Экзистенция замечательных людей: Жан-Поль Сартр

Распространено мнение, что победителями в гонке «Самая нетрезвая, саморазрушительная и скандальная жизнь» являются рок-музыканты. Хотя любому рок-музыканту нужно чуть ли не ежедневно в назначенный час выходить на сцену (желательно не на четвереньках) и держать гитару (желательно не роняя ее). Что, конечно, мешает им воспарить по-настоящему свободно.

А вот писатели, например, могут писать дома, голыми, пьяными и усыпанными ветрянкой, и часто их, скажем так, некоторое нездоровье идет лишь на пользу произведению. И нельзя сказать, что этой сверхспособностью мастера пера пренебрегают. Просто на данный момент наша цивилизация устроена так, что безумствами звезд сцены и эстрады широкая публика интересуется несколько больше, чем выходками философов, поэтов и прозаиков. И поэтому многое упускает. Вот взять хотя бы нобелевского лауреата, философа и писателя Жан-­Поля Сартра…

Если верно, что, как утверждают некоторые психологи, маршрут нашей судьбы закладывается в раннем детстве, а всю оставшуюся часть биографии мы пытаемся с большим или меньшим успехом этому маршруту соответствовать, то исследователям творчества Сартра очень повезло. Потому что Сартр озаботился оставить нам книгу «Слова», в которой с дотошностью живописал мир своего детства и самого себя чуть ли не с первых проблесков сознания. И действительно, создается впечатление, что биография писателя сложилась из большой кучи детских штанишек и мячиков, — настолько видно, как повлияли на него события детства.

ДАНО: Сартр, потерявший отца в 1906 году, будучи годовалым младенцем, воспитывался в доме дедушки и бабушки. Бабушка была католичка, а дедушка — протестант. За обедом они очень любили желчно высмеивать религиозные взгляды друг друга.

ПОЛУЧИЛОСЬ: Сартр вырос в убеждении, что все религии — смешные нелепицы, не стоящие внимания серьезного человека.

ДАНО: Сартр остро чувствовал себя сиротой, но не переживал из-за безотцовщины, а, наоборот, ощущал себя намного свободнее прочих детей, которые в той или иной степени трепетали отцовского гнева. У Жан-Поля были лишь страстно обожавшие его добродушные мама, дед и бабушка. «На мое счастье, я принадлежал мертвецу… Против кого или чего мне было бунтовать? Ничья прихоть ни разу не пыталась диктовать мне правила поведения».

ПОЛУЧИЛОСЬ: Всю жизнь Сартр сражался за свободу личности от оков общества, его взглядов, морали и правил. При этом он в упор не умел видеть настоящей тирании, охотно поддерживал диктаторов всех мастей, видя в них героев-бунтарей, а не патриархов-властителей с кнутом. Не имея привычки с младенчества сопротивляться воле патриарха-деспота, он психологически не ощущал угрозы от этой фигуры.

ДАНО: До семи лет все считали маленького Жан-Поля очень хорошеньким, ему умилялись прохожие на улице, все гости называли его красавчиком, родные говорили, что малютка ангельски хорош собой. При этом все хором удивлялись, почему мама не хочет подстричь мальчика, чьи очаровательные золотые локоны падали ниже плеч. Наконец дедушка не выдержал и тайно отвел Жан-Поля к цирюльнику. «Восторгов от сюрприза не последовало, и мать заперлась в детской, чтобы выплакать свое горе: ее девочку подменили мальчишкой. Но главная беда была в другом: пока вокруг моей головы кудрявились локоны, мать могла скрывать от самой себя очевидность моего уродства. Меж тем мой правый глаз уже погружался во мрак. Теперь ей пришлось взглянуть в лицо правде. Да и сам дед был растерян: ему доверили свет его очей, а он привел домой жабу». Стремительное — за несколько щелчков ножниц — пожизненное превращение из ангела в земноводное, от которого отворачивается в ужасе собственная мать, произвело огромный эффект на ребенка.

ПОЛУЧИЛОСЬ: Сартр всегда болезненно относился к своей явной некрасивости, хотя сам нередко над ней шутил. Но что еще важнее, он разжился «синдромом голого короля» — часто появлявшимся ощущением, что он ловкий мошенник, который дурачит всех вокруг, только делая вид, что умеет писать хорошие книги и что эта макулатура чего-то стоит. В любой момент все может раскрыться. Всю жизнь его прелихо швыряло от вершин самолюбования в бездны неуверенности. В своем последнем интервью он заявил следующее: «Мои сочинения неудачны. Я не сказал ни всего, что хотел, ни так, как я этого хотел. Думаю, будущее опровергнет многие мои суждения».

ДАНО: Дедушка был уверен, что его внук станет писателем и мыслителем. По крайней мере, он так решил, пока внук еще лежал в колыбели. Приглашенный в гости френолог не замедлил обнаружить на детском черепе внушительную «шишку литературы», после чего судьба Жан-Поля была предрешена. Его приучали к книгам с пеленок, огромная библиотека деда с пяти лет была в его полном распоряжении, в семь мальчику подарили пишущую машинку и приучились всей семьей ходить на цыпочках мимо кабинета, в котором он «писал». Жан-Поль сочинять не умел. Пытаясь подражать настоящим книгам, он просто переписывал в свою «тетрадь для романов» куски произведений Жюля Верна и статьи из энциклопедии. «В 1912 году все дети были гениальны, кроме меня».

ПОЛУЧИЛОСЬ: Жан-Поль стал великим писателем. А куда было деваться? Сперва он учился в школах и университетах, потом стал преподавать в университетах же философию и одновременно публиковать статьи и сборники эссе по философии и литературе. А в 33 года издал свой едва ли не важнейший труд — «Тошнота».

Экзистенс, и с чем его ЕДЯТ

О творчестве Сартра в статье такого размера говорить не приходится — не влезет даже краткая справка, даже если утрамбовать ее ногами. Это философская проза, а с такими глобальными объектами подобные фокусы не проходят. И как нельзя изучать высшую математику, минуя арифметику, так и работы Сартра невозможно рассматривать сами по себе: это ярчайший маячок XX века в огромной цепи философских огней, окутывающей разум нашей цивилизации через тысячелетия и континенты. (Однако уже упомянутые «Слова» и, допустим, пьесы Сартра кто угодно может потребить даже без предварительной трех-­четырехлетней разминки на философской кафед­ре.)

Но можно запомнить, что Сартр — главный слон атеистического экзистенциализма, который, в свою очередь, является естественным продолжением гуманизма. Это когда с вершины бытия спихивают Божественный Абсолют, а взамен усаживают человека как единственную меру всех вещей, а потом стоят вокруг и размышляют, как при помощи этой конструкции можно измерить хоть что-нибудь.

Сартр, как и все экзистенциалисты, высказывался в том смысле, что мир ничего не значит вне сознания, которое способно этот мир познать, что сознание это принадлежит лишь человеку и лишь человек обладает свободой воли и способностью к действию.

Причем к действию, выражаемому не шитьем башмаков или штопкой компьютеров, а умением осознавать и преодолевать различные испытания духа и разума. И каждый человек — это строитель, который возводит самого себя, сталкиваясь со всем спектром положенных нам страданий, вызовов, радостей и ощущений, руководствуясь при этом исключительно собственным, глубоко осознанным выбором и внося свое «я» в общую копилку человечества.

Иначе говоря, «самое главное — это стать самим собой», а технический прогресс и прочие буржуазные штучки — дело сто пятое. Кроме того, Сартр долгое время был марксистом, потом слегка разочаровался именно в этом учении, но всегда оставался крайне левым по убеждениям.

По долинам и по взгорьям

Если кто-то полагает, что быть философом-эссеистом — занятие скучное, то пример Сартра показывает, что, может, и скучное, но только не в середине XX века. Когда в 1940 году Францию захватили немцы, Сартр тут же оказался в лагере для военнопленных. Конечно, будучи фактически слепым на один глаз, Сартр не воевал, а состоял в метеорологическом корпусе. В лагере он тут же слег с десятком различных недугов, ибо вообще не отличался богатырским здоровьем (по иной версии, раздобыл справку о наличии всех этих заболеваний).

Поэтому из лагеря его выпустили уже в 1941-м и отправили с богом снова философствовать и учительствовать. (В дальнейшем Сартр неоднократно рассказывал, что из лагеря он бежал. Простим гению эту маленькую слабость, тем более, согласно нормам экзистенциализма, если он представлял и имел в своей голове образ такого побега, можно считать, что он совершил его на самом деле. Да, говорили же тебе, очень любопытная философская концепция этот экзистенциализм.) Тут стоило бы разместить традиционную для всех биографий писателя фразу: «После этого он примкнул к Сопротивлению». Но, положа руку на сердце, примыкание это прошло практически незамеченным для всех участников процесса.

Никакой пользы сопротивленцам одноглазый философ принести не мог. Правда, он организовал подпольную группу «Социализм и свобода», но историки пока так и не смогли разыскать какие-­либо признаки деятельности этой группы. Гестапо интересовалось Сартром так же мало, как и подполье. Поэтому в годы войны он просто писал книги и пьесы, преисполнялся симпатией к социализму марксистского толка назло фашистам и подкармливал менее удачливых коллег по перу.

Вот жадным Жан-Поль никогда не был. Даже в школу он носил однокашникам мешки пирожных и булочек, деньги на которые он заимствовал из материнского кошелька. Тогда-то он и столкнулся впервые с ограниченной расчетливостью буржуазии, когда узнавший обо всем дед устроил будущему писателю грандиозную выволочку.

После войны Сартр просыпается национальным мыслителем, так как эйфорию от освобождения французская нация страстно жаждала подкрепить хоть какими-нибудь достижениями. Ведь это немного унизительно для великой нации, когда тебя приходят вытаскивать из ямы потомки тех, кому ты еще Столетнюю войну не забыл, — в таких случаях народу обычно требуется хорошая инъекция патриотической гордости.

Военные и экономические достижения временно исключались, поэтому была сделана ставка на науку и искусство, и Сартр в компании Пикассо, Кокто, Камю, Эдит Пиаф и других становится одним из знамен французской нации. Он и раньше пользовался большим уважением, но, скорее, в академических и литературных кругах, сейчас же в очередь за произведениями великого француза выстроились шоферы и водопроводчики. Пресса непрестанно перебирала колоду французских звезд и приковывала к ним внимание и восторг общественности.

Сартр (вспомним о синдроме голого короля) поневоле начинает чувствовать себя владыкой умов всепланетного масштаба: он издает журнал, пишет талмуд за талмудом, а параллельно ездит с визитами в по-настоящему свободные страны, неся туда факел вольной мысли. Навещает СССР и массово у нас публикуется, хотя его протест против подавления Венгерского восстания 1956 года, а потом и Пражской весны 1968-го и переводит его из разряда «прогрессивных» в разряд «умеренно допустимых» западных авторов. Горячо приветствует кубинскую революцию, общается с Кастро, Че Геварой, китайскими коммунистами, громит буржуазию, выступает против колониализма, поддерживает бунтующих студентов и, в общем, живет полной жизнью.

Во время Вьетнамской войны яростно выступает против США. В 1964 году Сартру присуждают Нобелевскую премию — он отказывается, ибо художник не должен быть связан с организациями (по этой же причине в 1945 году им был отвергнут и орден Почетного легиона). Сказать, что политические воззрения Сартра представляют собой некую стройную конструкцию, нельзя ни в коем случае. Его взгляды являют собой дикую мешанину личных симпатий, вдохновения, мифов и благих намерений. А его рассуждения о мировом дефиците ресурсов, неизбежной борьбе всех против вся и врожденной милитаристичности всякой буржуазии отлично смотрятся в советских газетах, но имеют крайне мало отношения к реальности (Сартр, впрочем, как мы помним, вообще ее презирал).

Надо сказать, что подобный идейно-поэтический сумбур имел и вполне прозаическую причину. Как раз в 1950–1960 годы Жан-Поль очень плотно подсел на препараты во всем щедром их ассортименте того времени. Впрочем, алкоголь, амфетамины и барбитураты были его самым любимым коктейлем: в день он потреблял по 10–20 таблеток, запивая их вином или более крепкими напитками. Только так он мог справиться с непрестанными сильнейшими мигренями, вызванными проблемой с глазами: к тому времени Сартр начал слепнуть и на второй глаз.

Лишь когда врачи сообщили писателю, что его жизнь висит на волоске, Жан-Поль сумел, собрав волю в кулак, отказаться и от спиртного, и от барбитуратов. Последние несколько лет жизни он провел в трезвости, не написал ни строчки и умер в 1980 году от отека легких.

Семейные многоугольники

Все свою жизнь Сартр провел в обществе одной женщины — писательницы и философа Симоны де Бовуар (1908–1986), с которой он познакомился еще в институте. Более пятидесяти лет они были друзьями, соавторами и единомышленниками. Правда, мужем и женой они так и не стали, ибо презирали эти условности.

Их презрение к условностям простиралось так далеко, что потрясало воображение даже привычных ко многому французов: Симона де Бовуар была (по крайней мере, так утверждала) бисексуалкой со свободными взглядами, поэтому собственно вдвоем они не были практически никогда. Симона заводила молодых любовниц, в том числе из своих студенток, а Сартр делил с ней все заботы о юных существах.

Любовные треугольники, пяти­угольники и бог знает какие еще угольники составляли основную геометрию семейного счастья Жан-Поля и Симоны, если не считать еще мелкие одноразовые приключения. Тайн друг от друга у этой пары не существовало. Одной из самых долгих и сложных связей у супругов была связь со студентками Симоны — сестрами Ольгой и Вандой Казакевич, а также с мужем Ольги — Жак-Лораном Бостом. Несколько раз Симона не то чтобы бросала Сартра, а просто уходила пожить с другим мужчиной. Так, с 1952 по 1959 год она жила с режиссером Жан-Клодом Ланцманом, который был на двадцать лет моложе Симоны.

Сам же Жан-Поль до глубокой старости испытывал горячий интерес к совсем юным девушкам — журналисткам, ученицам, актрисам и своим секретаршам. Не из страсти к разврату — что за буржуазность! — просто они представлялись ему наилучшим строительным материалом для возведения собственной личности и вызывали наиболее ощутимые содрогания экзистенса. Сейчас, конечно, быть бы ему пригвожденным к кресту Вайнштейна, но мудрец предусмотрительно не дожил до наших интересных времен.

Более половины жизни Жан-Поль и Симона не делили постель, полностью потеряв плотский интерес друг к другу, зато теперь, согласно завещанию, они наконец-то вместе чинно покоятся на кладбище Монпарнас.

Был ли Сартр идиотом?

Как мог человек, превыше всего ставивший личную свободу, восхвалять порядки в СССР или маоистском Китае? Как мог противник насилия восхищаться Че Геварой? Как мог социалист и коммунист не понимать и не принимать идей коммунизма и социализма? Как мог пожилой человек, так почтительно относившийся к личности, соблазнять собственных несовершеннолетних учениц, пользуясь их наивностью и доверием? Да и глушить себя препаратами как-то не пристало по-настоящему светлым умам.

Чтобы ответить на эти вопросы, стоит понять два момента.

Во-первых, как ты, наверное, уже догадался, экзистенциализм предполагает, что твою свободу на самом деле не может ограничить ничто. Если ты сидишь в колодках, то у тебя всегда есть выбор — сидеть и дальше или перестать дышать и умереть. Или, скажем, возлюбить их всей душой. Чем не свобода? Тем более что эти колодки на самом деле не то чтобы иллюзорны, но они существуют постольку, поскольку этого хочешь ты, ибо этот мир – порождение и твоего разума тоже. Как и хунвейбины, и полпотовские малолетние красавцы с кровавыми мотыгами, и атомная бомба. За все это в конечном счете отвечаешь лично ты.

Если же ты пока еще не настолько проникся идеями экзистенциализма, чтобы признать всю блистательную бесспорность первого утверждения, придется воспользоваться вторым.

Итак, во-вторых. Дело в том, что Сартр не писал ни для советских граждан, ни для китайцев, ни для племени масаев. Это обидно, но это так. Он вообще работал не для нас. У него были другие задачи. Он жил в глубоко буржуазной, формализованной, закостеневшей, во многом устаревшей среде, корочку которой нужно было вскрыть, чтобы содержимое могло выплеснуться навстречу новой эпохе. Он писал для тех, кого мы называли тогда западным миром. Он расчищал дорогу новым отношениям между людьми, выметая на свалку многовековые традиции: патриархальность, религиозность, умеренность, национальную замкнутость. Он взрывал семью и разрушал связи между родителями и детьми, хозяевами и слугами, мужьями и женами. Тряс социальные институты и государственную архитектуру. Он чутко улавливал общественный запрос и помогал своему миру — со всеми его консьержками, целомудрием, галошами, рентами, устрицами и шербургскими зонтиками — перестроиться под будущее. Под сексуальную революцию, атомизированность, мобильность, глобальность, мультикультурность и прочие ужасы нашего бытия.

И пользовался он для этого любым подвернувшимся под руку инструментом — коммунизмом, социализмом, даосизмом. Если этот жупел пугал почтенных обывателей и заставлял их двигать лапками в требуемом направлении, то что еще требовать?

А на Хрущева и Мао ему, по большому счету, было чихать кокаином с Эйфелевой башни.

Фото: Gettyimages