Валирийский, квенья, клингонский и язык пришельцев-гептаподов — чем они похожи на настоящие

— Допустим, я хочу придумать для своего вымышленного мира новый язык. Есть метод Джорджа Мартина: «придумал семь слов, придумаю и восьмое». Но я хочу, как Толкин — обстоятельно, со всей грамматикой и морфологией. С чего мне начать?

— Надо сказать, Толкин был лингвистом, и большая часть языков для фильмов в последнее время придумана лингвистами: Марк Окранд создал клингонский, Пол Фроммер — язык на’ви для фильма «Аватар», а Дэвид Питерсон — языки для «Игры престолов». Так что ответ будет не самый веселый для вас: лучше всего сначала узнать что-нибудь про лингвистику. У Дэвида Питерсона есть книжка The Art of Language Invention про конструирование языков. Фактически это учебник «Введение в языкознание». Там изложены вещи, которые лингвисты учат на первом курсе. Если вы хотя бы их сможете изучить, то сможете создать свой язык.

— А когда лингвисты создают язык, с чего они начинают?

— Сложный вопрос. Зависит от интересов человека и ситуации, в которой он находится. Допустим, Дэвид Питерсон начал с того, что изучил придуманное Мартином — те немногие слова, что есть в книгах. Толкин был специалистом по истории германских языков, поэтому ему, конечно, было интересно историческое развитие языков Средиземья, и он стремился придать им реалистичную историю.

— А существует ли некий минимально необходимый для языка объем слов или грамматических единиц, чтобы на нем можно было говорить?

— Никто не знает. Создать язык, на котором люди смогут говорить, сложно. Это как минимум должно быть культовое произведение — книга или фильм, чтобы у него была большая масса поклонников, готовых воспринимать выдуманный язык этой вселенной. Если брать киноязыки, то сообщество людей, которые как-то на этом языке говорят, есть только у клингонского.

— Как бы вы охарактеризовали клингонский с точки зрения лингвистики?

— Это интересное собрание необычных лингвистических черт из разных языков, своеобразная лингвистическая кунсткамера. Так и было задумано, ведь язык должен звучать инопланетно и непривычно. Там много звуков, которых нет в знакомых нам языках типа английского (различные шипящие согласные, гортанная смычка и т. п. — прим. «Чердака»). Также там необычный порядок слов — дополнение, сказуемое подлежащие. Все это бывает в естественных языках, но редко. Очень подробно разработан порядок присоединения суффиксов к слову, интересные приставки, в которых выражается лицо и число подлежащего и дополнения.

— В фильма «Прибытие» язык гептаподов на письме не отражает фонетику и передает сразу смысл, причем не линейно, а сразу целиком. Возможно ли вообще существование такого языка?

— Это действительно очень необычно и призвано проиллюстрировать гипотезу лингвистической относительности Сепира-Уорфа: если язык будет принципиально другим, то и мыслить мы начнем принципиально по-другому. В фильме героиня осваивает язык и начинает видеть будущее, во всяком случае, перестает быть укоренена во времени так четко, как мы. Но, с другой стороны, проверить гипотезу лингвистической относительности пока не удается.

Но надо сказать, в языке гептаподов много вещей, которые похожи на естественные языки, просто мы этого не осознаем. Действительно, письмо нелинейное и не связано со звуком, но если мы посмотрим на эти гептаподские знаки, то обнаружим, что они, во всяком случае, двумерные и черно-белые. Человеческое письмо ведь тоже разворачивается в двух измерениях и не пользуется, например, цветом, кроме как для украшения. Не бывает такого, что красный кружочек — это один звук, а зеленый кружочек — другой. Так что важно замечать, что на фоне разных странностей мы в сюжет любого фильма привносим множество вещей, которые кажутся нам очевидными для человеческого языка.

— Как сейчас специалисты относятся к гипотезе Сепира-Уорфа о том, что язык формирует мышление?

— Есть несколько версий этой гипотезы. То, о чем вы говорите, — это сильная гипотеза. Есть более слабая версия: язык влияет на мышление в той или иной степени, и современные исследования работают как раз с этой формулировкой. Лингвисты берут некоторые конкретные аспекты языка и проверяют их влияние. Например, в русском языке есть два слова — «голубой» и «синий», а в английском только blue. Как это влияет на то, как мы воспринимаем цвета? То есть конкретные вещи: различение цветов, ориентацию в пространстве — мы можем проверить, но до глобального вывода, что язык определяет мышление, это не доходит.

— А почему нельзя глобально проверить?

— Потому что на самом деле не очень понятно, что значит «язык определяет мышление». Что такое мышление, для начала? Представьте, что вы начнете говорить на языке, в котором есть двадцатеричная система исчисления. Легко вообразить, что и считать вы начнете двадцатками, больших когнитивных сложностей это вроде не должно вызвать. Но что вы потеряете чувство времени, научившись языку гептаподов, — это кажется нереалистичным. Есть ощущения, что некоторые небольшие когнитивные участки действительно можно переопределить языком, а значительные вещи — нельзя. Нельзя выучить такой язык, чтобы научиться предсказывать будущее. Почему — я не знаю, но фильм «Прибытие» дает повод об этом интересно подумать.

— Третий популярный киноязык — валирийский. Лингвист Дэвид Питерсон создал его в двух вариантах — высокий и низкий валирийский по аналогии с латынью и «вульгарными» европейскими языками, которые от нее произошли. Что произошло с латынью, когда она превратилась в европейские языки? И по какой схеме из высокого валирийского сделать низкий валирийский?

— С латынью произошла интересная вещь. Она распространилась на огромную территорию: от Испании до Румынии и дальше, и в ней неизбежно начали накапливаться местные диалекты. Ясно, что все эти люди не могли говорить на одном языке одинаково. Кроме того, они вступали в контакт и с другими народами. Например, во французском языке есть довольно сильное кельтское влияние. Румынский язык оказался в контакте с греческим, албанским и славянскими языками — в первую очередь, болгарским, и получилось то, что называется балканский языковой союз. У этих языков тоже есть общие черты. В разных ситуациях один и тот же язык оказывается рядом с разными людьми и меняется по-разному. Так что португальский и румынский, хоть и произошли от латыни, сегодня совершенно не взаимопонятны. Примерно то же самое было с валирийским.

— Есть такой гипотетический пример: прилетает на землю инопланетянин и пытается разобраться, кто на каком языке говорит и чей язык более сложный. Но если предположить обратное: человек прилетел на другую планету и встретил там инопланетянина, принципиально отличного от него по строению. Как человек поймет, что перед ним существо, которое говорит на каком-то языке? Что отличает язык от не-языка?

— А это неизвестно. У нас есть пять чувств, с помощью которых мы воспринимаем действительность. И у всех инопланетных языков, которые мы приписываем вымышленным существам, есть фонетика или письменность. Это языки, которые отсылают к двум из пяти наших чувств. Если у инопланетян есть какой-то иной способ восприятия действительности, которого нет у нас и который мы даже не можем себе представить, то мы, вполне возможно, никогда не узнаем, что они общаются между собой. Нет универсального определителя языка для всех ситуаций. Раньше считалось, что язык обязательно должен быть устный. Сейчас говорить «язык — это звуковая коммуникация» уже нехорошо и жестовые языки тоже принято считать языками. Но все равно это не выходит за рамки наших чувств.

— Вы изучаете искусственные языки. Были ли в истории периоды, когда люди проявляли к ним особенный интерес, и с чем это было связано?

— История искусственных языков — это во многом история мод на разные их типы. Например, в новое время был всплеск рационализма, и люди изобретали языки, чтобы разложить мир по полочкам, чтобы все было строго, логично, точно и понятно. В XIX веке появились разнообразные средства коммуникации — телефон, телеграф и тому подобное. Становится легко общаться с людьми по всему миру, но язык мешает. Тут начинаются попытки придумывать языки для международного общения, например эсперанто. Сейчас эта мода как-то прошла — все привыкли обходиться английским языком. Зато появилась мода на языки в фильмах. Если фильм про инопланетян, они скорее всего как-то по-особенному говорят.

— Мы видим, как активно специалисты по всему миру работают над задачей по созданию искусственного интеллекта. Раньше машина всегда общалась с человеком, язык общения задавал программист. Сейчас появились нейронные сети и всяческие структуры на основе машинного обучения. Они способны создать свой язык и общаться без человека?

— Да, они могут создавать неожиданные вещи. Была история, что с монгольского языка нейронная сеть почему-то переводила последовательности гласных как связные высказывания. Мне кажется, это вполне реалистичный сценарий. Может быть, нам, людям, в какой-то момент придется отказаться от монополии на естественный язык. Мы привыкли считать, что язык — это то, что определяет человек. Кто бы мог подумать, что кто-то, кроме человека, сможет научиться играть в шахматы? Казалось, это такая чисто человеческая деятельность. А сейчас выяснилось, что компьютер играет в шахматы лучше любого человека, и никого это не смущает. Может оказаться, что компьютеры и языком лучше пользуются.

— Был случай с двумя чат-ботами Facebook — Бобом и Алисой, которые начали между собой общаться. Боб говорил: «Я могу могу все остальное», Алиса ответила: «Шары имеют ноль для меня для меня для меня для меня». Что это было с точки зрения лингвистики?

— Здесь нужен даже не лингвист, а, скорее, философ. Если компьютеры начнут общаться между собой на человеческом языке, в этом нет ничего странного. Но это сложный вопрос для осмысления.

— Они общались на английском, но строили фразы как-то по своему. Компьютеры будут использовать язык, который дал им человек?

— Ну, язык может эволюционировать. Тот же пример с переводом с монгольского — в этих бессмысленных последовательностях гласных компьютер увидел какой-то смысл, который человек даже не пытался туда вложить. Если компьютеры начнут разговаривать между собой, вполне возможно, через десять лет мы не поймем ни слова — так изменится их язык. Может, они как-то оптимизируют этот язык или еще что-то с ним сделают.

— А мировые языки сейчас стремятся к упрощению или к усложнению?

— По-разному. Есть социолингвистические исследования на эту тему. Выяснилась интересная вещь: сложность связана с размером сообщества, которое говорит на этом языке. Языки больших сообществ, то есть крупные языки международного общения, скорее упрощаются, а языки маленьких и замкнутых сообществ скорее усложняются.

Объяснить это довольно просто. Представьте деревню, где 20 человек говорит на каком-то языке. Если один начал употреблять какую-то нерегулярную форму склонения, все ее быстро перенимают, и она закрепляется в языке. Если я сейчас по-русски начну употреблять экзотическую форму склонения, те сотни миллионов людей, которые говорят по-русски, вряд ли ее подхватят — я не смогу ее распространить.

Распространяются скорее простые явления, тем более если этот язык учит множество людей во взрослом возрасте. Потом у них рождаются дети, и с ними говорят на выученном языке, который уже упрощен. Ребенку он передается через сито, просеивающее сложности, которые родители не усвоили. Так что крупные языки — это всегда упрощение. Мы знаем их историю и можем видеть, какими они были. Например, современный исландский язык довольно сильно усложнился по сравнению с древнеисландским, а английский — наоборот. Все знают, что раньше в нем было много падежей, а сейчас их нет. Язык упростился.

— Одна из ваших публичных лекций посвящена сложности языка. Все-таки, можно ли ее однозначно определить, и какой язык, получается, самый сложный?

— Ответ в том, что нет у лингвистики единого способа измерять сложность языков. Можно обращать внимание на разные параметры и оценивать их разными шкалами. Но большая часть способов измерения приводит к тем же самым результатам, о которых я упомянул: международные языки оказываются в большинстве случаев простыми, а маленькие и малоизвестные — сложными. Вот китайский язык в большинстве рейтингов оказывается среди самых простых, хотя это может противоречить нашей интуиции, ведь мы привыкли оценивать сложность языка как сложность письменности. Но в китайском просто много письменных знаков, которые надо заучить. Но если бы этого не было, мы бы все считали китайский очень простым.