем? Берем младенца и помещаем на мехмат… А с языком такое возможно. Взрослый человек тоже как-то может научиться, хуже, чем младенец, но может. Вот если человека на парашюте сбросить на какой-нибудь остров в Полинезии, через год и не захочет — заговорит на местном языке, пусть с ошибками, но научится безо всяких учебников и грамматик.

И нужна ли тут наука, если и без нее практических целей можно добиться? Конечно, на курсах иностранного языка будут рассказывать про склонения, про спряжения, и про четвертое будущее, и про пятое прошедшее (и еще, не дай бог, про составное сказуемое), но многие студенты пропускают это мимо ушей и, может быть, даже и правильно делают.

Все-таки язык — очень сложная вещь, мы очень медленно приближаемся к пониманию того, как он устроен, и все, что предлагается на курсах иностранного языка, — это очень отсталая и очень плохая наука о языке. Все эти грамматики, учебники — увы, здесь очень болезненный и тяжелый разрыв между теорией и практикой. Как специалист я могу ответственно сказать, что, в общем, можно хорошо выучить язык и безо всякой теории — просто поехать в страну, где на нем говорят, и больше общаться в неформальной обстановке; да, собственно, эти практические советы всем прекрасно известны, и они и есть самые правильные. Так что спрос на иностранные языки — это, в принципе, дело хорошее, но это еще не теоретическая лингвистика.

О студентах

На нашем отделении в МГУ (оно сейчас называется «Отделение теоретической и прикладной лингвистики») очень хорошие студенты. Их мало, примерно 25 человек поступает в год. Это способные, мотивированные люди, очень симпатичные. Если вы таких людей когда-нибудь видели, то представляете себе, что находиться в такой компании — это большое удовольствие. И, в принципе, мы ориентируем их на занятия наукой, большая часть наших выпускников остается в аспирантуре. Это люди, способные открывать новое, самостоятельно решать сложные задачи.

Наши студенты со второго-третьего курса пишут статьи, выступают на конференциях. Мы общаемся с ними как с равными, как с коллегами. У нас нет никакой авторитарности, догматизма, что, к сожалению, в гуманитарной сфере довольно часто присутствует. «Это писал сам академик такой-то», — часто произносят с придыханием где-нибудь на филфаке. А может, академик ошибался? Наши студенты знают, что есть утверждения, которые могут быть верными и неверными, надо уметь отличать одно от другого, уметь проверять. Никакие апелляции к авторитету тут не спасают. Поэтому иногда традиционно воспитанные коллеги жалуются, что наши студенты наглые, не уважают старших. И в каком-то смысле нашим студентам трудно привить привычку уважать коллегу только за его возраст, в отсутствие прочих заслуг. Может быть, это не так уж плохо. Да, справляться с ними и убеждать их в своей правоте нелегко. Зато они умеют мыслить самостоятельно. Мне лично такие люди нравятся, не знаю, как вам.

О лучших булочных и Павле Лунгине

В принципе, образование в области теоретической лингвистики нацелено на умение решать нетривиальные проблемы, таким и должно быть вообще университетское образование. Один из основателей нашего отделения, математик и лингвист Владимир Андреевич Успенский, любит говорить, что наш выпускник может работать кем угодно, совсем не обязательно ему быть лингвистом. Например, он может случайно стать даже директором булочной — но тогда это будет лучшая булочная в районе…

Самый знаменитый наш выпускник во вненаучной сфере совсем не лингвист — это режиссер Павел Лунгин. Он был послушный мальчик, родители хотели, чтобы он учился на модном и загадочном отделении, и он поступил туда, учился, окончил, написал диплом, который даже, если не ошибаюсь, до сих пор хранится у нас на кафедре. Не то чтобы он был самым лучшим нашим студентом, но вполне добросовестным. Потом уже занялся своей основной деятельностью, которая и сделала его знаменитым. Кажется, сам он несколько раз говорил, что он не жалеет об этом образовании, что это был важный опыт.

О языке

Язык — это наше умение превращать мысли в слова. Мы же не умеем читать мысли друг друга, но есть способ сделать эти мысли материальными. Мой речевой аппарат создает колебания воздуха, и вы их воспринимаете. То, что вы воспринимаете, называется текстом — это материальный объект, у которого есть значение (или смысл). Когда я говорю, я, как говорят лингвисты, порождаю тексты. А вот правила, по которым эти тексты построены, и называются языком. Русский язык — это умение строить тексты по определенным правилам. Испанский язык — умение строить тексты по другим правилам. Язык — это содержание нашего сознания, это не материальный объект. Это такое же умение, как плавать, ходить, но только более сложное, которому, как вы помните, младенец бессознательно обучается. Это бессознательный компонент нашей психики, очень глубоко в мозг запрятанный, и очень трудно его оттуда извлечь.

Язык поэтому нельзя ни потрогать, ни увидеть, ни зафиксировать приборами. Человек сам не осознает механизмов своей языковой способности, он не понимает и не может объяснить, как он пользуется языком. Я же не могу спросить у испанского пастуха, сколько он использует в своей речи глагольных времен, он даже не поймет, о чем я говорю. Между тем он их употребляет гораздо правильнее, чем любой иностранный профессор, изучавший испанский по учебникам. Вам пришло что-то в голову, вы захотели что-то сказать, для этого вы пользуетесь языком, совершенно не осознавая, как это происходит. За доли секунды происходит этот сложнейший переход от мысли к словам, к тексту. Узнать, как этот механизм работает, извлечь его из бессознательных пластов человеческой психики — это и есть задача теоретической лингвистики. Причем эта задача актуальна не для одного или двух языков, а для всех существующих языков человечества.

О междисциплинарных исследованиях

Поскольку язык очень важная, центральная часть человеческих способностей, все науки, которые изучают человека, к лингвистике так или иначе близки. Психология, физиология, биология. И лингвисты, особенно в начале становления нашей науки, надеялись все время то на одних, то на других. То на биологов, то на психологов, то даже на математиков. Но вообще-то печальная мораль состоит в том, что лингвистам мало кто может по-настоящему помочь. Оказалось, что задачи лингвистики слишком сложные и слишком специфичные и решать их, по-видимому, должны сами лингвисты. Скорее теперь к нам приходят за помощью психологи или, например, этнографы. Ведь язык — это ключ к человеческой культуре и человеческой психике.

О европейской системе

Мне кажется, в Европе профессиональная подготовка студентов в каком-то смысле страдает из-за ряда принципов европейского образования, которые можно было бы назвать «диктатом студента». Ведь европейское образование достаточно сильно зависит от студента: чем больше студентов придет к вам на курс, тем больше баллов вы заработаете, тем лучше будет финансирование. Значит, студента надо заинтересовать, значит, студента нельзя пугать, травмировать, ставить ему плохие отметки, быть скучным. Значит, его нужно развлекать, а это не всегда полезно для качества образования. Есть в образовании такие моменты, когда необходимо проявить насилие. В гуманитарном образовании очень часто, к сожалению, начинает доминировать такая легкомысленная, развлекательная струя. Кроме того, европейский студент, как правило, не обязан следовать жесткой программе в своем обучении. Он, если немного утрировать, может, например, прослушать курс немецкого синтаксиса, потом курс истории балета, потом курс индийской цивилизации и получить какой-нибудь гуманитарный диплом. У нас так все же нельзя, у нас есть обязательная программа, от которой студент уклониться не может. Конечно, очень большая жесткость — это плохо, но ее полное отсутствие — тоже не здорово.

Да, гуманитарное образование в Европе более свободное, интересное, яркое, материально лучше обеспечено, но оно, как правило, и более легковесное. Европеец это потом компенсирует в аспирантуре — на этом этапе, как правило, все серьезнее, и образование продолжается во многом уже без скидок. А студенческая жизнь его, как правило, легка и необременительна. У нас в аспирантуре уже практически не бывает образования: человек его получил и пишет диссертацию. А там часто в аспирантуре настоящее образование как раз только и начинается.

Может быть, советское тоталитарное образование действительно слишком сильно давило на школьника и студента и слишком ограничивало его как личность. Это непростая проблема. Наверное, этот крен можно и нужно было исправить. Но почему-то у нас часто получается, что реформы заимствуют все худшее из чужого опыта и губят все то лучшее, что у нас все-таки было. По крайней мере, в нашем лингвистическом образовании я бы ничего кардинально не менял по сравнению с тем, что у нас придумали в 1960-е годы (кстати, тоже во многом в противодействии господствовавшей тогда идеологии). Эта система работает и работает хорошо.

О Министерстве образования

В период введения новых стандартов образования мы с огромным трудом отстояли свое право называться теоретической лингвистикой и учить по нашим программам. Дело в том, что в Министерстве образования решили, что лингвистика — это преподавание иностранных языков. У нас же есть бывший Институт иностранных языков, который с некоторых пор стал называться Лингвистическим университетом. Называется он так совершенно незаконно. Это все равно что животноводческий техникум назвать биологическим университетом. Лингвистический университет делает замечательное и нужное дело, но он должен называться в соответствии со своей функцией — Университетом иностранных языков.

А в министерстве это увидели и сказали: «Лингвисты — вот же они, у них уже есть программа по изучению иностранных языков, они везде у нас зарегистрированы и во все реестры внесены. А вы кто такие?» Пришлось в итоге нам назваться по-другому — «фундаментальной лингвистикой» — и с огромным трудом доказывать право на существование своей профессии. Со всех сторон нам говорили: «Вас мало, вы никому не нужны, что за глупости, учите студентов по программе иняза!» Понадобились письма от Академии наук, от ректоров крупнейших вузов. Ну, в общем, пришлось поднимать шум. Несколько месяцев все наше лингвистическое сообщество буквально находилось в состоянии борьбы за существование. Но, кажется, победило.

Не могу сказать, что министерство это делало специально, из желания непременно погубить теоретическую лингвистику в России, скорее по незнанию. Я даже думаю, что они хотели как лучше. Они считали, что лингвисты в России уже есть, а эти непонятные люди из МГУ неизвестно чего хотят и только вносят сумбур и путаницу. Отчасти их логику можно понять. Только вот нас такая логика не очень устраивала.

О буржуазной лингвистике

Даже в советские времена на тогдашней кафедре структурной и прикладной лингвистики атмосфера была свободной, веселой и независимой. И ценились люди, которые хорошо делают свое дело. Этого советская власть очень не любила, она вообще не любила свободных и независимых людей, которые что-то умели делать хорошо. И студенты у нас были неудобные. Преподавателям всякие вопросы задавали. Даже преподавателям научного коммунизма — был такой предмет, если кто помнит, по нему даже госэкзамен сдавали. И какие-то скандалы вокруг нашей кафедры все время возникали: то там у кого-то запрещенную литературу найдут, то кто-то эмигрирует, то преподаватель математики диссидентом окажется и под арест попадет…

Кроме того, к нам все время приставали, что мы пропагандируем буржуазную лингвистику. Даже само название «структурная лингвистика» уже для многих было как красная тряпка. Идеологически порочным было. Лингвистика, с точки зрения, увы, многих в то время, должна была быть советской. Почему-то про математику тогда уже не говорили, что она бывает советская и буржуазная. Как-то, в общем, оставили математиков в покое. А мы считались гуманитариями, и нам эти партийные идеологи всю душу вынимали. И то не так, и это не так, и на Маркса мы не ссылаемся, и безыдейный структурализм пропагандируем, и вообще много о себе понимаем.

В советский период языкознанию вообще нелегко пришлось, были такие этапы, как насильственное господство совершенно анекдотичной теории Марра, потом насильственное же ее ниспровержение, запреты на то, запреты на это… Не одной лингвистике это пришлось пережить, про генетику все помнят, про кибернетику. Все было. Но даже в либеральные 60-е годы, в общем, почти вся актуальная лингвистика XX века считалась «буржуазной» и следовать ей не рекомендовалось. А мы, естественно, следовали: наука ведь едина, и нас совершенно не устраивало, что под «советской» лингвистикой фактически понималась очень традиционная, очень консервативная немецкая лингвистика XIX века. Сама по себе она когда-то была не так и плоха, но это ведь все равно, что вот вам Ньютона разрешают изучать, а Эйнштейна — уже нет. Что, кстати, и пытались делать в физике, но там этот номер не прошел.

А за право заниматься современной лингвистикой приходилось бороться, и борьба, увы, была неравной. К началу 80-х годов было полное ощущение, что мы находимся в таком полуподпольном положении. На кого-то нельзя ссылаться, какие-то вещи нельзя писать, цензура. И в 1982 году, за считанные недели до смерти Брежнева, кафедру ликвидировали с какой-то такой формулировкой типа «за неудовлетворительную идеологическую работу». Это было при ректоре Логунове, что его не красит совершенно. Не самый удачный был тогда ректор в МГУ. Это был трагический момент, наше маленькое сообщество было в трауре, но, к счастью, та власть ненадолго пережила нашу кафедру. И в 1989 году ее удалось вновь открыть в прежнем статусе. Пока вот существуем…

О практической пользе

Цель науки — знание. Теоретическая лингвистика получает очень интересное, ни на что не похожее и крайне важное знание о человеке — знание о том, как устроена та часть сознания человека, которая отвечает за использование языка. Я бы сказал, что, может быть, ничего важнее для изучения нет. Когда мы поймем, как человек пользуется языком, мы колоссально много поймем о человеке в целом.

Но и практических приложений лингвистики сколько угодно. Сейчас это прежде всего автоматическая обработка текста, это интернет. Мы же пользуемся в интернете обычным языком, мы задаем вопросы к поисковым системам, таким как Google или Яндекс; мы пользуемся программами проверки орфографии, много чем еще. А это все значит, что компьютер должен понимать естественный язык, хотя бы как-то. Ну, например, поисковая машина должна ведь понимать, что «городов» и «городом» — это формы одного слова. И многое другое. И здесь роль теоретической лингвистики оказывается неожиданно велика. Зализняк, которого я вспоминал, — он ведь автор замечательного грамматического словаря, который в свое время возник как результат решения чисто теоретических задач, и многие недоумевали, зачем такой словарь нужен (он совсем не похож на традиционные словари), а теперь оказалось, что именно этот словарь может лежать в основе всех компьютерных программ обработки русского текста, потому что решения Зализняка — самые лучшие с точки зрения этих практических задач, о которых тогда никто даже не думал.

Конечно, когда заходит речь о пользе теоретической лингвистики, мы немножко идем на поводу у публики, как бы становимся в такую позу и говорим: «То, что мы делаем — это очень нужно, это страшно важно для развития всяких технологий, интернета и т. п.». Это, конечно, правда, но не вся правда. Я все-таки всегда стараюсь говорить: «Нет, цель науки — получение нового знания». Это и есть ее главная и, наверное, единственная настоящая «польза».

О плохих людях и хороших языках

Мне кажется, именно лингвисты очень хорошо понимают равную ценность всех культур человечества. Потому что примитивных языков нет. Язык какого-нибудь дикого племени в джунглях Новой Гвинеи может быть в десятки раз сложнее, чем английский. Лингвистика очень хорошо учит уважению к чужим формам интеллектуальной жизни. Лингвисты, как правило, все очень толерантные люди. На мой взгляд, теоретическая лингвистика — лучшая профилактика ксенофобии. Плохие люди бывают, а вот плохих языков я не встречал никогда.

О корпусной лингвистике

Корпус — собрание текстов в электронной форме. Очень простая вещь. Это не библиотека (такая, например, как библиотека Мошкова), это специальным образом обработанные тексты, чтобы их можно было не читать (читать как раз неудобно), а чтобы в них можно было искать лингвистическую информацию. Скажем, все формы какого-то падежа, все времена какого-то глагола, то есть именно то, что нужно лингвисту, который изучает язык, хочет написать его грамматику или составить словарь. Раньше такие примеры вручную выписывали, собирали, на это уходили дни, недели, годы даже. В электронном корпусе это все можно найти за доли секунды. Корпус, грубо говоря, позволяет найти вам все то, что вы хотели бы спросить у языка про язык.

Это имеет огромное значение для лингвистики; чтобы это понять, можно представить, например, биологию до изобретения микроскопа и после. Корпус — это такой инструмент, который очень сильно приблизил к нам язык, сделал его куда более доступным для исследования. Мы можем отслеживать исторические изменения слов, значений, форм, конструкций, искать массу таких вещей, которые только с помощью корпуса и можно найти. Статистика всякая, количественная лингвистика расцвела после появления корпусов.

Возникновение корпусной лингвистики, точнее, ее уже достаточно громкое самоутверждение — это 90-е годы XX века. На Западе чуть раньше это началось, чем у нас. Мы лет на десять где-то отставали в среднем. Когда я сам это увидел и понял, захотелось прежде всего сделать хороший русский корпус. У многих языков уже были корпуса к концу 90-х годов, а русского корпуса не было — строго говоря, был один, который шведские слависты для себя сделали, а потом отдали в немецкий университет Тюбингена, но он маленький, не очень удобный, хотя, конечно, и это лучше, чем ничего. Но серьезные исследования на нем нельзя было проводить.

И мы такой корпус сделали. Это был проект Российской академии наук, очень большая команда участвовала, и как-то нам все шли навстречу, сколько я помню, все помогали и идею одобряли. Так редко бывает, вообще-то. И, кажется, неплохой корпус получился. Недостатки есть у него, конечно, и многое надо доделывать, но вот даже говорят иногда, что это один из лучших лингвистических корпусов в мире. Ну, я лицо заинтересованное, так что хвалить себя не буду. Это надо нейтральных экспертов спрашивать. Мы старались. А теперь по этому образцу делаем корпуса других языков — языков и России, и мира. Осетинский корпус, например, по этой технологии сделали, еще некоторые.

Сейчас посмотрите доклады на конференциях, статьи, книги по русистике — почти все пользуются нашим корпусом, хотя этот проект, как я уже говорил, от завершения далек. Над ним еще нужно работать и работать. Но коллеги уже без корпуса обходиться не могут. И это правильно, теперь у любого языка, наряду с грамматикой и словарем, должен быть корпус. Это требование времени. Так что мы просто прислушались к нашему времени, времени электронных технологий. Надеюсь, сможем теперь о языках узнать больше.

Источник: postnauka.ru

Комментарии: