К вопросу о политических (по)следствиях нейронаук

Нейроцентризм — таким словом можно кратко охарактеризовать актуальное состояние авангарда современной науки. Открытия последних десятилетий в нейробиологии и иных направлениях повлекли за собой не только трансформацию представлений о человеке и его природе с точки зрения «естественных» дисциплин, но и оказали существенное влияние на социогуманитарную область. «О силе “нейро-” свидетельствует то, что стоит добавить это словечко к любому открытию или дисциплине, как их объяснительная сила и убедительность значительно увеличиваются, а некаузальные отношения “корреляции” и “связи” трансформируются в каузальные утверждения, тотчас получающие широкое признание» [1]. Подобная гипотеза, согласно которой при помощи нейронаук можно обнаружить объективную корреляцию между процессами, фиксируемыми в работе мозга, и поведением и эмоциональным состоянием человека, привели к формированию такого типа научного мировоззрения, которое некоторые скептики вполне обоснованно окрестили как «новую френологию» [2]. По аналогии с деятельностью ученого Франца Галля, который на рубеже XVIII-XIX веков занимался поисками «шишки мудрости», «шишки щедрости» etc, многие представители и апологеты нейронаук уверовали, что внимательно изучив структуру и деятельность мозга, можно легко будет прийти к окончательным и (ли) объективным суждениям о человеческой природе, а в пределе — повлиять на формирование самой личности.

Книга Катрин Малабу является удобной точкой отсчета для всех тех, кто желает поставить вопрос, какая идеология скрывается за популярностью и подчас безапелляционностью всего того, что маркировано как «нейро-»

Успех нейронаук не следует рассматривать только внутри научного контекста, игнорируя конститутивную связь современных исследований с логикой и запросами рынка. Не удивительно, что дискурс нейронаук активно поддерживается, в том числе, фармакологическими корпорациями, которые видят в развитии этой области перспективы для распространения своей продукции. Но в действительности рождение «церебрального субъекта», то есть человека понятного по модели деятельности мозга, где физиологические аспекты влекут выводы о психическом и интеллектуальном состоянии людей, носит куда более фундаментальный характер, нежели это видится на первый взгляд. Вышедшая на русском языке книга французской исследовательницы Катрин Малабу «Что нам делать с нашим мозгом?», несмотря на свой малый объем и пропедевтический формат, является удобной точкой отсчета для всех тех, кто желает если не разобраться, то хотя бы поставить вопрос, какая идеология скрывается за популярностью и подчас безапелляционностью всего того, что маркировано как «нейро-»?

Книга Малабу — редкий для современной гуманитарной теории случай, когда представитель философии занимает не оборонительную в отношении достижений естественных наук позицию [3], но, напротив, принимает ключевые ставки развития самых разных направлений последних лет. Обращаясь к вопросу о деятельности мозга, Малабу признает и принимает материалистическую позицию ученых и соглашается с утверждением перспективности изучения нейронных связей (синапсов), которое должно помочь лучше понять устройство человека. Её цель — не оспорить научные достижения ученых, а «проанализировать идеологическое клише, касающееся функционирования как мозга, так и машины, клише о центрированной и централизующей программе, которая не оставляет никакого места пластичности» [4]. Но её согласие с доминирующим научным дискурсом носит частичный характер. Малабу не может принять натурализацию мозга как объективной и неизменной данности и детерминизм, которые по умолчанию выводятся представителями точных и естественных наук.

Центральный тезис её работы — конститутивная историчность мозга. «Дело не только в том, что мозг имеет свою историю — которая совпадает с историей его превращения в предмет науки, — но и в том, что он есть история. … цель предлагаемой читателю книги — пробудить сознание этой историчности» (25). Тем самым Малабу обращает внимание на идеологическую ловушку, которую создают ученые, якобы незаметно перескакивающие границу между физиологией человека и его ментальным и социальным положением. Сама по себе идея корелляции между активностью в мозге и человеческой деятельностью требует серьезного рассмотрения. А при внимательном приближении к данному сюжету, неизбежен вопрос — на каких основаниях ученые, открывшие некоторые факты, проливающие свет на особенность работы мозга, переходят к выводам о поведенческих и эмоциональных реакциях человека, которые неизбежно носят не только биологический, но социально-биологический характер. Или, как это формулирует Малабу: «изучение перехода от нейронного к ментальному уже означает изучение (изнутри самого функционирования мозга) перехода от биологического к культурному, от строго естественного основания сознания к его историческому, политическому и социальному измерениям» (84). Таким образом, Малабу пытается выйти из тупика парадоксального детерминизма, который следует из научной установки, ставящей знак равенства между физиологией мозга и человеком во всей его целостности как таковым. Но Малабу занимает позицию не отрицания такой связи, а пытается внимательно проанализировать теоретические и идеологические основания подобных утверждений: «мы никоим образом не пытаемся оспорить гипотезу о преемственности от нейронного к ментальному … нам кажется важным подчеркнуть, что если этот теоретический разлом не распознать как таковой, как это происходит в большинстве нейронаучных дискурсов, то есть риск, что его заполнит собой грубая и наивная идеология» (90).

Книга Малабу — это попытка развить интуицию Маркса в условиях все большего распространения дискурса нейронаук

Развивая свой аргумент о конститутивной историчности мозга, Малабу пытается провести различие между двумя понятиями — «пластичность» и «гибкость». Для многих уже стало общим местом, что современный человек воспринимается как некоторая масса, которая по ходу жизни формируется под воздействием внешних раздражителей. И, соответственно, деятельность мозга здесь не исключение. В результате складывается парадоксальная ситуация. С одной стороны исходя из достижения наук делается вывод, что мозг воплощает собой некоторую структуру, заданную физиологией человека — то есть он есть некоторая объективная и неизменная данность. Но с другой — будучи достаточно гибким в отношении внешних воздействий — мозг есть результат, продукт самых разных процессов. «Развитие человеческого мозга по большей части протекает в открытом пространстве, при соприкосновении с раздражителями мира … И именно информация, полученная извне, активизирует эти синапсы и содействует их созреванию» (45). В результате складывается картина двойной детерминации: 1) человек, понятый по модели мозга, имеет некоторую базовую структуру, которая его определяет (нейронная сеть); 2) человек, понятый по модели мозга, суть результат воздействия окружающей среды (синапсы как формы связей между нейронами, складывающиеся в результате внешнего воздействия).

Это парадокс, который ученые могут лишь констатировать, может быть по-настоящему понят лишь из перспективы философии, на что и направлена работа Малабу. Не случайно, что уже на первых страницах у нее появляются отсылки к Марксу, так как именно создатель «Капитала» в свое время лаконично выразил указанный выше парадокс детерминации. Так, в третьем тезисе о Фейербахе Маркс пишет: «материалистическое учение о том, что люди суть продукты обстоятельств и воспитания, что, следовательно, изменившиеся люди суть продукты иных обстоятельств и измененного воспитания — это учение забывает, что обстоятельства изменяются именно людьми и что воспитатель сам должен быть воспитан». Несколько упрощая, можно сказать, что книга Малабу — это попытка развить интуицию Маркса в условиях все большего распространения дискурса нейронаук. Не отказываясь от последовательного материализма, французская исследовательница пытается продемонстрировать преимущества диалектического метода, позволившего бы разрешить проблему перехода от нейронного к ментальному и выйти за рамки парадокса двойного детерминизма.

«Позиция нейронного материализма, которую мы решительно принимаем, должна выработать некоторую идею (или теорию) перехода. Вместе с тем именно эта невостребованная нейробиологами переходная пластичность, связывающая протопластичность и пластичность опыта, может образовать искомые теоретический фундамент, идею и идеализацию. “Вы — это ваши синапсы”: мы не имеем ничего против этой фразы. Мы всего лишь хотели бы понять, что здесь означает “быть” синапсами» (96).

Для решения этой задачи Малабу пытается противопоставить концепт «пластичности» идее «гибкости» мозга/человека. Она показывает, как органично сочетается идейная рамка нейронаук с современной менеджерской литературой, которая и определяет идеологический облик современности. Ссылаясь на исследование Болтански/Кьяпелло «Новый дух капитализма», Малабу показывает, что именно новая концептуальная рамка становится фоном, на котором разворачивается позиционирование достижений нейронаук. Проще говоря, для того, чтобы ученые могли делать какие-то общие выводы на основе полученных в результате исследований данных, они сами уже должны иметь некоторое представление о человеке и его (социальном) устройстве. Гибкость мозга становится зеркальным отражением гибкости, которая является «необходимым качеством как менеджеров, так и работников». В результате чего «мозг анализируется как личный капитал, состоящий из суммы компетенций, которыми каждый обязан “распоряжаться наилучшим образом”» (73). В результате своего анализа Малабу приходит к следующему утверждению: «с идеологической точки зрения сегодня невозможно провести строгое различие между вариантами нейронаучного анализа, доступными “широкой” публике, и литературой по менеджменту» (78).

Если «гибкость» оказывается идеальным проводником идеологии «нового духа капитализма», то «пластичность» по Малабу указывает на серьезный ресурс для альтернативы глобальному порядку

Таким образом, если «гибкость» оказывается идеальным проводником идеологии «нового духа капитализма», то «пластичность» по Малабу указывает на серьезный ресурс для альтернативы глобальному порядку. Мозг не является только лишь биологической данностью: так как синапсы суть следствие внешнего воздействия, то именно поэтому всякий индивидуальный опыт вносит, как минимум, минимальные отклонения от любого детерминированного маршрута. Но именно потому, что у мозга есть объективная структура, он не может меняться до бесконечности и представляет собой материал, способный на сопротивление внешним воздействиям. «Пластичность совмещает роль скульптора с функциями художника и воспитателя свободы и автономии» (50). Пластичность оказывается тем ресурсом, благодаря которому и можно рассчитывать на альтернативу существующего порядку вещей. А такая возможность — ответ на один из центральных вопросов, с которого начинается книга Малабу: «позволяет ли пластичность мозга в качестве модели мыслить множество взаимодействий, в которых партнеры оказывают друг на друга преобразующее влияние через требования признания, не-господства и свободы?» (56).

Завершает свою работу Малабу ре-актуализацией философии Гегеля. Это неудивительно, учитывая её интеллектуальный бэкграунд (собственно, понятие «пластичности» изначально было ей разработано в работе о Гегеле). Однако такой переход совершенно не выглядит как неуместная натяжка, так как основная её мысль — вернуть в пространство рассуждений о человеке, пусть и материалистически укоренных, идею разрыва, взрыва и противоречия. Малабу пытается выйти за рамки прекраснодушия, которое задает горизонт значительной части современной мысли и пытается — последовательно гегельянско-марксистским способом — прийти к утверждению противоречия не только как характеристики социального порядка, но и мира природы.

«Полностью разделяя положение о существовании нейронной самости, мы просто утверждаем, что она тоже — и прежде всего — структурирована диалектической игрой возникновения и уничтожения формы, что историко-культурное самоформирование возможно только вследствие этой естественной и первичной экономики противоречия» (99). Или еще более определенно и четко: «разумный материализм должен полагать, что природное само по себе противоречит и что мышление — плод этого противоречия» (110).

Однако данная книга Малабу — не более чем манифест, призывающий к критическому переосмыслению всего потока информации со стороны нейронаук. Задав методологическую рамку, вся остальная работа по прояснению связей ментального и нейронного еще впереди [5].

Примечания

[1] Александр Писарев Пинки и Брейн опять захватывают мир: генеалогия и приключения церебрального субъект // Логос. 2018. № 5. С. 301.

[2] Ср.: «не случайно поиск мозговых коррелятов психических процессов, особенно бурно разворачивающийся в первые годы нового тысячелетия, получил шуточное название “новой френологии”; авторы этого словосочетания отсылают нас к работам Франца Галля с затеянными им на рубеже XVIII и XIX веков поисками “шишки мудрости”, “шишки щедрости” и т.п.». См.: Мария Фликман Когнитивная наука: основоположения и перспективы // Логос. 2014. № 1.С. 14.

[3] Любопытный пример акции и реакции на развитие нейронаук и психофармакологии, с этим связанной, можно найти в подборке материалов о месте психоанализа в контексте современных научных тенденций в исполнении Д. Узланера, В. Мазина и А. Смулянского. См.: https://www.nlobooks.ru/magazines/neprikosnovennyy_zapas/114_nz_4_2017/

[4] Катрин Малабу Что нам делать с нашим мозгом? М.: V-A-C Press, 2019. С. 63. Далее, когда цитируется это издание, в круглых скобках указываются номера страниц.

[5] Более подробное рассмотрение этой темы в исполнении самой Малабу см.: Catherine Malabou Before Tomorrow. Epigenesis and rationality. Polity, 2016.

Источник: syg.ma

Комментарии: