Е.Д. Поливанов: морфология рассматривает как формальные, так и лексические морфемы

Хотел написать заметку про Евгения Дмитриевича Поливанова, а именно про его идеи о языковой эволюции. Но на днях взял в руки его книгу «Введение в языкознание (для востоковедных вузов)» с мыслью: «Нет ли там каких-нибудь интересных общелингвистических суждений?» И, хотя бо?льшая часть книги посвящена общей фонетике, там действительно нашлось много замечательных мыслей. Так что заметка про языковую эволюцию остаётся на следующий раз.

«Введение…» уже переиздавалось — в книге 1991 года, но здесь я буду ссылаться на переиздание 2006 года, потому что его проще найти.

Кстати, по поводу переиздания. Книга вышла в издании КомКнига, оно же URSS, оно же Едиториал УРСС, оно же ещё как-то. С одной стороны, это классное издание, публикующее всякие раритеты. Благодаря ему сейчас у меня на расстоянии вытянутой руки и А.А. Леонтьев, и С.Д. Кацнельсон, и В.Г. Гак, и Г.А. Золотова, и И.М. Сеченов. С другой стороны, они делают только стереотипные репринты подобных книг (малым тиражом, который точно быстро разойдётся), так что никаких дополнений и уж тем более всяких вступительных статей или послесловий не дождёшься. С пагинацией из-за этого тоже бывают нестыковки, а равно и с орфографией. В издании книги Е.Д. Поливанова на полях сохранены звёздочки, явно относящиеся к каким-то комментариям, но самих комментариев нет. Очевидно, что это комментарии из книги 1991 года; в них в основном уточнения библиографического и формального характера, но показателен сам факт — ребята в издательстве не заморачиваются.

Теперь к самой книге. Она вышла в 1928 году и по содержанию это лишь часть прочитанных Е.Д. Поливановым лекций. В предисловии он говорит, что в рукописи лекций освещаются также темы «теория эволюции языка», «методы сравнительно-исторического языкознания», «социологическая лингвистика», «прикладная лингвистика», «языкознание и поэтика» и др. К сожалению, их мы уже никогда не увидим.

Первая же фраза первого параграфа многого стоит: «Лингвистика как научная дисциплина, исследующая явления человеческого языка в их причинной связи, отличается от простого „практического изучения языков“ именно тем, что к каждому языковому акту лингвистика подходит с вопросом о причинах данного явления (другое дело, в силах ли современное состояние науки дать ответ на те или другие из этих вопросов)» [Поливанов 2006: 1]. Как и всякая наука, языкознание не просто фиксирует или констатирует наличие определённых явлений, а показывает их связи с другими явлениями (не обязательно сугубо языковыми). В этом отношении Е.Д. Поливанов характеризует лингвистику как прагматическое языкознание в его отличии от практического изучения языков.

Для меня примечательно также выражение «языковой акт», в котором я вижу указание на процессуальный, динамический характер всех языковых явлений. Язык — это система процессов.

Дальше ещё интереснее — деление языкознания на описательное и историческое: «Лингвистические работы, рассматривающие только явления, существующие в данном языке в какую-нибудь одну эпоху (чаще всего — в современный период), [Сноска Е.Д. Поливанова: Что имеет место в описаниях современных нам живых языков] относятся к описательному языкознанию» [Там же]. Описательное языкознание, несмотря на своё название, тоже является объяснительным, но вопрос о причинно-следственной связи оно ставит к явлениям, не выходящим за временны?е границы одной эпохи развития общества.

«Историческое же языкознание ведает связи между фактами различных периодов жизни языка (т.е. между фактами, относящимися к языкам разных поколений). При этом нужно указать, что в лингвистике (т.е. прагматическом языкознании как таковом) большинство объяснений причинной связи языковых фактов выходит за пределы данного (напр., современного нам) состояния рассматриваемого языка, так как причина явления обыкновенно оказывается принадлежащей языку прошлых поколений, а потому историческое языкознание (которое, по имени своего „сравнительного“ метода, оказывается в то же время „сравнительным“ или „сравнительно-историческим“ языкознанием, — см. ниже §10) занимает весьма важное место в нашей науке. Тем не менее, среди даваемых лингвистикой объяснений (т.е. указаний причинной связи) языковых фактов найдутся и такие, где привлекается только материал описательного языкознания (т.е. факты современного языкового состояния)» [Там же: 1–2].

Далее Поливанов, как мне кажется, несколько противоречит своей же первой фразе и пишет, что к описательному языкознанию относятся все описательные грамматики, словари и вообще всё, что относится к «надёжной и точной регистрации фактического материала» [Там же: 3]. В таком случае это самое описательное языкознание не является наукой, поскольку не даёт как таковых объяснений наблюдаемым фактам, а является лишь практикой сбора эмпирического материала. Лично я думаю, это противоречие можно снять, если обратить внимание на то, что поколения людей сменяются постепенно, а граница между ними может быть установлена только условно. Поэтому в одном случае современный русский язык и русский язык 80-х годов прошлого века будет одним и тем же языком, а его изучение будет относиться к описательному языкознанию (исследование языка в диахронии), в другом же случае это будут две разные эпохи, два разных русских языка, а их изучение будет уже сравнительно-историческим.

Интересно то, на какие разделы делит Поливанов всё языкознание и как он их характеризует. И тут мне невольно вспоминается дата выхода (1916) и перевода на русский (1933) «Курса…» Соссюра и клеймо «излишнего психологизма» на Ф.Ф. Фортунатове. И вот почему.

«…Существует деление лингвистики на отделы (или дисциплины), рассматривающие отдельные группы явлений языкового процесса. Фонетикой называется отдел языкознания, ведающий все явления языкового процесса кроме связываемых (ассоциируемых) с речью смысловых представлений, т.е. иначе говоря, — все явления, относящиеся к звуковой стороне речи» [Там же: 3]. Снова какое-то странное выражение — «языковой процесс». Поливанов не уточняет, что имеется в виду, как что-то самоочевидное. И сам этот параграф называется «деление лингвистики на отделы соответственно членению речевого процесса». Сегодня (а уж году этак в 1968 тем более!) его упрекнули бы, мол, не достаточно ясно разводит язык и речь, но мне в этом смешении выражений видится другая и намного более глубокая вещь.

Далее читаем: «Таким образом, в область фонетики относятся: 1) явления психические — представления произносимых и слышимых звуков языка, существующие в уме говорящего и слышащего; 2) явления физиологические: связанные с процессом говорения (движения произносительных органов) и связанные с процессом слышания (процессы в слуховом аппарате), 3) явления физические, — совершающиеся в проводнике звука (воздухе или, — возможно, каком-либо другом теле). Первая группа явлений сближает фонетику с психологией (ведающей вообще психические процессы [в том числе, напр., процессы узнавания привычного символа, каковым является в речевом процессе звук языка], а не только те, которые связаны с языковой деятельностью), вторая — с физиологией и анатомией (ведающими все органы тела и все их функции, а не только участвующие в языковом процессе), третья — с частью физики, акустикой (ведающей физическую природу всяких звуков, а не только звуков языка)» [Там же: 3–4]. Междисциплинарный, интерпарадигмальный подход, говорите вы? Да у Поливанова он заложен уже в самой предметной области фонетики!

А ведь над словом «психические явления» дана ещё сноска: «Разумеется, в конечном счёте, и эти, как вообще все психические явления, сводятся к физиологической деятельности мозга. Тем не мене, употреблять здесь термин „психические явления“ уместно потому, что различие между мыслительной деятельностью и такими „физиологическими“ процессами, как например, движения произносительных органов при говорении, является бесспорно-принципиальным: в первом случае физиологические процессы (являющиеся сущностью мыслительной деятельности) локализованы в мозгу [и в частности речевые представления локализованы в так называемой „извилине Broca“], а во втором случае работают губы, язык, мягкое нёбо, и т.п.(причём и характер этой их работы, разумеется, несоизмерим с химико-физиологической работой мозгового вещества)» [Там же: 3].

«Помимо фонетики в языкознании имеется ещё обширный отдел, рассматривающий языковые явления в связи со смысловыми представлениями, т.е. со значением речи. В этот отдел входят: морфология, синтаксис и лексика (или словарь) с фразеологией» [Там же: 4]. А семантики нет. Оригинально, не правда ли? Объяснение отсутствия семантики дано в сноске над словом «фразеологией»: «Общеупотребительного же общего термина для всего данного отдела лингвистики (совокупности морфологии, синтаксиса и лексики с фразеологией) назвать нельзя. Иногда в этом смысле употребляют слово „семантика“ [от греч. ???? (sema) „знак“]. Но оно нередко фигурирует и с другими, более узкими значениями» [Там же].

На самом деле Поливанов не исключает семантику, просто она распределяется между разными отделами языкознания. Так, «морфология ведает значение отдельных слов в зависимости от их состава и, следовательно, ведает также значение частей слова (поскольку, конечно, слово делимо на части, обладающие каждая своим собственным значением)» [Там же]. Для вышколенного ума это всё, конечно, неверно, ведь предметом морфологии объявляются значения слов и их частей. В морфологии, по Поливанову, сливается то, что теперь принято называть грамматическим и лексическим значением. Различия между словами вода и водой относятся как раз к ведению морфологии, в частности, различия между двумя частями каждого из этих слов (вод-а и вод-ой), а также и различия между окончаниями этих слов, повторяющимися в других словах [Там же: 5].

Разумеется, в то время не могло идти речи о синтаксисе текста и даже синтаксисе сверхфразового единства. Поэтому синтаксис «…ведает значения соединений слов (в фразы или предложения)…» [Там же]. Он занимается различиями между значениями словосочетаний типа Иванов — слепой и слепой Иванов в связи с порядком сочетающихся слов.

Синтаксис, как и морфология, занимается изучением значений слов, но уже не относительно их составных элементов, а относительно их связей друг с другом во фразах. «…Элементарной величиной, рассматриваемой в синтаксисе, т.е. синтаксической „единицей“ является слово, а элементарной величиной морфологии, т.е. морфологической „единицей“, — часть слова, обладающая самостоятельным значением (и повторяющаяся с этим своим значением в ряде слов); для этого понятия, морфологической единицы, мы будем употреблять термин „морфема“» [Там же: 6].

Различия между словом и суффиксом состоят в том, что только слово может выступать в качестве отдельной синтаксической единицы, может составлять отдельную фразу речи. Это чрезвычайно характерно для Поливанова — он определяет слово синтаксически: слово «…определяется потенциальной способностью данного комплекса изолироваться, т.е. быть — при тех или иных условиях речевого обмена — без сопровождения каких-либо других комплексов единственным составом произносимой фразы: сравни, например, изоляцию отдельных слов в вопросах, переспросах и ответах на вопрос: „Ты был в Москве?“ — „Был“ — „Был? “ — „Да“ — „Когда? “ — „Вчера“» [Там же: 7]. Ту же самую трактовку слова он приводит в соответствующей статье в своём «Словаре лингвистических и литературоведческих терминов»: «С. называется настолько самостоятельный в смысловом отношении и логически законченный отрезок речи, что он оказывается способным изолироваться в качестве единственного состава произносительной фразы (напр., в диалоге — в вопросах, переспросах, ответах)» [Поливанов 1991: 424]. И здесь даётся сноска с замечательным примером: «Например, в следующем хотя бы диалоге: — Пьёшь? — Пью. — Пиво? — Нет. — Водку? — Да. — Помногу? — Нет. — Бутылку? — Нет. — Больше? — Да. — Две? — Да. — Ежедневно? — Да. А ежели в лесочку, да при ручеёчку, то до бесконечности…» [Там же: 427]. Причём критерий изолируемости является для слова главным, хотя и не единственным: «Кроме этого (главного) критерия — критерия изолируемости (приписываемого Поливанову, а на самом деле указанного уже 70 лет тому назад английским лингвистом Sweet’ом) — С. имеет ещё ряд других критериев, различных по языкам. Однако эти критерии (т.е. различные признаки С.) далеко не всегда совпадают между собой, а также не всегда совпадают и с критерием изолируемости (и даже в масштабе одного критерия возможны противоречивые аберрации)» [Там же: 424]. Меня в этих суждениях привлекает то, что слово как понятие языка определяется через речь. Отсюда один шаг до функциональной грамматики.

После примеров разных признаков слова в разных языках (японского, киргизского, узбекского и др.) Поливанов говорит об отличии лексики от морфологии. «Итак, в чём же разница между лексикой и морфологией? Лексика ведает словарь [Сноска: Здесь под выражением „словарь“ разумеется уже не книга, в которой собраны (с теми или другими пояснениями, обычно с переводом значений на другой язык) слова данного языка, а сама фактически существующая совокупность слов, известных коллективному языковому мышлению данного языка] данного языка, т.е. совокупность синтаксических „единиц“ (или слов) способных фигурировать в данном языке, с точки зрения выполняемых ими символических функций, т.е. распределения между ними ассоциаций с внеязыковыми представлениями (вещей и идей, составляющих потенциальные темы языкового обмена). Иначе говоря, в лексике слово рассматривается [и в лексических работах, „Словарях“, регистрируется] как знак (символ) вещи или идеи (или известной совокупности идей).

Морфология же рассматривает конструкцию слова с точки зрения зависимости его значения от этой конструкции [здесь дана сноска, о которой ниже]; а так как нельзя себе представить такого языка, где конструкция каждого слова была бы вполне специфической и не совпадала бы с конструкцией известного количества других слов, а наоборот, мы сплошь и рядом встречаем повторение одних и тех же общих конструктивных схем (с наличием части общих же элементов, т.е. одних и тех же морфем) в рядах слов, то морфология, по существу, оказывается, именно и занята изучением типов словесной конструкции» [Поливанов 2006: 13–14]. Таким образом, и лексика, и морфология занимаются значением слов, но первая рассматривает, так сказать, то уникальное значение, которое есть в каждом слове, а морфология — то повторяющееся значение, которое есть в разных словах. Но подробнее (и куда выразительнее!) об этом скажет и сам Поливанов.

Следует остановиться особо на сноске. Вот она: «Именно от числа, состава (и порядка расположения) морфем, входящих в данное слово, или же от различия в форме (т.е. в звуковом составе), принимаемой данной морфемой в данном именно слове. Так мы видим, что значение слова (т.е. общая сумма идей, ассоциируемых с ним) зависит: 1) от вхождения в состав этого слова специальных морфем, обладающих каждая своим постоянным значением (своей идеей или известной совокупностью идей), а также 2) от изменения звукового состава определённой морфемы или „чередования“ вариантов одной и той же морфемы, которому соответствует и изменение в значении, вносимом этой морфемой» [Там же: 13].

Ср. с этим ставшее через несколько десятилетий прописной истиной положение о том, что значение слова определяется не просто суммой, но последовательностью его компонентов: «Одна и та же совокупность множителей, расположенных в разном порядке, даёт разные слова или сочетания слов естественного языка, ср. „каузировать кого-то переставать иметь“ лишать, а „переставать каузировать кого-то иметь“ переставать давать» [Апресян 1967: 9].

Итак, лексика изучает слова как единицы синтаксиса (т.е. потенциально изолируемые единицы речи) с точки зрения того, как образы человеческого сознания по ним «распределены» (весьма неравномерно!). Иначе говоря, лексика изучает то, как в словах выражаются некоторые фрагменты знаний и опыта людей. Морфология же изучает то, как эти знания «распределены» и выражены в составных частях слова.

Далее Поливанов приводит несколько примеров, иллюстрирующих, как в разных словах повторяющиеся морфемы выражают повторяющиеся компоненты значения. «Как мы видим из сравнения слов, сгруппированных в каждом из вышеприведённых примеров, все они имеют ряд общих морфем (в узбекском, японских, китайском, персидском и в 1-м арабском примерах) или же, кроме того, аналогичное видоизменение звукового состава коренной морфемы (во 2-м и 3-м арабских примерах). Условимся называть эти общие (повторяющиеся во всех словах данной группы) черты морфологической конструкцией, а то, что отличает одно из этих слов от другого — их индивидуальным лексическим материалом» [Поливанов 2006: 19]. Морфологические конструкции, т.е. повторяющиеся во многих словах морфемы, мы бы сейчас назвали грамматическим значением, поскольку, по Поливанову, морфема — это не просто нечто формальное, а нечто формальное, с необходимостью ассоциированное с неким сознательным представлением.

«И вот попробуем задать себе вопрос: действительно ли те элементы, которые принадлежат к общей для данной группы слов морфологической конструкции, играют роль часто повторяющихся, т.е. типичных составных частей различных слов (беря здесь, конечно, уже не группы искусственно подобранных примеров, а всё многообразие слов, потенциально встречающихся в данном языке)? И наоборот: действительно ли индивидуальный лексический материал (т.е. та морфема, что отличает одно из слов данной группы от другого) оказывается значительно более редким (опять-таки в масштабе совокупности всех слов, могущих встретиться в реальной речи), т.е. менее часто повторяющимся в составе различных слов, чем вышеуказанные элементы морфологической конструкции…?» [Там же: 19–20].

И Поливанов даёт утвердительный ответ на этот вопрос. Элементы, составляющие морфологическую конструкцию, встречаются намного чаще элементов, составляющих лексический материал [Там же: 20–21]. «Итак, среди элементов слова явно выделяется 2 различных класса по частоте их функций (т.е. участия) среди массы различных слов; а условия, относящие тот или другой элемент к одному из этих классов, состоят, понятно, в значениях их, т.е. сводятся, в конечном счёте, к внеязыковым данным» [Там же: 21]. Возникает закономерный вопрос: «Нет ли такого конкретного числа частотности некоторого элемента, которое однозначно переводило бы его из класса морфологических в класс лексических?» Иначе говоря, нет ли конкретного числа, за которым некоторый элемент является ещё лексическим, но имея частотность выше этого числа, тот же элемент становится морфологическим? Очевидно, такого числа нет; оно может быть либо установленным условно, либо вероятным (иметь определённую степень погрешности). Поливанов, ясное дело, не задаётся таким вопросом. А если бы и задавался, то вряд ли смог бы на него ответить: вероятностный подход в науке ещё не получил такого распространения, как сейчас (впрочем, многим гуманитариям и сейчас-то невдомёк, кто это такое).

И дальше Поливанов выражает, на мой взгляд, очень интересную и неортодоксальную мысль. «Именно, среди идей, являющихся потенциальным содержанием речи, есть идеи со случайными, индивидуальными функциями (сюда относятся представления почти бесконечного ряда предметов, действий, качеств); и есть идеи, которым естественно свойственно сопровождать другие, именно вышеуказанные идеи в нашем мышлении: таковы, например, идеи арифметические (представления чисел), естественно сопровождающие нашу мысль о тех или иных предметах. Это уж е абстрактные идеи; но из них абстракцией уж е высшего порядка является идея множественности — в противоположении единственному числу предмета. И вот потому, что наша мысль о предмете обыкновенно сопровождается мыслью об его единстве ил и множественности (т.е. общее представление о числе примышляется к представлению о предмете), языковая экономия приводит (в весьма многих языках) к морфологическому приёму обозначения числа: идея множественности, например, выражается не отдельным словом („много“ + название предмета), а частью слова, т.е. морфемой множественного числа, повторяющейся в ряде слов (обладающих значением множественности)» [Там же: 21–22].

В речи мы всегда выражаем два рода идей, из которых одни всегда сопровождают другие, хотим мы этого или нет. Одни, по слову Поливанова, примысливаются к другим: собственно предметом мышления в момент речи является, допустим, дерево, а его единственность примысливается к этой идее и обычно не замечается говорящим. Ср. современное понимание грамматического значения: «Значение называется грамматическим, если при словах определённого класса оно выражается обязательно, а слова этого класса достаточно многочисленны в языке и поэтому достаточно часто появляются в тексте. Если же некоторое значение выражается нечасто или необязательно, оно считается неграмматическим» [Апресян 1967: 18].

То же самое относится не только к множественности, но и ко времени совершения действия, совершающему это действие человеку, к качествам и свойствам предметов и т.д. [Поливанов 2006: 22–23].

Здесь, как мне кажется, заложена мысль о возникновении в некотором языке одних и исчезновении других грамматических категорий. Чем чаще в речи выражается некоторая идея, тем больше она стремится к морфологизации, к закреплению регулярных форм её выражения. Можно увидеть здесь так называемые вероятностный, или стохастический детерминизм (который меня лично чрезвычайно интересует относительно языка вообще): случайные выражения в речи многих людей одной и той же идеи ведут к закономерной её морфологизации, т.е. появлению таких грамматических, а не лексических форм, которые с регулярностью выражают именно эту идею во множестве слов. И чем больше слов данного языка мы возьмём для анализа, тем с большей точностью мы сможем сказать о регулярности выражения данной идеи данными средствами.

Сам Поливанов выражает почти эту же мысль: «Так, из самой психологической базы нашего языкового мышления (и, в конечном счёте, из деления наших идей на почти бесконечное число индивидуальных конкретных представлений и на ограниченное число типично примышляемых к ни м абстрактных значений — вроде числа, времени действия, отношения предмета к действию ил и к другому предмету, степени качества, приписываемого предмету, и т.д., и т.д.) вытекает, во-первых, склонность сочетать в одно м и том же слове обе указанные категории представлений, и во вторых, принципиальное деление значения слова на лексический и морфологический (или формальный) элементы» [Там же: 23–24]. Обратим внимание: наши идеи делятся на бесконечное число индивидуальных представлений и ограниченное число типичных абстрактных значений. Из этой двойственности наших мыслей, выражаемых в речи, вытекает наша склонность, то есть привычка, принимаемая как должное, сочетать как нечто единое в одном слове эти два типа идей. А деление значения слова (т.е. представления, ассоциированного с некоторым звуковым комплексом) на два этих компонента является потенциальным. В языке как таковом этих типов идей как некоторых отдельностей нет, они выводятся из языка вторичной абстракцией и обобщением.

Дальше Поливанов задаётся вопросом: «Как лексика и морфология распределяют между собой слова?» И слишком упрощённым и неточным было бы ответ наподобие «морфология занимается формальными, а лексика — лексическими «материальными)». Полный ответ, по Поливанову, должен гласить: «…Морфология рассматривает как формальные морфемы, так и лексические морфемы в составе слова — с точки зрения их участия в морфологической конструкции (см. выше) слова, т.е. в выражении типично примышляемых к лексическому значению формальных значений. Лексика же рассматривает выражение в слове лексических (материальных) значений, а потому ведает, прежде всего, лексические морфемы, включая в своё рассмотрение формальные морфемы лишь постольку, поскольку их сочетание с данной лексической морфемой отражается на лексическом значении последней» [Там же: 24]. Так, окончанием слова благодарю будет заниматься лексика при рассмотрении его как самостоятельного высказывания (ответ на услугу, помощь и т.п.) и будет заниматься морфология при его рассмотрении как части высказывания (например, благодарю тебя от всей души). И эти разные точки зрения на форманты слов определяются не абстрактной системой языка, а речью — участием формантов в актах выражения мыслей и чувствований (в речевом обмене, языковой деятельности, языковом процессе).

Интересно, что в язык, по Поливанову, не входит письменность. «Подобно тому, как письмо оказывается в фактической быту дополнением или привеском к системе речевого обмена (языку), так и учение о графике и орфографии составляет привесок к языкознанию (науке о языке)» [Там же: 26]. Учение о графике и орфографии является, скорее, частью практическому изучению языков.

И тут же Поливанов передаёт привет в XXI век: «Другим подобным же (только гораздо менее разработанным) привеском к лингвистической науке может считаться изучение жестов, являющихся (особенно в языках народов, близких к первобытной культуре) типичным аксессуаром речи…» [Там же]. Я думаю, что слово «типичный» здесь употреблено в том же смысле, в каком оно употреблялось при рассуждениях о морфемах: речь идёт не о жестах-индексах, которые мы используем целенаправленно, а о тех, которые используем неосознанно и которые выражают некоторые примысливания к основной выражаемой мысли.

После множества красочных примеров, иллюстрирующих различия между историческими и описательными фонетикой и морфологией, Поливанов говорит о том, что сходства в родственных языках не могут объясняться просто случайностью — слишком уж они часты и закономерны. «Путём передачи этого языка от одного поколения другому (т.е. путём обучения, вернее самообучения детей языку старших) этот язык дожил и до настоящего времени, но в видоизменённых, точнее в разнообразным способом видоизменённых формах (примерами которых служат не вполне сходные слова и формы в японском и рюкюском, узбекском, туркменском, татарском, якутском и т.д., французском и испанском, русском и польском и т.п.» [Там же: 34]. Этому он научился, конечно, у Бодуэна — и относительно смешанного характера всех языков, и относительно постепенных изменений, и относительно самих причин языковых изменений.

Затем Поливанов выражает свою мысль, которая встречается и в других его работах (ей посвящена специально одна его статья). Мысль состоит в том, что каждое новое поколение не в точности копирует язык старого, в чём и лежат причины языковой эволюции. «…Возможно, что при передаче какого-либо языка от взрослых детям, ребёнок, принадлежащий к одной семье, допустит некоторое изменение, которое будет отсутствовать у детей другой семьи, или которое будет произведено, но несколько отличным образом у детей третьей семьи. Таким образом у разных представителей поколения могут оказаться своеобразные различия, отсутствовавшие в языке предыдущего поколения» [Там же: 35]. Как кажется на первый взгляд, Поливанов не задаётся вопросом, как эти индивидуальные отличия, будучи чисто случайными, перерастают в общеплеменные (как выражался Бодуэн) различия, которые, как представляется, вполне закономерны. Хотя как раз у Бодуэна есть намёки на объяснение этого факта: «Языковые изменения в названных трёх направлениях могут быть как индивидуальными, так и общеплеменными, или общенародными. Изменения индивидуальные обычно проходят без следа, однако они могут оставить после себя след в воздействии на другие индивидуумы. Изменения же общеплеменные, наступающие обычно после целого ряда индивидуальных проб, становятся историческим приобретением или же исторической потерей» [Бодуэн де Куртенэ 1963. Т. 1: 228]. Обратим внимание: именно после целого ряда индивидуальных проб — т.е. удачных или неудачных актов общения. И ещё одно (кое-кому знакомо): «Незаметный переход одного состояния в другое, незаметное развитие, незаметное влияние медленно, но основательно действующих сил как в языке, так и в всех остальных проявлениях жизни, можно выразить алгебраическою формулой 0 ? ? = m, то есть, что бесконечно малое изменение, произведённое в один момент, повторившись бесконечное число раз, даёт наконец известную заметную определённую перемену» [Там же: 67]. Опять-таки стохастический детерминизм: случайные явления, повторившись в схожих условиях, дают схожие, а значит, вероятностно закономерные следствия.

Тем не менее, и у Поливанова есть очень близкие мысли: «Необходимость того, чтобы язык, на котором говорит известная группа людей, имеющая постоянное между собою общение, был одинаковым, суживает сферу возможных индивидуальных отличий в представителях этой группы. На этом основывается то, что обычно индивидуальные особенности речи отдельных лиц сознательно или бессознательно устраняются. Потому, если внутри какой-нибудь сплочённой социальной единицы (семьи, рода и племени) и возможны изменения языка по мере передачи его из поколения в поколение, то это такие изменения, которые будут одобрены большинством представителей данного поколения данной социальной единицы. Потому же социальные группы, которые связываются тесным общением, имеют более или менее однородный язык, и чем теснее такое общение, тем больше в языке однородности (т.е. меньше наблюдается индивидуальных отличий)» [Поливанов 2006: 37–38]. Вот именно: изменения должны быть одобрены представителями данной социальной группы, а если эти последние постоянно общаются между собой и привыкли слышать друг от друга одинаковые формы, то отклонения от этих форм будут для них непривычны и как бы чужеродны.

И дальше идёт совершеннейшая поливановщина — суждения, повторяющиеся в целом ряде его работ почти дословно: «Итак, общий язык у данного коллектива существует постольку, поскольку его реальный быт (обусловленный, конечно, экономическими потребностями) предполагает потребность в постоянном перекрёстном общении между членами данного коллектива» [Там же: 40]. Слово «экономический» следует понимать широко, это не просто купля-продажа, а вообще социально-экономический уклад жизни людей.

«…Та потребность во взаимном понимании членов какого-либо общения, которая нивелирует индивидуальные изменения в языке, исчезает при разрыве данного общения, и вместе с этим разрушается и единообразие языка» [Там же]. Вот здесь мне не очень понятно слово «общение» — то ли общество (коллектив), то ли общение в смысле обмена мыслями и чувствованиями. Думаю, всё же второе, тогда его можно заменить словом «взаимодействие» (особенно если учесть, что общение Поливанов понимал марксистски). Взаимодействие членов некоторого коллектива (социальный фактор) порождает в них потребность во взаимопонимании (индивидуальный фактор), а следовательно, и неодобрение языковых новшеств (которые всегда ведут к непониманию или частичному пониманию). Прерывание взаимодействия людей ведёт к исчезновению потребности во взаимопонимании и к накоплению новшеств, которые некому будет отбраковывать

Но в наибольшей степени понимание Поливановым языка как социально-психического феномена, на мой взгляд, выражено в его определении языка. «В предыдущем параграфе слово язык употреблялось в широком смысле — как для обозначения языка семьи, языка рода, языка племени и т.д., и такое употребление этого слова желательно оговорить и для дальнейшего. Языком я буду называть всякую совокупность или систему ассоциаций между представлениями речевыми (представлениями звуков, слов, частей слов, предложений) и представлениями внешнего мира или так называемыми „внеязыковыми“ (т.е. понятиями, которые выражаются в языке), независимо от того, существует ли эта система в уме большого или малого числа лиц, или даже только в уме одного лица. Таким образом, можно говорить и об индивидуальном языке, языке Петрова или Иванова, хотя бы язык Петрова отличался от языка Иванова только одной какой-нибудь чертой…» [Там же: 40–41].

Язык — это не система знаков, а система устойчивых ассоциаций между образами материальных форм языковых знаков и образами предметов, явлений, характеристик, их соотношений и т.д. материального мира. Причём это не младограмматизм — в сознаниях людей нет одинакового для всех надындивидуального языка в миниатюре; наоборот, индивидуальные языки людей отличаются друг от друга.

Интересно, что такое индивидуальное понимание языка Поливанов называет широким, а узким пониманием — привычное нам понимание языка как социального явления. «…В узком смысле слово язык может быть употребляемо для объединения целого ряда индивидуальных говоров, являющихся между собою родственными и притом не настолько сильно различающихся друг от друга, чтобы это не препятствовало взаимному пониманию их носителей [здесь дана сноска, о которой ниже]; вся та масса индивидуальных говоров может делиться на наречия, наречия на поднаречия, поднаречия на диалекты, диалекты на говоры, говоры на подговоры, и эти последние, наконец, будут состоять из индивидуальных говоров» [Там же: 41–42]. Почему такое понимание языка является узким? Я думаю, потому, что оно не позволяет связывать язык как социальное явление и язык как явление индивидуально-психическое.

В сноске дано важное уточнение: «Но здесь, разумеется, нельзя установить точного критерия (критерия понимаемости одного языка, resp. наречия, для представителя другого): в одном случае понимание будет достигнуто (например, между османцем и татарином, иди даже — иногда — якутом), а в другом случае — не достигнуто, что будет зависеть и от темы, и от мыслительных способностей данных индивидуальных лиц. Поэтому-то, принимая, в общем, указанный критерий (взаимной непонимаемости — для языков и взаимной понимаемости — для наречий), трудно решить являются ли турецкие языки… по отношению друг к другу языками или же наречиями. То же можно сказать и о славянских языках, resp. славянских наречиях…» [Там же: 41]. То, что между итальянцем и французом возможно частичное понимание, не даёт ещё права говорить, что это два диалекта одного языка, поскольку регулярно полого понимания между ними не будет.

Широкий и узкий смысл слова «язык» обусловлен ещё и тем, что во втором случае речь идёт об абстракции: «Строго говоря, только индивидуальный говор и есть нечто вполне определённое с качественной точки зрения, иначе говор — язык, доступный точному описанию. Поскольку мы переходим от индивидуального говора к языку известной группы лиц, мы уже имеем дело с некоторой абстракцией; разумеется, ценно и важно отметить именно то, что является общим для всех членов данной группы, т.е. что имеет социальное значение, но сделать это непосредственно нельзя, так как фактически мы встречаемся только с языком определённого индивидуума, обладающим помимо общих черт и своими индивидуальными особенностями. Правда, существование более или менее единообразного языка, которым пользуются члены известного общения, объединённые единой письменностью, сразу даёт нам большой комплекс общих черт, существующих в языковых мышлениях индивидуумов, входящих в данное общение» [Там же: 42]. Это, по сути, углубление мысли Бодуэна: «…Существуют не какие-то витающие в воздухе языки, а только люди, одарённые языковым мышлением…» [Бодуэн де Куртенэ Т. 2: 181].

Язык, подкреплённый письменностью, Поливанов называет литературным и противопоставляет языку как совокупности индивидуальных говоров [Поливанов 2006: 42].

По большому счёту, на этом общелингвистические суждения, выраженные в этой книге Е.Д. Поливанова, заканчиваются (далее он переходит к сравнительно-историческому языкознанию, этимологии и всяким подобным вопросам), но и того, что есть, хватит с лихвой для обдумывания противоречий и динамики языковых явлений.

Е.Д. Поливанов известен, в первую очередь, как японист и как один из предтеч социолингвистики (хотя мало кто может внятно сказать почему), а вот его общелингвистические идеи не так известны. Их приходится собирать по разным его работам, хотя и не так, как у Бодуэна.

Н.В. Крушевский писал, что мало кто из лингвистов ясно формулирует общие принципы, из которых они исходят в своих специальных работах, а извлекать самому эти принципы из специальных работ — дело трудное и неблагодарное [Крушевский 1998: 135–136]. Но мне думается, что в случае с Е.Д. Поливановым это дело трудное, но совсем не неблагодарное.

__________

Апресян Ю.Д. Экспериментальное исследование семантики русского глагола. – М.: Наука, 1967. – 251 с.

Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. В 2 т. – М.: Изд-во Академии наук СССР. – 1963. – Т. 1. – 384 с. – Т. 2. – 341 с.

Крушевский Н.В. Избранные работы по языкознанию (Составитель Ф.М. Березин). – М.: Наследие, 1998. – 296 с.

Поливанов Е.Д. Труды по восточному и общему языкознанию. – М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991. – 623 с.

Поливанов Е.Д. Введение в языкознание (для востоковедных вузов). – Изд. 3-е, стереотипное. – М.: КомКнига, 2006. – 232 с.

Источник: m.vk.com

Комментарии: