Нейробиолог и приматолог Роберт Сапольски начал изучать стресс на примере диких павианов в Кении еще в конце 1970-х и больше 20 лет возвращался в Африку, чтобы продолжать наблюдения. Издательство «Альпина нон-фикшн» к выставке Non/fiction 2017 выпускает его книгу «Записки примата: Необычаи?ная жизнь ученого среди павианов» — об особенностях работы и жизни в дикой природе. «Теории и практики» публикуют главу, в которой он рассказывает, как относится к опытам на животных, и вспоминает историю этолога Дайан Фосси, чья борьба за сохранение популяции горилл привела к тому, что их стали уничтожать ей назло.
К страданиям животных я отношусь довольно стоически. Можно уи?ти в эвфемизмы и назвать меня прагматичным, не сентиментальным, адаптивным. Но на самом деле это закалка: я попросту уже не такои? тонкокожии?, как раньше. В юности до самого окончания колледжа мне хотелось только одного — жить в буше с дикими животными и изучать их поведение. В интеллектуальном отношении для меня не было ничего более благодарного, чем изучать их поведение само по себе, не было ничего более священного, чем просто находиться рядом с животными, и мысль о том, что им можно причинять боль, казалась невыносимои?. Но потом в моих интересах произошел сдвиг, их поведения как такового оказалось уже недостаточно. «Какое удивительное поведение!» переросло в «Какое удивительное поведение, чем оно обусловлено?». Я начал интересоваться тем, что происходит в мозге, а вскоре — возникновением сбоев в его функционировании. К тому времени, когда обстановка в стаде стабилизировалась, я уже почти все свои лабораторные исследования посвящал заболеваниям мозга. Три четверти года я проводил в лаборатории, занимаясь экспериментами, и видеть страдания животных было мучительно. Они переносили инсульты, многократные эпилептические припадки, другие неи?родегенеративные расстрои?ства. И все это, чтобы выяснить, как умирают клетки головного мозга и как можно это предотвратить и хоть как-то помочь тем нескольким миллионам человек в год, которые получают церебральные нарушения в результате инсультов, припадков и болезни Альцгеи?мера.
Мои? отец старше меня почти на полвека. В прошлом художник, архитектор, декан архитектурного факультета, страстно увлеченныи?, разностороннии? человек, тонкая натура и сложныи? характер. Но он перенес неи?родегенеративное расстрои?ство и временами уже не узнавал членов семьи, не понимал, где находится, ему стали недоступны те радости жизни, которые требуют активного, ясного, любознательного ума. Корпя в лаборатории, я не раз думал, что не остановлюсь ни перед чем, только бы выяснить, как погибает неи?рон и как вернуть отца к нормальнои? жизни.
Голуболицая мартышка, самец. Жорж Кювье. 1824 год
Я старался хоть чем-то компенсировать эти занятия, хотя вряд ли мог искупить свою вину. В Америке я не изменял вегетарианским принципам. В исследованиях срезал углы на каждом шагу, пытаясь свести к минимуму число подопытных животных и необходимость мучении?, однако полностью избавить их от неиссякаемои? адскои? боли не было возможности. На первом же занятии в колледже, когда нас учили оперировать мозг крысе, меня стошнило. Теперь, в докторантуре, мне предстояло самому обучать студентов. Я приходил в ужас, когда на очередном этапе исследовании? мои гипотезы не подтверждались, напрасно унося жизни сотен животных. Мне снились кошмары, в которых я превращался в доктора Менгеле: одетыи? в белоснежныи? лабораторныи? халат, я приглашал животных в «отель», и они слышали скрытыи? в этом слове подвох, даже несмотря на мои? немецкии? акцент. Но, в отличие от некоторых нацистов, я не просто выполнял приказы, а зачастую сам их отдавал и был сам себе начальником, однако я вел вои?ну с инфарктами, ишемическим изменением клеток и паннекрозом в мозге отца и был готов на все, чтобы остановить его болезнь. За животных я переживал все меньше и меньше.
В результате с каждым годом мне все нужнее становилось возвращаться к павианам. К десяткам прочих причин добавлялась утешительная возможность побыть там, где животных не нужно резать и где я не отнимаю у них жизнь. Побыть там, где они обитают на воле, без клеток. Испытывать слегка извращенную радость от того, что здесь скорее они меня убьют, чем я их. И еще тешить себя тем, что я, может быть, даже принесу им какую-то пользу своими исследованиями: выясню, например, какие стрессовые факторы окружающеи? среды снижают у них плодовитость и повышают подверженность инфекционным болезням. Мелочь, а для разнообразия все же приятно.
Один из павианов погиб у меня во время анестезии. Кто именно и как это произошло, сеи?час рассказывать не буду — об этом в последнеи? главе. Он умер. Один из тех, кто был мне по-настоящему дорог. Стоит ли казниться, что за
Когда я сдался, он лежал на спине. Изнуренныи? и взмокшии?, я тоже повалился на спину, положив голову ему на живот, как в детстве, когда устраивался вот так с отцом. Если у него клещи, скоро они будут и на мне, подумал я, но не пошевелился. Наверное, надо его препарировать, пополнить его черепом свою коллекцию, подумал я, но не шевельнулся. Вместо этого сжал его коченеющую руку и, кажется, ненадолго уснул. Проснувшись, обнаружил обступивших меня ошеломленных масаи?ских собирательниц хвороста из какои?-то дальнеи? деревни. Они показывали на мое лицо и с вопросительными жестами изображали слезы на щеках. «Он умер», — сказал я на суахили, но никак не развеял этим их недоумение и испуг. Ничего не вынеся из моих объяснении?, они поспешили прочь.
Я все решил, пока спал. Я отнес его под любимое дерево и вырыл там яму. Я не оставлю его гиенам. Как масаи своих усопших. И умирающих. Одно время, рассказывая на уроке в американскои? школе, что в некоторых культурах такое принято и даже имеет свою логику, учитель гарантированно навлекал на себя неприятности от
Орангутан, самка. Жорж Кювье. 1824 год
Вот так у меня на руках умер первыи? павиан. Следующие несколько месяцев из-за беды, о которои? я пока рассказывать не готов, я буду возвращаться к этому дереву снова и снова и хоронить одного за другим. Но этот был первым. Накрывшая меня катастрофа всколыхнула давнее интуитивное знание — почему, отказавшись от детскои? мечты стать приматологом и жить в поле, я провожу там лишь четверть своего времени. Слишком тяжело и тоскливо. Мне вполне хватало неудач в попытках предотвратить умирание отдельных клеток мозга. Неудачи в спасении целых видов и экосистем я бы уже не выдержал. Эту битву не удавалось выиграть ни одному известному мне приматологу, независимо от причин гибели его животных — будь то уничтожение среды обитания, конфликт с земледельцами, браконьерство, новоявленная человеческая болезнь или безмозглые, закосневшие в грехах государственные чиновники. Приматологи, которые занимаются чистои? приматологиеи?, всегда напоминали мне Иши — последнего представителя одного индеи?ского племени, роднои? язык которого должен был умереть вместе с ним. А еще какого-нибудь фантастического собирателя снежинок, которыи? заскакивает в теплую комнату поскорее рассмотреть неповторимыи? узор под микроскопом, пока снежинка не растаяла и узор не исчез навсегда. Занятие заведомо обреченное, очень печальное, это уже чересчур, поэтому как-нибудь без меня.
И […] я отправился к редчаи?шим и уже почти растаявшим снежинкам — к гориллам Фосси* и на ее могилу. Ну что нового я могу сказать про Даи?ан Фосси? Она увековечена в фильмах и книгах, скоро наверняка пои?дут посмертные видеокассеты с домашнеи? аэробикои? от Даи?ан Фосси. Она деи?ствительно была легендои?. Внушительных размеров, далекая от изящества женщина […].
Как оказалось, мать одного из сотрудников моеи? лаборатории училась с Фосси в старших классах. По ее словам, Фосси уже тогда заметно выделялась среди других, была непростым и замкнутым человеком. Сотрудник как-то принес нам выпускнои? альбом. Семнадцатилетняя Фосси смотрела затравленным взглядом никем не принятого школьного изгоя, из каких получаются либо полевые биологи-отшельники, либо серии?ные убии?цы. В достаточно позднем возрасте она прониклась любовью к Африке и горным гориллам — крупнеи?шим из человекообразных обезьян, открытым позже всех, изучавшимся в полевых условиях очень мало, окруженным легендами и ошибочными представлениями. Не имея никакого специального образования, она решила ехать в Африку и жить среди горилл. Она познакомилась с Луисом Лики, знаменитым палеонтологом и спонсором женщин-приматологов, убедила ученого отправить ее ненадолго в Лунные горы изучать горилл и осталась там на десятилетия. Она растворилась в гориллах полностью, нарушая все общеизвестные правила — не трогать их, не вступать с ними во взаимодеи?ствие, — и открыла много удивительного в их поведении. В процессе она становилась все более нелюдимои? и труднои? в общении, отторгала всех потенциальных сотрудников и коллег, замыкалась в себе. Она не демонстрировала заметных научных результатов, лишь делала невероятные наблюдения в силу одного только своего упорства и постоянства, при этом не скрывала презрения к большинству полевых исследователеи? и желала не так уж многого — стать гориллои?.
Я видел ее один раз, в середине 1970-х, когда учился в Гарварде. Мои научные интересы тогда еще не заставили меня переключиться с горилл на павианов, и гориллы по-прежнему вызывали во мне все те же непередаваемые эмоции; во время накатывавших на меня многочисленных депрессии? я грезил больше о гориллах, чем о людях. Стоит ли удивляться, что Фосси была одним из главных моих кумиров. На стене у меня висело написанное о неи? стихотворение Адриенны Рич. Я думал, что при встрече с неи? рухну в обморок от восторга.
В университете Фосси оказалась против воли. Несмотря на пренебрежительное отношение к науке и отказ от общепринятых в приматологии подходов, она разбиралась в гориллах как никто другои? и представляла интерес для остальных приматологов. По сути, грантодатели Фосси принудили ее поиграть в обычного участника научного сообщества — дописать наконец диссертацию, опубликовать в научных журналах что-то из накопленного, прочитать пару лекции?. Вот с такои? принудительнои? вылазкои? она и оказалась в Кембридже, недовольная и сердитая. Вечернии? семинар устроили в гостинои? старшего профессора приматологии, народу набилось битком. Очень скоро у слушателеи? возникало неловкое гнетущее ощущение подглядывания за медведем, которого вытолкнули на подмостки средневекового балагана. Она сидела, подтянув колени к груди, потом вдруг вскочила и начала расхаживать туда-сюда по комнате, ссутулившись и свесив руки до колен. В основном она бубнила себе под нос, а на вопросы отвечала на грани крика. Один раз крикнула по-настоящему. У
Макак-резус, самец. Жорж Кювье. 1824 год
Я был заворожен и изрядно трепетал. После семинара я подошел к неи? и задал вопрос, которыи? готовил с десятилетнего возраста: можно мне поехать к неи? в Руанду стажером-исследователем и посвятить жизнь гориллам? Бросив на меня хмурыи? взгляд, она сказала «да» и велела еи? написать. Вскоре ее отпустили, я в неземнои? эи?фории вернулся к себе в общежитие и к полуночи отправил еи? письмо, на которое она так и не ответила. Уже потом выяснилось, что у нее это был стандартныи? способ отделываться от просителеи? и набивающихся в приспешники — на все отвечать «да», говорить, чтобы написали, а потом оставлять без ответа.
Так состоялась моя единственная встреча с Фосси. Вскоре после этого ее непростои? нрав и непростые отношения с миром вылились в неприятности, оказавшиеся для нее роковыми. В дождевых лесах Руанды с незапамятных времен жило племя батва — охотники-собиратели, расставлявшие ловушки на лесную дичь. Время от времени в ловушку неизбежно попадала горилла. Гангрена, гибель. Есть свидетельства, что первые жертвы были случаи?ными. Но Фосси обезумела. Она объявила вои?ну охотникам, принялась уничтожать ловушки — источник пропитания для племени. И племя не осталось в долгу. Вои?на разгоралась, вскоре местные уже намеренно убивали горилл Фосси и бросали их обезглавленные тела на тропах, ведущих в ее хижину по вулканическим высотам, а она в свою очередь похищала у племени детеи?.
Безусловно, часть охотников деи?ствительно занималась браконьерством в худшем его проявлении, убивая горилл ради продажи на сувениры, но остальные всего-навсего добывали пищу, как повелось в их племени издревле. Некоторых горилл убивали жестоко и намеренно, но часть гибла случаи?но. Разумеется, более уравновешенныи? и рациональныи? человек пытался бы деи?ствовать менее взрывоопасными методами, но более уравновешенныи? и рациональныи? просто не очутился бы в тех местах и не стал бы свидетелем происходящему.
Фосси в мгновение ока превратилась в экстраверта. Она металась по всему миру с лекциями об истреблении своих подопечных и требовала помощи. Ее гориллы на грани гибели, от них остались жалкие крохи, горная горилла — одно из редчаи?ших, самых уязвимых животных на планете, и эта популяция числом в несколько сотен одна из последних. Фосси стала пускать к себе на полевую территорию студентов и желающих сотрудничать — кого угодно, лишь бы боролись с истребителями горилл. Вскоре в природоохранных кругах наметился раскол. Одни говорили: «Да, деньги вкладывать нужно, но даваи?те не в нее. Она слишком вспыльчивая, слишком дерзкая: пока она там, кровная месть не утихнет. Заберите ее оттуда, осыпьте деньгами нищее руандии?ское ведомство по заповедному делу, пусть пригонят на склоны вооруженных егереи? и сделают там нормальныи? природоохранныи? заповедник». Другие говорили: «Даи?те еи? денег, даи?те оружие: гориллы если и уцелеют, то лишь благодаря еи?, остальным плевать». Победили первые. Деньги хлынули в Фонд Диджита, названныи? в честь любимца Фосси, чье изувеченное тело она нашла в окрестностях хижины. Была организована настоящая, деи?ствующая, надежная служба охраны заповедника, удалось пробудить у путешественников интерес к наблюдению за гориллами, так что туризм стал приносить доход и заповеднику, и местнои? экономике. Условия для горилл улучшились, стадо даже, возможно, начало расти. А Фосси оттуда убрали. Запихнули читать курс в качестве приглашенного адъюнкт-профессора в Корнелле, где, по большинству свидетельств, она скатилась в депрессию и алкоголизм.
Так началась последняя глава ее жизни. Как Фосси ни отговаривали, она вернулась в Руанду к своим гориллам. Она воевала с браконьерами и охотниками, воевала с охранниками, водившими по заповеднику ненавистных туристов, воевала с земледельческими племенами, которые своим подсечно-огневым методом сводили остатки дождевого леса, воевала с правительством. Ее здоровье было подорвано выпивкои?, постоянным курением и эмфиземои?, с которои? она пыталась как-то существовать во влажном высокогорном климате. Она едва ходила, к хижине ее приходилось носить. Там, в хижине, ее и убили однажды ночью. Правительство Руанды неубедительно и топорно свалило вину на американского аспиранта, а потом заочно приговорило его к смерти, дождавшись, пока он уедет из страны, и всем было ясно, что убии?ство — дело рук браконьеров или государственных егереи?. Фосси похоронили рядом с хижинои? через неделю после Рождества. Проводившии? панихиду миссионер сказал: «На прошлои? неделе мир праздновал событие, много веков назад изменившее его историю — пришествие Спасителя. Здесь, у наших ног, покоится аллегория этого чудесного пришествия — Даи?ан Фосси, по собственному почину отказавшаяся от жизни в холе и неге и поселившаяся среди тех, кому грозила гибель… И если вы думаете, что Христос, принимая облик человека, перешагнул пропасть меньшую, чем пропасть между человеком и гориллои?, вы плохо знаете людеи?. И горилл. И Господа». В соответствии с последнеи? волеи? Фосси ее похоронили на кладбище убитых горилл рядом с Диджитом.
Бабуин, самец. Жорж Кювье. 1824 год
Я приехал к гориллам спустя полгода после ее убии?ства. За несколько лет до того я пытался добраться до Руанды автостопом — безрезультатно. Теперь я наконец преодолел тот этап взросления, когда для дальних путешествии? на попутках уже не хватает времени, а на более скоростные способы передвижения еще не хватает денег. Я долетел с двумя друзьями до столицы Руанды, Кигали, и мы двинулись к гориллам. Разница с Кениеи? ощущалась во многом. Во-первых, все говорили на французском и звались Жан-Доминик или Бонифас, чем изрядно сбивали меня с толку. Во-вторых, межплеменная вражда здесь была жестко дихотомичнои?, что резко контрастировало с хаотичностью и переменчивостью племенных союзов в Кении. Здесь почти все принадлежали либо к хуту, либо к тутси, в воздухе почти буквально пахло междоусобицеи?, которая через несколько лет превратится в массовое истребление вторых первыми — в геноцид таких масштабов, от которого остальнои? мир содрогнулся бы, будь ему до них дело. Еще одно разительное отличие — ошеломляющая плотность населения, самая высокая на планете. Бесконечные холмы с бесконечными террасами и бесконечными плантациями, с которых кормится нищая страна, людеи? везде битком, распахан каждыи? клочок до краи?него запада, до самои? дальнеи? границы. Там, отделяя Заир на западе от Руанды и Уганды на востоке, пролегают Рувензори — знаменитые Лунные горы, на юге переходящие в Вирунгу, цепь гигантских вулканов между Заиром и Руандои?: массивные, вздымающиеся выше 4500 м, накладывающиеся слоями один на другои?; на макушках снежные шапки, питающие реку Конго, под ними дикие дождевые леса. Благодаря крутизне, которая даже самым отчаянным земледельцам не дает вырастить ни зернышка, эти седловины и склоны все еще служат приютом для последних горных горилл на земле.
Мы традиционно пободались с парковои? администрациеи?, которая потеряла полученную мнои? больше года назад бронь на визит к гориллам, но немедленно ее нашла за умеренное вознаграждение. Решив не скупиться, мы ночевали в единственнои? настоящеи? гостинице в Рухенгери — городе у самого въезда в заповедник. […] Спали мы беспокои?но, чувствуя себя как на вулкане, и к рассвету уже рвались в дорогу.
Мы поднялись наверх с егерями, каждыи? день отыскивающими горилл для тех восемнадцати туристов, которых пропускают посмотреть на три экспозиционных стада. Немногословные молчаливые стражи двигались плавно, без резких движении?. За проведенную там неделю у всех егереи?, часто бывающих в компании горилл, я заметил манеру скользить рядом с ними бесшумно и медленно.
Сначала мы идем через плантации, которые довольно круто забирают вверх даже на пологих склонах, еще до поднимающихся террасами уступов; мы лавируем между хижинами, рядами кукурузы и не обращающими на нас внимания детьми. Потом перед нами вырастает стена бамбука, прорезанная едва заметнои? тропкои?. Петляя, тропка ведет нас все выше по крутым осыпающимся склонам. Повсюду бамбук и поросшие мхом стволы хагении, которые мне всегда казались нелепыми без туманного савана. Поднимаемся еще выше, на седловину одного из вулканов; впереди маячит лес, небольшое озерцо, поля кустарника. Шагаем, егеря с помощью мачете прорубают дорогу через заросли жгучеи? крапивы. Облака, туман, зябкии? холод, жара — почему-то все это одновременно. Мы дрожим от озноба и обливаемся потом. Скользя, спускаемся в глубокую лощину, снова карабкаемся вверх уже с другои? стороны, снова крапива, снова бамбук. Мы уже несколько часов в пути, а егеря движутся все так же слаженно и безмолвно. Один осматривает обломанные побеги бамбука, другои? принюхивается к помятои? траве. Да, это следы горилл, но вчерашние, заключают они.
Чернорукий гиббон, самец. Жорж Кювье. 1824 год
Еще час. […] Рвемся дальше, уставшие, возбужденные, охваченные нетерпением. Еще один спуск в лощину — один из егереи? слышит бормотание на другои? стороне. Мы замираем, прислушиваемся, готовые внушить себе этот звук, только бы гориллы оказались рядом, и вдруг до нас деи?ствительно доносится самое настоящее бормотание — сочное, гортанное, размеренное, покровительственное. Мы на цыпочках взлетаем на гребень — и там я впервые в жизни вижу горных горилл.
В стаде их было около десятка. Зрелыи? самец с серебристои? спинои? — вожак. Несколько самок с детенышами, несколько маячащих самцов помладше, несколько подростков. Вожак играл с молодняком. Матери кормились, вперевалку перемещаясь с детенышами на спине. Два молодых самца битыи? час валяли друг друга по поляне, прикусывая вполсилы и попеременно подминая под себя. Накувыркавшись и нащекотавшись до счастливого изнеможения, они, пыхтя, расходились по своим углам, отдышаться. Потом, отдохнув, кто-нибудь молотил себя по груди, и они снова начинали мутузить друг друга. В какои?-то момент оба, подобравшись к нам, уселись рядом со мнои? и принялись сверлить взглядом — один наклонился так близко, что егеря утянули меня назад. От горилл пахло уюнои? сырои? прелью — словно бы ты заглянул под крышку стоящего в заплесневелом погребе сундука, где хранятся забытые милые сердцу вещи.
На меня нахлынули мысли и ощущения. В первыи? миг я подумал, что сеи?час зальюсь слезами, но мне тут же стало не до того, настолько я был поглощен зрелищем. Я гадал, какои? статус был бы у меня, стань я горнои? гориллои?. Я тонул в обезьяньих глазах — мимика у горилл оказалась менее выразительнои?, чем у шимпанзе и даже павианов, но в эти глаза хотелось окунуться. Я старался не встречаться с гориллами взглядом — не только потому, что в полевои? практике это дурнои? прием, которыи? нервирует приматов, но и потому, что я опасался, что сеи?час начну признаваться в самых невероятных прегрешениях. Меня так и подмывало самоубии?ственно затесаться между ними с криком или бессвязным лепетом или кого-нибудь поцеловать, чтобы меня тут же затоптали насмерть и прекратили мое напряженное ожидание. «В социальном взаимодеи?ствии им далеко до павианов, — думал я, — и вообще они какие-то скучные — хорошо, что я не поехал их изучать, сеи?час болтался бы на четырнадцатом курсе магистратуры». И все же я знал, что не в силах сои?ти с этого места.
Ночью, в палатке на горном склоне, мне приснился сон, отразившии? мои чувства гораздо лучше, чем бодрствующее сознание днем. Сон был так трепетен, так нелепо сентиментален, так полон веровании?, которые я не исповедую наяву, что я до сих пор ему дивлюсь. Мне снилось, будто некая религия оказалась истиннои?. Мне снилось, что Бог, и ангелы, и серафимы, и бесы существуют в самом буквальном смысле, и у них такие же способности и слабости, как и у нас. И мне снилось, что дождевые леса Лунных гор — это место, куда Бог селит ангелов, родившихся с синдромом Дауна.
Мои друзья уехали на следующии? день. Я остался еще на неделю, чтобы снова и снова наведываться к гориллам. Это было раи?ское счастье, но с каждым днем мне становилось все тяжелее на душе. Гориллы были чудесны, однако груз утраченного, истребленного, замалчиваемого, неотвеченного, невосполнимого давил все сильнее. Он ощущался в административнои? части заповедника, где плакаты на тему его истории рассказывали больше о бельгии?ских колонистах, чем о Фосси. Ощущался в реакции егереи?, которые говорили: «Да, мы знали Фосси» — и спешили сменить тему. Тот же груз не исчезал и при общении с гориллами: смотришь на мать с детенышем у бедра, объедающую бамбук, а на тебя льются звуки с плантации?, кудахтанье кур, гомон школьников в двухстах метрах ниже по склону, где наконец остановилось выжигание леса под пашню. Тот же груз ощущался на многомильных пустынных тропах дождевого леса, по которым давно уже не ходят гориллы. И тот же груз чувствовался на почти пятитысячнои? вершине горы Карисимби — самои? высокои? точке хребта, взобравшись на которую я своими глазами увидел, что массивная, бескраи?няя, величественная, легендарная Вирунга почти исчезла, истаяла до узкои? полоски леса, которую готовы были поглотить распаханные под посев уступы, бесконечно тянущиеся от Руанды до Уганды. Впору было заподозрить внутреннии? заговор среди земледельцев — бесконечного, плотно заселенного крестьянского мира, где каждыи? отчаянными усилиями добывает себе пропитание и где нет места для дождевых лесов и лунных гор и поэтому решено стереть их из памяти насовсем. Как если бы на задворках супермаркета 7-Eleven в
Фосси, Фосси, чокнутая ты неуживчивая воинствующая мизантропка-самоубии?ца, посредственныи? ученыи?, морочащая голову преданным студентам, — не появись ты в Руанде вовсе, возможно, часть горилл осталась бы в живых; Фосси, ты и заноза в заднице, и святая, я не верю ни в душу, ни в молитвы, но я буду молиться о твоеи? душе, я буду помнить тебя до конца днеи? своих в благодарность за ту минуту у могил, когда я ощущал лишь светлую, очистительную печаль от возвращения к дому, где остались одни призраки.