Мальчик, которого растили как собаку

Я встретился с Джастином в 1995 году, когда ему было шесть. Он находился тогда в Педиатрическом центре интенсивной терапии. Сотрудники пригласили меня, попросив как-то повлиять на этого ребенка, чтобы он прекратил бросать в них фекалии и еду.

Центр был всегда переполнен, и все постоянно были заняты. Здесь толпились медицинские сестры, врачи, нянечки и члены семей пациентов. Шум медицинского оборудования, непрерывные телефонные звонки и гул разговоров заполняли просторное помещение неутихающим жужжанием. Всюду горел свет, люди все время передвигались, и, хотя у каждого человека имелась определенная цель и каждый разговор имел смысл, общее впечатление от всего этого было — хаос.

Я прошел незамеченным сквозь весь этот назойливый шум к сестринскому посту и попробовал найти там сведения о мальчике, которого меня просили посмотреть. Затем я услышал его. Громкий странный пронзительный визг заставил меня обернуться, и я сразу же увидел худенького маленького ребенка в болтающемся подгузнике, сидящего в клетке.

Детская кроватка Джастина имела в своем устройстве железные перекладины, а сверху была привинчена фанера, это действительно было похоже на собачью клетку, и в этом обнаруживалась какая-то жестокая ирония. Маленький мальчик качался туда-сюда, похныкивая и повизгивая сам себе что-то успокоительное. Он был запачкан своими экскрементами, на его лице были размазаны остатки пищи, а его пеленки были пропитаны мочой. Его лечили от серьезной пневмонии, но он сопротивлялся любым процедурам, и даже, чтобы взять кровь, его нужно было сначала прочно зафиксировать.

За годы работы я понял, что неожиданно появиться перед ребенком — это не есть хорошая идея. Непредсказуемость и неизвестность вызывают тревогу у любого человека, и он не так хорошо воспринимает информацию. Для клинического обследования важно, что чем больше человек тревожится, тем труднее ему правильно вспомнить и передать свои чувства, мысли и свою историю. Но еще важнее то, что, когда в состоянии постоянной тревоги находится ребенок, ему в дальнейшем становится намного труднее формировать позитивные отношения, способные стать частью терапии.

Я также исследовал влияние первых впечатлений. В зависимости от того, как ребенок, в первый раз встретившись со мной, воспринимал меня — я уже мог достаточно успешно прогнозировать его будущее. Поэтому я считал правильным не начинать общение с разнообразных вопросов, обычно пугающих и сбивающих ребенка с толку, а дать ему шанс сначала просто встретиться со мной.

Обычно мы недолго говорили о чем-то интересном для него, я разрешал ребенку померить меня (а я очень высокий), и старался просто и ясно объяснить, что я хотел бы узнать, а потом я оставлял его одного, чтобы он мог обдумать полученную информацию. Я старался дать ребенку почувствовать, что он контролирует ситуацию. Ребенку не было необходимости что-нибудь говорить, если он не хотел; и если возникала тема, которую он не хотел обсуждать со мной, я просил его сказать мне об этом и менял предмет разговора. В любое время, когда ребенок хотел закончить разговор, я так и делал. За годы работы у меня только один раз была девочка-подросток, которая не захотела разговаривать вообще. Но позже, на той же неделе, она сказала нашим сотрудникам, что единственный человек, с кем она хотела бы поговорить, был «молодой психиатр с кудрявыми волосами».

Когда я увидел Джастина, я понял, что этот случай будет совсем другим. Мне необходимо было побольше узнать о мальчике, прежде чем приблизиться к нему. Я взял его историю болезни, вернулся на сестринский пост и прочитал старые записи, время от времени поднимая голову и поглядывая, как он сидит, качаясь, подтянув коленки к подбородку и обвив руками ноги. Он монотонно гудел и постанывал сам с собой, иногда испуская громкий сердитый вопль. Штат Центра уже привык к этому, и никто даже не смотрел в его сторону.

Из прочитанного мне стало ясно, что раннее детство Джастина не было нормальным. Матерью Джастина была 15-летняя девочка, которая, когда ребенку исполнилось два месяца, оставила его со своей матерью. Бабушка Джастина была, судя по отзывам, добродушная и ласковая женщина, которая обожала внука. К сожалению, она страдала болезненной тучностью, и у нее были сопутствующие проблемы со здоровьем. Когда Джастину было около одиннадцати месяцев, бабушку отвезли в больницу и через несколько недель она умерла.

Во время болезни бабушки за Джастином ухаживал ее приятель Артур, который жил с ними. Управляться с мальчиком становилось трудно. Это было результатом того, что он за короткий срок потерял мать и бабушку. Артур сам был в расстроенных чувствах и не знал, что делать с кричащим беспокойным малышом. Он звонил в “Службу защиты детей”, чтобы устроить куда-нибудь этого мальчика, который, в общем-то, не был даже его родственником. Однако служба, видимо, посчитала, что мальчик находится в безопасности. Артура спросили, не подержит ли он Джастина, пока для него найдется другое подходящее место. Мужчина сделал вывод, что служба будет активно искать дом для ребенка, но эта организация, если на нее не давить, ничего не делала.

Артур не был злым человеком, но он ничего не знал о том, в чем нуждаются дети. Он зарабатывал на жизнь разведением собак и, к сожалению, применил свои навыки в этом вопросе к заботе о ребенке. Он стал держать Джастина в собачьей клетке. Он старался, чтобы ребенок был накормлен и содержался в чистоте, но он редко разговаривал с ним. Джастин жил так в течение пяти лет, большую часть времени находясь исключительно в обществе собак, как член их стаи.

Пока я просматривал карту мальчика, передо мной разворачивалась его жизнь. Когда ему было два года, ему поставили диагноз “статической энцефалопатии”, который означал, что у него имеется серьезное мозговое нарушение неизвестного происхождения и с малой вероятностью на улучшение. Его мозг выглядел, как мозг человека с прогрессирующей болезнью Альцгеймера. Окружность головы Джастина была настолько мала, что оказалась ниже второго процентиля для детей его возраста.

Трагично, но никто из врачей не поинтересовался, в каких условиях мальчик живет. Никто не поинтересовался историей его развития. Врачи до сих пор не осознают, какой вред может принести мозгу ребенка просто отсутствие необходимой заботы. Они предполагают, что нечто, ясно видимое при сканировании, служит свидетельством генетического дефекта или внутриутробного инсульта, но не могут даже вообразить, что сами по себе условия, в которых содержался ребенок в раннем детстве, стали причиной таких глубоких физических аномалий. Но исследования нашей группы, а впоследствии и других ученых, показали, что у сирот, которых оставляли чахнуть в казенных заведениях, без ласки, любви и индивидуального внимания, размер головы тоже оказывался меньше нормы, а мозг — очень маленьким. Мозг таких детей имел очевидные аномалии, в сущности, идентичные тем, которые наблюдались у Джастина.

К пяти годам очередное обследование выявило у него минимальный прогресс мелкой и крупной моторики, поведенческих и когнитивных возможностей, а также возможностей речи и языка. Он все еще не умел ходить и разговаривать. Врачи, которые не знали о тех лишениях, которые испытывал мальчик, видели источник его проблем в том, что потенциальные возможности системы регулирования мозговой деятельности не могут проявиться в достаточной степени. Они предполагали, что “статическая энцефалопатия” объясняется каким-то неизвестным и не поддающимся лечению дефектом. Невысказанное заключение относительно детей с такого рода серьезными повреждениями мозга состоит в том, что они не реагируют на терапевтические вмешательства. В сущности, доктора говорили Артуру, что у мальчика имеется серьезное повреждение мозга на уровне тканей, и он никогда не сможет сам заботиться о себе, поэтому они считали, что в дальнейшем лечении нет смысла.

То ли из-за этого медицинского пессимизма, то ли по причине вышеупомянутой несогласованности, Джастину никогда не назначали занятий с логопедом, специалистом по лечебной физкультуре или по детской реабилитации, и никакие домашние системы социальной помощи не предлагали пожилую женщину, которая могла бы заботиться о мальчике. Оставленный без помощи, Артур действовал по своему усмотрению.

Он принимал решения, которые соответствовали его собственным понятиям о том, как следует растить ребенка. Своих детей у него никогда не было, он одиноко прожил большую часть своей жизни.

Сам он был очень ограниченным человеком, возможно, с легкой умственной отсталостью. Он растил Джастина, как всех других своих животных: давал ему еду, кров, уход, дрессировал и иногда жалел. Артур не был намеренно жестоким: он каждый день выпускал Джастина и собак из клеток, чтобы они могли поиграть, и не забывал периодически приласкать их. Но он не понимал, что Джастин ведет себя, как животное, потому что с ним обращаются, как с животным, и, когда мальчик не повиновался, Артур отправлял его обратно в клетку. Большую часть времени Джастин оставался совершенно один.

Я был первым медиком-профессионалом, которому Артур рассказал о своей практике выращивания детей, потому что, к несчастью для Джастина, я был первый, кто спросил об этом.

После беседы с Артуром, чтения медицинских карт Джастина и наблюдения за его поведением, я понял, что, возможно, проблемы мальчика не свидетельствуют о полном отсутствии потенциала. Может быть, он не разговаривал потому, что с ним редко говорили. Может быть, если нормальный ребенок к трем годам слышит примерно три миллиона слов, он слышал несравнимо меньше. Может быть, он не мог стоять и ходить, потому что никто не поддерживал его и не подбадривал. Может быть, он не ел с помощью столовых приборов потому, что никогда не держал их в руках. Я решил подойти к Джастину с надеждой, что все его проблемы вызваны отсутствием соответствующей стимуляции, особенно недостатком возможностей и права что-то делать.

Сестры и нянечки наблюдали, как осторожно я подходил к его кроватке.

— Он уже намыливается начать свои обстрелы, — цинично сказала одна из них.

Я старался двигаться как можно медленнее. Я хотел, чтобы он наблюдал за мной. Я не смотрел на него. Я знал, что если мы встретимся взглядами, это может быть воспринято как угроза — как бывает у многих видов животных. Я оставил занавески вокруг его кроватки частично прикрытыми, чтобы он видел меня и сестринский пост, но не отвлекался на детей в соседних кроватках.

Я попытался представить себе мир таким, каким он его видит. Его пневмония только начала проходить. Он выглядел испуганным и потерянным, не понимая этого нового хаотичного царства, куда его поместили. Его дом в собачьей конуре был, по крайней мере, знаком ему; он знал окружающих его собак и знал, чего от них ожидать. Кроме того, я был уверен, что он голоден, поскольку большую часть полученной за последние три дня пищи он выбросил. Когда я подобрался поближе, он насмешливо скривился, поерзал в маленьком пространстве кроватки и выдал один из своих воплей.

Я спокойно стоял. Потом я начал медленно снимать мой халат, дав ему соскользнуть на пол. С каждым действием я делал один маленький шаг ближе.

— Джастин, Меня зовут доктор Перри. Тебе непонятно, что здесь происходит, да ведь? Я постараюсь тебе помочь. Смотри, я снимаю белый халат. Все хорошо, правда? Теперь позволь мне подойти чуть ближе. Так достаточно? Хорошо. Давай посмотрим, что можно сделать. Так. Я сниму свой галстук. Бьюсь об заклад, галстуки тебе непривычны. Позволь, я это сделаю.

Он перестал метаться по своей кроватке. Я мог слышать его дыхание — частое и хриплое. Он, должно быть, умирал от голода. Я заметил маленький кекс на подносе, который был виден ребенку, но недосягаем для него. Я подошел к этому кексу. Мальчик захрипел громче и чаще. Я взял кекс, отломил кусочек, медленно положил его в рот и стал демонстративно жевать, стараясь выразить на лице удовольствие и удовлетворение.

— М-м-м, как вкусно, Джастин. Хочешь тоже? — спросил я и протянул к нему руку.

Тем временем я подходил все ближе. Наконец, я подошел достаточно близко, чтобы он мог достать до кекса в моей протянутой руке. Я стоял неподвижно, протягивая ему еду. Казалось, прошли часы, но через тридцать секунд он осторожно потянулся ко мне из своей кроватки. Он остановился на полпути к кексу и отдернул руку. Казалось, он сдерживает дыхание. И затем, внезапно, он схватил кекс и утащил его к себе. Он стремглав бросился в дальний угол и оттуда смотрел на меня. Я стоял на том же самом месте, улыбаясь, и пытался говорить как можно мягче:

— Вот хорошо, Джастин. Это твой кекс. Все хорошо. Все в порядке.

Он начал есть. Я помахал ему на прощание и медленно пошел назад к посту медсестер.

— Что ж, подождите немного, и он снова начнет кричать и швыряться вещами, — сказала одна из медсестер, которая, казалось, была разочарована тем, что мальчик не продемонстрировал мне свое “плохое” поведение.

Моей первоочередной задачей было уменьшить царящий вокруг Джастина хаос и снизить испытываемую им сенсорную перегрузку. Мы переместили его в одну из отдельных палат детского отделения интенсивной терапии. Затем сократили до минимума количество ухаживающих за ним сотрудников. Мы начали физическую и речевую терапию, а также обучение навыкам самообслуживания.

Состояние Джастина улучшалось стремительно. С каждым днем он, казалось, чувствовал себя все спокойнее: перестал бросать пищу и фекалии, начал улыбаться, демонстрировал явные признаки того, что он распознает и понимает словесные команды. Мы поняли, что он получал определенную социальную стимуляцию и привязанность от собак, с которыми он жил: собаки очень общительные животные, и в их стаях существует сложная социальная иерархия. Временами Джастин реагировал на незнакомых людей так, как это делают испуганные собаки: осторожно приближаясь, отскакивая назад и затем снова продвигаясь вперед.

С течением времени он начал проявлять привязанность ко мне и нескольким другим сотрудникам. Он даже начал демонстрировать признаки чувства юмора. Например, он знал, что бросание фекалий сводит персонал с ума. И вот однажды, когда кто-то дал ему шоколадку, он позволил шоколаду растаять в руках и поднял руку, как если бы собирался что-то бросить. Окружающие отпрянули. А Джастин рассмеялся громким, веселым смехом. Это было его примитивное чувство юмора — отчетливо демонстрирующее, что он понимает влияние своих действий на окружающих и устанавливает связь с ними. И это быстро дало мне надежду на то, что он обладает возможностями для развития.

Однако поначалу коллеги думали, что я зря трачу ресурсы больницы, когда попросил, чтобы специалист по лечебной физкультуре помог ему научиться стоять и постарался улучшить работу его опорно-двигательного аппарата и мелкую ручную моторику. Однако в течении недели Джастин научился сидеть на стуле и стоять с поддержкой. Через три недели он сделал свои первые шаги. Затем появился специалист по реабилитации, который помог Джастину овладеть навыками, связанными с тонкой ручной моторикой и уходом за собой.

За это время логопеды помогли ему научиться говорить и давали много вербальной информации, пополняя его словарный запас. Его мозг, казалось, был подобен губке, жаждущей необходимых ему впечатлений и охотно впитывающей их в себя. Спустя две недели он поправился настолько, что его можно было выписать из больницы и устроить в приемную семью. На нашей памяти это было самое быстрое выздоровление ребенка, жившего в условиях крайней запущенности. Хотя мы предложили свои услуги новой медицинской команде, курировавшей Джастина, в конце концов, мы потеряли его след из-за огромного потока пациентов, которыми начала заниматься наша группа.

Однако примерно через два года в клинику пришло письмо от его семьи. Джастин продолжал делать успехи, быстро оставляя позади этапы развития, которые никто даже не ожидал, что он достигнет. Теперь, в восемь лет, он мог пойти в первый класс. К письму была приложена фотография Джастина при полном параде, с коробочкой для завтрака в руках и с рюкзаком за спиной стоящего возле школьного автобуса. На обратной стороне письма Джастин сам написал карандашом:

«Спасибо Вам, доктор Перри. Джастин».

Комментарии: