"Нейроцентричная" культура и ее мифы

Философ Эрик Расин – об этических вызовах, которые ставят перед обществом нейротехнологии, и мифах вокруг них

За нейронауками и нейротехнологиями сейчас следят не только ученые, но и широкая общественность. Новые знания обещают приоткрыть тайну о том, как работает мозг. Многие мечтают, что это может сделать человека счастливее, совершеннее, а также избавить его от ряда болезней. По просьбе Republic социолог Григорий Юдин поговорил с директором Исследовательского центра нейроэтики при Университете Монреаля Эриком Расином о том, как близки эти мечты к реальности, и об этической стороне вопроса.

– В последнее время на развитие нейротехнологий возлагаются большие надежды. Какие из достижений в этой области вы считаете настоящим прорывом в науке, способным радикально изменить человеческую жизнь?

– Сейчас действительно наблюдается всплеск интереса к нейротехнологиям и нейронауке. Мы с коллегами провели несколько исследований того, как СМИ в США, Британии и Канаде освещают эту область, и обнаружили представления, которые мы назвали «нейроэссенциализмом» и «нейрореализмом». Смысл первого в том, что личность человека сводится к его мозгу. А смысл второго в том, что мы можем напрямую наблюдать за активностью мозга: как будто технология функциональной магнитно-резонансной томографии (фМРТ) открывает нам своего рода «окно в мозг». Это, в свою очередь, приводит к так называемой «нейрополитике» – идее о том, что раз эти технологии надежны и позволяют нам увидеть, кто мы такие, нам следует немедленно использовать их в образовании, охране правопорядка и этике, чтобы направлять поведение людей.

Все это, конечно, признаки ажиотажа. Особый ажиотаж возник вокруг технологий нейростимуляции, таких как глубокая стимуляция головного мозга, а также неинвазивные формы вроде транскраниальной магнитной стимуляции или микрополяризации. Я никогда не видел, чтобы медиа уделяли столько внимания науке, сколько получают сейчас эти области исследований. При этом медиа обычно освещают эти технологии некритично, плохо объясняют ограничения ее применения, а также почти не затрагивают этические и социальные аспекты.

Тем не менее эти технологии действительно открывают новые перспективы – лечение психиатрических и неврологических болезней, новый уровень понимания функций мозга. Полагаю, истина где-то посередине – между теми, кто настроен крайне оптимистично по отношению к новым технологиям, и теми, кто считает, что мы ничего нового от них не получим. Действительно существует вероятность, что мы сможем по-новому посмотреть на человека и его поведение, научимся лечить некоторые болезни, но зачастую наше понимание и наши терапевтические возможности ограничены. Дьявол в деталях: самое важное – выяснить, где пролегают эти границы.

– Как можно ?этически регулировать ?использование нейротехнологий?

– Думаю, ?в ближайшее время они ?станут регулироваться биоэтикой, а также законами в области медицинской деятельности. ?Например, во ?Франции недавно ?появился закон о биоэтике. Он запрещает немедицинское использование фМРТ, например, в качестве детектора лжи или в нейромаркетинге.

Проблема в том, что нейротехнологии иногда применяются в немедицинских целях: так, некоторые препараты могут использоваться для нейростимуляции здоровыми людьми, чтобы расширить возможности своего организма. Это невозможно регулировать так же, как деятельность медиков. Появляется дыра в законе, и скорее всего, она будет закрываться с помощью законов о производстве и маркетинге таких препаратов.

– А каковы вообще основные этические вызовы, которые перед нами ставят нейротехнологии?

– Мы начали говорить о последствиях немедицинского использования нейротехнологий. С одной стороны, звучит неплохо – с их помощью улучшаются когнитивные способности. Но проблема, опять же, в деталях. Большинство этих технологий помогут нам стать лишь чуть лучше, но в то же время они могут повредить или ограничить другие наши функции. Специализированная литература говорит, что эффективность таких технологий в действительности минимальна, но при этом мы не знаем, какими будут долгосрочные последствия.

Больше всего тревожит то, что эти технологии будут способствовать развитию только некоторых определенных функций и целей. Например, в образовании и трудовой деятельности мы можем прийти к тому, что на работников и студентов будет оказываться дополнительное давление – хотя студенты, к примеру, и сегодня вынуждены соответствовать невероятным требованиям и постоянно чего-то добиваться. Технологии улучшения будут только увеличивать эти требования. Но для чего, для каких более фундаментальных целей все это нужно? Как это поможет нам приблизиться к благу и процветанию? Технологии мешают задавать эти вопросы. Нейронаука может повлиять на фундаментальные аспекты человеческого поведения и личности, и перемены будут значительными.

Психология говорит нам о важности внутренней мотивации: именно те цели и проекты, которыми мы заняты благодаря внутренней мотивации, делают нас счастливее. Сегодня технологии улучшения человека, наоборот, способствуют развитию внешней мотивации. Именно поэтому очень многие люди обеспокоены тем, как новые нейротехнологии будут использоваться, если станут широко доступны потребителям.

– Что такое нейроэтика и зачем она нам нужна?

– Нейроэтика пытается разрешить этические, социальные и порой юридические вопросы, которые ставят перед обществом новые достижения в нейронауке и нейротехнологиях. При этом дело не только в том, чтобы этика способствовала развитию науки и технологий, но и в том, чтобы она задавала вопросы – является ли вообще это развитие благом? Нейроэтика возникла в Северной Америке и других странах как область, которая подчинена науке и технологиям, обслуживает их интересы. Однако сегодня вопрос состоит в том, должна ли нейроэтика быть этическим знанием для нейротехнологий или этическим знанием о нейротехнологиях.

С моей точки зрения, есть некие новые ситуации, которые пока что проходят мимо радаров обычной биоэтики. Нейроэтика же более ориентирована на практику, однако для расширения своих интеллектуальных ресурсов она должна опираться на традицию этики в целом.

– Каким образом нейроэтика позволяет повлиять на развитие нейротехнологий? Как она применяется на практике?

– На мой взгляд, первая задача этики – удостовериться, что у нас появилось более-менее полное понимание моральных проблем, что мы учитываем точку зрения всех заинтересованных сторон. Лично я проделываю много эмпирической работы с использованием методов социологии (опросы, интервью, работа с фокус-группами), чтобы выяснить взгляды пациентов, врачей и других групп. Я должен понимать, что мой взгляд на проблему не отражает лишь мои предпочтения или предпочтения тех, кто меня финансирует. Другая важная задача в том, чтобы способствовать общественному обсуждению возникающих проблем. Обсуждение развивает креативность, позволяет обнаруживать новые пути разрешения проблем, связанных, например, с использованием технологий улучшения или нейростимуляции.

В некоторых случаях наши рекомендации обсуждались в клинических условиях. Например, проблема прогнозирования неврологических заболеваний у новорожденных. Иногда оказывается, что новорожденные получили серьезную неврологическую травму, последствия которой трудно предсказать. Можно начать терапию, однако результаты, скорее всего, будут удручающими, и жизнь новорожденного с большой вероятностью будет связана с болью и глубочайшей физической и психической инвалидностью. Родители и врачи в Канаде и США в таких случаях, вероятнее всего, откажутся от поддержания жизни этого ребенка, так как, по сути, он будет страдать, и это серьезно повредит не только ребенку, но и всей семье. Но есть и еще более сложные ситуации, когда результат не столь очевиден. Прогноз врачей может варьироваться от заболеваний умеренной тяжести до очень тяжких, и возникает вопрос – стоит ли вообще жить такой жизнью? Вероятно, этого ребенка ждут страдание, боль, инвалидность.

В то же время нам известно, что с инвалидностью можно жить и поддерживать определенное качество жизни. Это так называемый «парадокс инвалидности» – когда люди с ограниченными возможностями, оценивая свое качество жизни, считают его неплохим и даже равным качеству жизни здоровых людей. Мы инициируем обсуждения между медиками, родителями и специалистами по биоэтике, чтобы найти приемлемые способы решения подобных проблем. К примеру, мы пришли к выводу, что терапевтам не стоит делать резких заявлений, а следует проявлять умеренность и критичность в отношении своего знания (и незнания) о будущем состоянии ребенка. Также мы призываем врачей размышлять над их собственными предубеждениями в отношении качества жизни людей с ограниченными возможностями, иметь в виду, что их собственные представления об инвалидах могут влиять на оценки в этой ситуации. Эти рекомендации и принципы применяются на практике в Канаде. Вы правы, задавая вопрос о практическом применении биоэтики. Но мы всего лишь в начале пути, проведено еще мало исследований, поэтому достижения биоэтики весьма скромны.

– Кто несет ответственность за отсутствие практики? Общество, которое не понимает риски новых технологий, нейронаука, которая закрывает глаза на опасность нежелательных последствий, или сами биоэтики, которые недостаточно активны в практическом плане?

– Не стоит искать виноватых, лучше обратить внимание на то, почему так трудно переосмыслить ценности, которые стоят во главе исследований и практики. Исторически этику считали практическим знанием. В Древнем Риме и Древней Греции этику считали жизненной философией, то есть люди учили друг друга определенным принципам жизни – будь то школа стоиков, эпикурейцев или Аристотеля. Эта идея, по большому счету, была забыта при возрождении западной этики. То есть сейчас в западной интеллектуальной традиции преобладают научные знания, преимущественно абстрактные понятия. Мы разъединили теорию и опыт, нам нужны новые модели мышления, которые бы их заново соединили, чтобы сделать этику практически полезным знанием.

– Давайте поговорим о наиболее распространенных стереотипах о нейронауке. Многие считают нейротехнологии совершенно новым этапом развития технологий, который приближает нас чуть ли не к чтению мыслей человека. Насколько это представление верно?

– Есть работы, в которых воссоздаются визуальные и слуховые стимулы на основе фМРТ – это можно назвать примитивными формами чтения мыслей. Эту технологию применяют в клиниках Канады, Великобритании и Бельгии. Например, у пациента серьезная неврологическая болезнь, он находится в вегетативной стадии и совершенно не осознает, что происходит вокруг, но ученые могут фактически понять, что человек обладает сознанием и разработать протокол для общения с таким пациентом без вторжения в его периферийную нервную систему, то есть в обход его чувств. При этом мы далеки от телепатии, как ее показывают в кино. И все же мы уже можем определить, что человек испытывает ту или иную эмоцию. Если он не в состоянии общаться другим способом, врачи могут понять, отвечает ли он положительно или отрицательно – например, хочет ли он, чтобы ему включили телевизор или поменяли положение койки.

При этом в целом мы все же далеки от того, о чем мечтаем. Стоит помнить, что у идеи чтения мыслей большая история: в середине XIX века существовала дисциплина под названием «френология», которая с опорой на работы австрийских и немецких физиологов пыталась определить содержание мыслей по неровностям, которые присутствуют на головах людей. Эта техника называлась «краниоскопией», и френологи путешествовали по Новой Англии, зарабатывая деньги чтением мыслей. Позже люди верили, что технологии рентгена и электроэнцефалографии позволят читать мысли. Сейчас очевидно, что мы ошибались. Так что нам стоит быть скромнее относительно того, на что мы способны сейчас, но в то же время не закрывать глаза на реальный прогресс.

– Как вы считаете, почему вообще мы так зачарованы возможностями, которые обещают нейротехнологии? Может быть, мы уже живем в «мозгоцентричной» культуре?

– Думаю, да. Для нашей культуры мозг практически стал ядром личности. Хотя это звучит громко, но этому есть доказательства. Например, заключение о смерти выдается на основании того, что мозг прекратил выполнять свои функции. В принципе, мы можем заменить все остальные системы организма, однако мозг мы по-прежнему не можем заменить, и смерть мозга считается смертью человека. То, что именно мозг позволяет нам сформулировать научное (биологическое) определение смерти, говорит о том, насколько «нейроцентричны» мы все стали. Этот критерий для определения смерти распространен во всем мире.

В то же время проводятся исследования, в которых различные зависимости описываются как заболевания мозга, а не проблемы недостатка воли и личностных черт. Нельзя сказать, чтобы такой подход пользовался популярностью у широкой публики. С одной стороны, мы нейроцентричны, но есть и признаки того, что мы на самом деле более многогранны.

– В последнее время появились технологии нейромаркетинга, которые утверждают, что способны указать на конкретные зоны человеческого мозга и на то, каким образом эти зоны можно стимулировать, чтобы вызвать определенное поведение потребителя. Cтоит ли нам беспокоиться, что такие технологии подрывают автономию человека?

– Нейромаркетинг существует скорее как академическая область, его практическое применение очень ограничено. Я сильно сомневаюсь, что он основывается на каком-либо прочном научном фундаменте. На текущем этапе развития нейронаука вряд ли способна что-то сказать о потребительском поведении и тем более предсказывать его. Те, кто сейчас пытаются использовать для этого фМРТ, скорее всего, просто выбрасывают деньги на ветер. Фокус-группы и традиционные методы психологического исследования на данный момент являются куда более эффективным инструментом.

Так что пока меня в меньшей степени беспокоят конкретные используемые технологии, чем намерения, которые стоят за этими технологиями. Ведь задача действительно состоит в том, чтобы манипулировать поведением человека, и некоторые области поведенческой экономики и когнитивной психологии сейчас озабочены именно этим. Инструментальный подход к человеку и стремление нарушить его автономию вызывают вполне обоснованные опасения: рано или поздно эти намерения будут так или иначе реализованы, так обычно и происходит.

– Некоторые ученые утверждают, что обнаружили связь между структурой и функционированием мозга и политическими взглядами людей. Могут ли политические предпочтения быть предопределены мозгом?

– Можно установить связь между определенными склонностями и политическими взглядами (например, склонностью к риску или новому опыту) – об этом хорошо известно в психологии и науках о поведении. Различные области мозга и паттерны мозговой активности ассоциируются с различными чертами характера. Но стоит помнить о проблеме, которая называется «проблемой обратного умозаключения» – когда мы по наблюдаемой мозговой активности заключаем о когнитивном процессе, которого мы не наблюдаем. Мы находим только там, где ищем, а ищем мы всегда под фонарем. Ведь в мозгу постоянно что-то происходит, он всегда бодрствует. Технология фМРТ позволяет нам регистрировать различия между зонами мозга, но интерпретировать эти различия можно по-разному. Не так-то просто однозначно сказать, что означает активация, скажем, миндалевидного тела или лобной доли – имеется большой риск чрезмерного упрощения. Cледует иметь в виду, что с такими исследованиями есть чисто методологические проблемы: изъяны возникают уже на уровне их планирования, и потому они приводят к ошибочным выводам.

– В каких вообще отношениях оказываются сегодня нейронауки и социальные науки?

– В последнее время нейронауку все чаще считают главной дисциплиной, занимающейся человеческим поведением. Опасность для социальной науки здесь в том, что она может стать жертвой поверхностного реализма и забыть о том, что наблюдения за активностью мозга сами сконструированы наукой. Это неправда, что фМРТ представляет собой «окно в мозг»: она измеряет не саму нервную деятельность, а насыщение кислородом, которое мы считаем связанным с деятельностью мозга. Здесь работает множество предпосылок, которые не вполне осознаются. Социальную науку могут подталкивать к тому, чтобы полагаться на нейронауку сильнее, чем та в настоящее время заслуживает.

Так что я полагаю, что нейронауке нужно учиться у социальной науки, чтобы избежать упрощенных понятий. Например, понятие «эмпатии» возникло в социальной науке и философии давно, и существует множество подходов к определению эмпатии. В то же время, в нейронаучных исследованиях сейчас практически не заботятся о том, чтобы корректно определить это понятие, так что психология и социальные науки могли бы помочь нейронауке понять ограничения получаемых результатов.

– Другое распространенное сегодня убеждение состоит в том, что наши таланты, способности также предопределены мозгом. То есть, если мой мозг не предрасположен к тому, чтобы я стал музыкантом, у меня нет никаких шансов стать им. Насколько оправдано это убеждение? Есть ли опасность, что это приведет к сегрегации людей по структуре их мозга?

– Во-первых, такие суждения, по-видимому, не имеют под собой научных оснований. Во-вторых, они наверняка неэтичны. В нейронауке есть масса доказательств, что мозг формируется окружением – не только в физиологическом смысле слова, а всем внешним окружением. Например, исследования показали, что пережитая травма может отразиться на нашем биологическом устройстве. То есть, на самом деле это подтверждает более широкую мысль, высказанную общественными науками: здоровье и благополучие по большей части обусловлены социально. Сама идея образования противоположна нейродетерминизму, если можно так выразиться. Как социальная наука, так и нейронаука показывают, что нейродетерминизм полностью ошибочен. Мозг – лишь посредник между нами и средой, поэтому неверно считать, что наши таланты предопределены мозгом. Так что разделение людей на типы по их мозгу (так же, как и по их генам) с научной точки зрения глубоко ошибочно.

– Некоторые родители настаивают на том, чтобы ребенок изучал иностранные языки или слушал классическую музыку с раннего возраста, чтобы стимулировать/активизировать различные участки мозга. Это действительно помогает лучше развиваться?

– Возможно, хорошая музыка будет оказывать стимулирующее воздействие, а изучение иностранных языков, насколько нам известно, предохраняет от некоторых заболеваний нервной системы – например, от Альцгеймера. Но чтобы узнать это, нам не нужны нейронауки, хотя они и могут указать на некоторые механизмы. Я бы в этом отношении был более внимателен к достижениям наук о поведении, чем наук о мозге. Вокруг образования сложилась целая «нейромифология» – например, так называемый «эффект Моцарта», который предполагает, что если заставлять человека слушать Моцарта с раннего детства, он станет умнее. Исследования уже показали, что это не так. Была, кстати, попытка делать это централизованно в штате Джорджия в США, но выяснилось, что так просто такие задачи решить невозможно. Так что наукам об образовании стоит критично относиться к открытиям нейронаук и сохранять целостный взгляд на благополучие ребенка.

– В последнее время встречается радикальное мнение, что современные нейронауки позволяют полностью объяснить человеческое поведение с помощью наблюдения за активностью мозга. Иногда таким образом даже пытаются доказать, что свободы воли не существует.

– Мы слишком доверяем нейронаукам. Здесь следует провести различие между «объяснением» и «исчерпывающим объяснением». Нейронауки способны пролить свет на феномен свободы воли. Однако чтобы понять такие феномены, требуется диалог, процесс синергического обогащения. Нейронаука обогащает наши представления о феномене, показывает контекст, набор обстоятельств, при которых человек чувствует себя более свободным. В то же время, она не способна исчерпывающе объяснить какой-либо феномен и доказать, что он не существует.

Проблема с нейронаукой в том, что мы даем ей полномочия указывать нам, каков мир на самом деле. В то время как наука – лишь способ, с помощью которого мы объясняем этот мир, она не говорит нам, в чем смысл мира. Нейронаука – лишь инструмент, который дает нам знание, но этика по-прежнему остается знанием о том, как использовать это знание.

Источник: m.vk.com

Комментарии: