Убийца говорит: «Виноват не я, а мой мозг», — и судья признает это смягчающим обстоятельством — так бывает? Да: по данным исследователей, в 5–6% дел об убийствах и в 1–4% остальных уголовных дел американские суды учитывают «нейробиологические свидетельства». А вокруг этой практики разгораются споры и ведутся исследования на стыке юриспруденции, нейробиологии и философии. Разбираемся, как исследования мозга меняют наши представления о правосудии.
В ночь с 31 июля на 1 августа 1966 года житель Остина Чарльз Уитмен задушил свою мать, зарезал жену, а утром поднялся на 27-й этаж Техасского университета и с балкона открыл огонь по прохожим, убив 16 и ранив 32 человек (и позже сам был убит полицейскими). В записке, составленной накануне, он предположил, что причина его действий — органическая, и просил провести вскрытие. В мозгу Уитмена действительно нашли опухоль, которая, как гласил медицинский отчет, могла влиять на его поведение.
В 1991 году авторы статьи о травмах головы как смягчающем обстоятельстве ввели термин «нейроправо». В последующие два десятка лет в американских судах начался бум нейробиологических свидетельств, который вызвал протест у одних теоретиков права и привел в замешательство других.
Очарование нейробиологии
В 1993 году в поле зрения исследователей попала семья из Голландии, в которой несколько поколений мужчин страдали пограничным расстройством личности и отличались агрессивным, антисоциальным поведением. Ученые обнаружили, что все они были носителями редкой мутации гена, ответственного за синтез фермента моноаминоксидазы, участвующего в метаболизме нейромедиаторов. Дальнейшие исследования показали, что сама по себе эта мутация еще не делает человека преступником: ее носители просто более восприимчивы к неблагоприятным внешним условиям (вырастают агрессивными, если подвергаются жестокому обращению в детстве, и резче реагируют на стресс), — но уже скоро упоминания о ней появились в уголовных делах. Причем защитники не очень заботились о научной строгости своих доводов — рассматривали действие одной мутации в отрыве от других генетических и средовых факторов.
Научность и наукообразность — один из пунктов масштабной дискуссии о применимости нейробиологических свидетельств в судах. Принятие решений — сложный многоступенчатый процесс, и, чтобы судить о том, что стояло за действиями преступника, необходимо рассматривать их с точки зрения нейробиологии, генетики, психиатрии и психологии. Поэтому судьям и присяжным бывает трудно разобраться в качестве приводимых доказательств: даже нерелевантные снимки МРТ и заключения врачей укрепляют позицию тех, кто их представляет.
Эксперименты и реальные судебные кейсы заставили исследователей говорить об опасном «очаровании нейробиологических объяснений». Люди, легко отличавшие корректные объяснения от некорректных, начинали больше доверять некорректным, если те апеллировали к нейробиологии. В ряде постановочных процессов (экспериментов, в ходе которых испытуемым дают информацию о некоем преступлении и просят вынести приговор) для смягчения вердикта вообще было достаточно элементарного нейробиологического ликбеза. Метаанализ 2013 года показал, что «очарование» несколько преувеличено, однако исследователи продолжают искать значимые корреляции между нейробиологическими свидетельствами и приговорами — воображаемыми и реальными.
Наказывать или лечить
Значимость нейробиологических свидетельств может зависеть от умения судей и присяжных рассуждать логически, их подверженности когнитивным искажениям, представлениям о надежности разных диагностических методов. Так, в одном из экспериментов результаты функциональной МРТ повлияли на вердикт больше, чем результаты теста на полиграфе. В другом — ни психологические, ни нейробиологические свидетельства не оказали на вердикт значимого влияния.
Его авторы связывают это с серьезностью «диагноза» предполагаемого преступника (психопатия). Их коллеги развивают мысль: вынося приговор, судьи и присяжные думают не только о мере ответственности преступника, но и о необходимости защитить общество от новых преступлений.
Желая проследить, как разные обстоятельства приводят к тому или иному решению, группа ученых провела эксперимент в формате постановочного процесса. Чтобы участники могли проявить свою мотивацию — наказать преступника или защитить общество, — им предложили посадить условного обвиняемого в тюрьму или отправить его на принудительное лечение; в качестве преступления они рассматривали вымышленный случай сексуального насилия (во многих штатах — типичное преступление для обоих вариантов приговора). После того как участники выносили свой приговор обвиняемому, им давали дополнительную информацию о его психическом здоровье и предлагали изменить приговор, распределив срок заключения между тюрьмой и больницей (вопрос о сравнении качества жизни в тюрьме и в местах принудительного лечения в рамках эксперимента не ставился).
Наибольший эффект снова производили свидетельства, представленные как заключение нейробиолога: под их влиянием участники эксперимента значительно меняли свои первоначальные вердикты. Но гораздо интереснее другое: снизив для «страдающего ментальным расстройством» преступника срок тюремного заключения, люди увеличивали срок принудительного лечения — и иногда итоговый срок был в 1,5 раза больше первоначального. Преступника, не способного нести ответственность за свои действия, сочли менее виновным, но более опасным для общества.
Что значит «нести ответственность»?
20 января 1843 года разорившийся лесозаготовитель Дэниэл Макнотен выстрелил в человека, которого считал премьер-министром Великобритании Робертом Пилем (на самом деле он по ошибке убил секретаря). Макнотен был убежден, что Пиль совместно с папой римским объявил ему войну, покушение на министра объяснял самообороной — и был оправдан (свою жизнь он закончил в лечебнице для душевнобольных). Общественный резонанс, однако, был таким, что специально созданной комиссии пришлось разработать четкие критерии для случаев, когда преступник может быть оправдан по причине безумия. В результате появились так называемые правила Макнотена: одно гласило, что невменяемого преступника нужно судить по законам мира его иллюзий, второе требовало ясных доказательств, что в момент совершения преступления обвиняемый «не мог сознавать природу и качества деяния, то есть отличать добро от зла».
«Правила Макнотена» долгое время были основным руководством для юристов, перед которыми возникала необходимость определить меру ответственности лица, совершившего преступление, однако юридическая практика продемонстрировала их недостаточность. Чарльз Уитмен, задушивший мать, зарезавший жену и расстрелявший несколько десятков человек, хоть и пытался дать своим действиям логичное объяснение (например, что жизнь приносила погибшим только страдания, а смерть стала облегчением), все же признавался, что расстроен и глубоко сожалеет, — то есть вполне отличал добро от зла. И при этом «не очень понимал сам себя», будто что-то постороннее парализовало его волю.
В одной из своих записок Уитмен выражал надежду, что научные исследования «смогут предотвратить трагедии, подобные этой, в будущем», но чем больше данных о функционировании мозга получают ученые, тем сильнее осознание, что предотвращать — а для этого предсказывать — антисоциальное поведение они не могут. Нельзя считать волю просто еще одной функцией мозга, которая может быть отключена, заявляет профессор биологии, неврологии и нейрохирургии Стэнфордского университета Роберт Сапольски в статье «Префронтальная кора и правосудие»: «В настоящее время информация об устойчивом нарушении функций префронтальной коры не позволяет предсказать, выльется ли это повреждение в серию убийств или в неспособность похвалить невкусную еду в гостях… Похоже, где-то в этом зазоре и возникает свободная воля». Эти зазоры постепенно сокращаются по мере того, как наука накапливает новые знания о механизмах работы мозга, но полагать, что нейробиология может предоставлять однозначные толкования юридических казусов было бы «в высшей степени высокомерно», считает Сапольски. Судебная система не очень хорошо справляется с многофакторным анализом: когда преступление совершено несколькими людьми — например, идейным вдохновителем и исполнителем, — бывает сложно определить степень вины каждого. Добавление нейробиологических свидетельств не упрощает, а только усложняет работу судей и присяжных: по сути, на скамье подсудимых оказываются гены, мозг и травмы прошлого.
Мозг преступника и мозг судьи
Поставив под вопрос прежние представления о воле и дееспособности, нейробиология не предложила юриспруденции ничего взамен. Даже компромиссное предположение о том, что воля существует где-то в зазорах между биологическими процессами, трудно использовать в юридической практике, потому что для этого потребовалось бы четко определить границы этих самых зазоров. Однако стоит признать, что право вообще довольно часто ориентируется на дискретность там, где есть лишь непрерывность. Например, понятие совершеннолетия: способность нести ответственность за свои поступки и эмоциональная зрелость не наступают внезапно в момент, когда человеку исполняется 18 лет, но именно так это трактует закон.
С точки зрения теории права спор сторонников и противников нейробиологических свидетельств сводится к вопросу о том, чт? более бесчеловечно — считать всех людей биологическими механизмами или грешниками. Профессор права и психологии Университета Пенсильвании Стивен Морс считает первый подход дискриминационным и в своей статье «Синдром преувеличенного значения мозга и уголовная ответственность: диагностическая заметка» сравнивает его с ситуацией, когда для женщин вводят запреты на работу по профессиям, связанным с серьезными физическими нагрузками. Роберт Сапольски в книге «Биология добра и зла» спорит с ним, уверяя, что игнорировать биологические причины даже самых преступных деяний — все равно что сжигать на костре эпилептика, веря, что он просто продал душу дьяволу.
Как жить с такими установками, Сапольски и сам не знает (потому что для этого потребовалось бы отказаться от признания не только вины, но и заслуг), зато предлагает альтернативный способ ввести нейробиологию в юридическую практику: обратить внимание не на то, что происходит в мозгу обвиняемого в момент совершения преступления, а на то, что происходит в мозгу судьи или присяжного в момент вынесения вердикта. При оценке вины и при вынесении вердикта активизируются разные участки префронтальной коры: в первом случае — дорсолатеральная, ответственная за рациональные решения, во втором — вентромедиальная, ответственная за эмоции.
«…Человек испытывает удовлетворение от наказания мерзавца, чувствует свою правоту, когда ликует вместе с толпой около вздернутого на виселице, осознавая, что справедливость восторжествовала. И это чувство удовлетворения глубоко атавистично».
Если мы научимся не испытывать удовольствие от мысли, что злодей получил по заслугам, то пропадет и сама необходимость определять меру этих «заслуг» — и суды смогут сфокусироваться на решениях, необходимых и достаточных для поддержания общественной безопасности.