Эволюция и метафорический язык: Роберт Сапольски о нашей способности думать символами

Профессор биологии и неврологии Стэнфордского университета Роберт Сапольски рассказывает, как у человека развивался метафорический язык, почему фигуры речи, сравнения и притчи имеют такую власть над нами и как слабая способность мозга к различению метафорического и буквального помогла нам создать искусство, научиться испытывать чужую боль и чувствовать себя запятнанными при совершении аморальных поступков.

Война, убийство, музыка, искусство. У нас не было бы ничего без метафор.

Люди привыкли быть уникальными во многих отношениях. Мы — единственный вид, который придумал разные инструменты, убивал друг друга, создавал культуру. Но каждая из этих предполагаемых отличительных черт теперь встречается и в других видах (подробнее об этом — в нашем материала «Чем мы отличаемся от приматов?«). Не такие уж мы и особенные. Однако существуют и другие способы проявления, которые делают нас уникальными. Один из них является чрезвычайно важным: человеческая способность думать символами. Метафоры, сравнения, притчи, фигуры речи — все они имеют огромную власть над нами. Мы убиваем для символов, умираем ради них. И, тем не менее, символы создали одно из самых великолепных изобретений человечества: искусство.

В последние годы ученые из ведущих университетов, в том числе Университетского колледжа Лондона (Лос-Анджелес) и Йеля, добились удивительных результатов в области понимания нейробиологии символов. Главным выводом , к которому они пришли: мозг не слишком силён в различении метафорического и буквального. В самом деле, как показали исследования, символы и метафоры, а также мораль, которую они порождают, являются продуктом неуклюжих процессов в наших мозгах.

Символы служат в качестве упрощающей замены чего-то сложного (например, прямоугольник из ткани со звёздами и полосами представляет всю американскую историю и её ценности). И это очень полезно. Чтобы понять почему, начните с рассмотрения «базового» языка – общения без символического содержания. Предположим, что вам сейчас угрожает что-то ужасное, и поэтому вы кричите что есть мочи. Кто-то, слышащий это, не знает, что означает это пугающее «Ааааа!» — приближение кометы, эскадрона смерти или гигантского варана? Ваш возглас лишь означает, что что-то не так — общий крик, смысл которого неясен (без дополнительного сообщения). Это сиюминутная экспрессия, которая служит средством общения у животных.

Символический язык принёс огромные эволюционные преимущества. Это можно увидеть и в процессе детского освоения символизма – даже среди других видов. Когда, например, верветки обнаруживают хищника, они не просто издают некий общий крик. Они используют различные вокализации, различные «протослова», где одно означает «Аааа, хищник на земле, взбираемся на деревья», а другие средства значат «Ааа, хищник в воздухе, спускаемся с деревьев». Потребовалась эволюция для развития когнитивных способностей, помогающих сделать это различие. Кто хотел бы ошибиться и начать карабкаться вверх, на вершину, когда хищник летит туда же на всей скорости?

Язык отделяет сообщение от его значения, и, как наши предки-гоминиды, продолжает получать лучшее из этого разделения, — то, что даёт большие индивидуальные и социальные преимущества. Мы стали способны представлять эмоции из своего прошлого и предвкушать эмоции, которые появятся в будущем, а также вещи, которые не имеют ничего общего с эмоциями. Мы эволюционировали до появления у нас театральных средств отделения сообщения от смысла и цели: лжи. И мы придумали эстетическую символику. В конце концов, эти 30000-летние изображения лошадей в пещере Шове на самом деле не являются лошадьми.

Наше раннее использование символов помогло сформировать мощные связи и правила взаимодействия, и человеческие общины становились все более сложными и соперничающими. Недавнее исследование 186-ти аборигенных обществ под руководством Апы Норензаяна из Университета Британской Колумбии и Азима Шарифа из Университета штата Орегон показало: чем более крупной была типичная социальная группа, тем больше оказывалась вероятность, что их культура создала бога, контролирующего и оценивающего человеческую мораль – этот наивысший символ давления правил.

Как же наш мозг развивался, чтобы стать посредником в этом нелёгком деле? Весьма неуклюжим путём. Как уже было сказано, эволюция не является изобретателем – она ремесленница, работающая с кусочками, которые ей доступны. В то время как кальмар не может плавать так же быстро, как большинство рыб, он плавает довольно быстро для существа, произошедшего от моллюсков. Точно так же и с человеческим мозгом: в то время как он весьма топорно обрабатывает символы и метафоры, он делает весьма неплохую работу для органа, который произошел от мозга, способного обрабатывать лишь буквальную информацию. Проще всего пролить свет на этот громоздкий процесс с помощью метафор для двух чувств, критически важных для выживания: боли и отвращения.

Рассмотрим следующий пример: вы прищемили палец ноги. Болевые рецепторы отправляют сообщения позвоночнику и – выше – мозгу, где различные области приходят в действие. Некоторые из этих областей рассказывают вам о местоположении, интенсивности и характере боли. У вас повреждён правый палец или левое ухо? Был ли ваш палец ушиблен или раздавлен трактором? Это жизненно важный процесс обработки боли, который мы можем найти у каждого млекопитающего.

Но есть более знающие, значительно позднее развившиеся части мозга в лобной доле коры, которые оценивают значение боли. Это плохая новость или хорошая? Ваш ушиб сигнализирует о начале развития неприятной болезни или вы просто собираетесь получить сертификат человека, способного ходить по углям, и именно с этим связана боль? Многие из этих оценок происходят в области лобной доли коры головного мозга, называемой передней поясной корой. Эта структура активно участвует в «обнаружении ошибок», отмечая расхождения между тем, что ожидалось, и тем, что происходит. И боль из ниоткуда, безусловно, представляет собой несоответствие между безболезненной установкой (тем, что вы ожидаете) и болезненной реальностью.

Теперь давайте немного углубимся в работу Наоми Эйшенбергер из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе. Представьте, что вы лежите в сканере мозга и играете виртуально в мяч: вы и двое в другой комнате бросаете кибермяч через экран компьютера (В действительности не существует двух других людей — только компьютерная программа). В контрольных условиях вам сообщают в середине игры, что появился сбой в работе компьютера, и вы будете временно отключены. Вы смотрите, как виртуальный мяч перекидывается между оставшимися двумя людьми. То есть именно в этот момент в условиях эксперимента вы играете с двумя другими, и вдруг они начинают игнорировать вас и бросать мяч только между собой. Эй, почему же они больше не хотят играть со мной? Проблемы с­­редней школы возвращаются к вам. И сканер мозга показывает, что в этот момент нейроны в вашей передней поясной коре активируются.

Другими словами, отторжение ранит вас. «Ну, да», — скажете вы. «Но это не то же самое, что прищемить палец на ноге». Но всё дело в передней поясной коре мозга: абстрактная социальная и настоящая боль активируют одни и те же нейроны в мозгу.

Ещё дальше в своей работе продвинулись Таня Зингер и Крис Фрит из Университетского колледжа в Лондоне. В то время как испытуемый находился в сканере мозга, через электроды на пальцах ему делали мягкую шокотерапию. Все обычные участки мозга активировались, в том числе и передняя поясная кора. После этого эксперимент повторялся, но при условии того, что испытуемые смотрели на своих возлюбленных, которые получали такую же мягкую шоковую терапию в тех же условиях. Области мозга, которые в таких условиях вопрошают «Это мои пальцы болят?», пребывали в молчании, потому что это не их проблема. Но передняя поясная извилина испытуемых активизировалась, и они начинали «чувствовать чью-то боль» – и это отнюдь не фигура речи. Им начинало казаться, что они тоже чувствуют боль. Эволюция в своем развитии сделала что-то особенное с людьми: передняя поясная кора стала площадкой (метафорически, конечно) для создания контекста боли как основы для сочувствия.

Но мы – не единственный вид, способный к эмпатии. Шимпанзе демонстрируют сочувствие, когда, например, возникает необходимость поухаживать за кем-то, кому досталось от агрессивного выпада другого шимпанзе. Мы также не единственный вид, у которого есть передняя поясная кора. Однако исследования показывают, что передняя поясная кора мозга человека является более сложной, чем у других видов, более связанной с абстрактными и ассоциативными участками головного мозга – областями, которые могут привлечь наше внимание к мировым страданиям, а не к боли в пальцах ног.

И мы чувствуем чужую боль, как ни один из других видов. Мы чувствуем эту боль на большом расстоянии, именно поэтому мы готовы помочь ребёнку-беженцу на другом континенте. Мы чувствуем эту боль сквозь время, испытывая ужас, который охватывал людей, оставшихся в Помпеях. Мы даже испытываем эмпатическую боль, при виде определённых символов, запечатлённых в пикселях. «О, нет, бедные На’ви!» – рыдаем мы, когда великое дерево уничтожают в «Аватаре». Поскольку передняя поясняя кора имеет проблемы с запоминанием того, что всё это «всего лишь фигуры речи», она функционирует так, как если бы ваше сердце в буквальном смысле разрывали.

Метафоры, сравнения, притчи, фигуры речи — они имеют огромную власть над нами. Мы убиваем ради символов, умираем за них.

Давайте рассмотрим другую сферу, в которой наша слабая способность управлять символами добавляет огромную силу уникальному человеческому качеству: морали.

Представьте, что вы находитесь в сканере мозга и из-за жутко убедительной просьбы ученого вы вкушаете какую-то гнилую пищу. Что-то прогорклое, зловонное и на вид весьма несъедобное. Это активизирует другую часть лобной коры, островковую долю (островок), которая, помимо других функций, отвечает за вкусовое и обонятельное отвращение. Островок посылает сигналы нейронов к мышцам лица, которые рефлексивно сжимаются так, чтобы вы могли немедленно сплюнуть, и к мышцам вашего желудка, которые способствуют рвоте. У всех млекопитающих есть островок, который участвует в процессе появления вкусового отвращение. В конце концов, ни одно животное не хочет употребить яд.

Но мы — единственные существа, у которых этот процесс служит чему-то более абстрактному. Представьте, что вы едите что-то отвратительное. Представьте, что у вас во рту полно сороканожек, как вы их жуёте, пытаетесь проглотить, как они там борются, как вы вытираете со своих губ слюни с их ножками. В этот момент над островком разражается гром, он тут же включается в действие и посылает сигналы отвращения. А теперь подумайте о чем-то ужасном, что вы когда-то сделали, о чём-то несомненно позорном и стыдном. Островок активируется. Именно эти процессы и породили основное человеческое изобретение: моральное отвращение.

Не удивительно ли, что островковая доля человеческого мозга участвует в продуцировании морального отвращения наряду со вкусовым? Не тогда, когда поведение человека может заставить нас почувствовать желудочные спазмы и ощутить неприятные вкусовые ощущения, почуять смрад. Когда я услышал о бойне в школе в Ньютауне, я почувствовал боль в животе — и это не была какая-то символическая фигура речи, призванная показать, как меня огорчили эти новости. Я чувствовал тошноту. Островок не только побуждает живот очистить себя от токсичных продуктов питания — он просит наш желудок очистить реальность от этого кошмарного случая. Расстояние между символическим сообщением и смыслом сжимается.

Как выяснили Чен Бо Чжун (Chen-Bo Zhong) из Университета Торонто и Кэти Лилженквист (Liljenquist) из Университета имени Бригама Янга, если вы вынуждены размышлять над своим моральным преступлением, то вы, скорее всего, пойдёте после этого мыть руки. Но ученые продемонстрировали что-то еще более провокационное. Они просят вас поразмышлять над своими моральными недостатками; после этого вас ставят в положение, в котором вы можете ответить на чей-то призыв о помощи. Барахтаясь в своей моральной распущенности вы, скорее всего, придёте на помощь. Но только не в том случае, если у вас была возможность помыться после своих моральных копаний. В этом случае вам удаётся «компенсировать» своё преступление — вы словно смываете свои грехи и отделываетесь от чёртовых темных пятен. Понтий Пилат и Леди Макбет могли бы читать лекции на научных конференциях по этой теме.

Примечательно, что способ, с помощью которого наши мозги используют символы для различения отвращения (физического) и морали, также применим к политической идеологии. Работа ученых, таких как Кевин Смит (Kevin Smith) из университета штата Небраска, показывает, что в среднем у консерваторов более низкий порог физиологического отвращения, чем среди либералов. Посмотрите на картинки с изображением экскрементов или открытых ран, заполненных личинками, — если ваш островок начнёт неистовствовать, велика вероятность, что вы консерватор, но только в социальных вопросах, касающихся, например, однополых браков (если вы гетеросексуальны). Но если ваш островок сможет перешагнуть через отвращение, скорее всего, вы либерал. В исследовании Йоэль Инбар (Yoel Inbar) из университета Тилбурга, Дэвида Писарро (David Pizarro) из Корнелла и Пола Блума (Paul Bloom) из Йеля участники, помещенные в комнату с мусорной корзиной, источающей жуткую вонь, «показали меньшую теплоту к геям в сравнении с гетеросексуальными мужчинами». В контрольной комнате, где не было вони, участники одинаково оценили геев и гетеросексуальных мужчин. В пикантном (занимательном), умном, реальном примере из жизни, кандидат консервативного «Движения чаепития» (Tea Party movement) Карл Паладино разослал рекламные листовки, пропитанные запахом мусора, во время своей первичной кампании в ходе выборов на пост губернатора Нью-Йорка в 2010 году от Республиканской партии. Его кампания гласила «Что-то действительно воняет в Олбани». В первом туре Паладино одержал победу (Однако, воняя в ходе всеобщих выборов, он проиграл с большим отрывом Эндрю Куомо).

Наш шаткий, зависимый от символов мозг сформирован персональной идеологией и культурой, влияющими на наше восприятие, эмоции и убеждения. Мы используем символы, чтобы демонизировать наших врагов и вести войну. Хуту из Руанды изображали врага Тутси в виде тараканов. В нацистских пропагандистских плакатах евреи были крысами, которые несли опасные заболевания. Многие культуры прививают своих членов – создают условия для того, чтобы они обзаводились отталкивающими символами, которые оттачивают и укрепляют конкретные нервные пути – от коры до островка, – которые вы никогда не найдёте у других видов. В зависимости от того, кто вы есть, эти пути могут быть активированы при виде свастики или целующихся двух мужчин. Или, возможно, при мысли об аборте или 10-летней йеменский девушке, вынужденной выйти замуж за старика. Наши желудки начинают сжиматься, мы на биологическом уровне чувствуем уверенность, что это неправильно, и мы поддаемся этому чувству.

Тот же самый мозговой механизм работает с символами, которые помогают нам сочувствовать, включаться в ситуацию другого, обнимать его. Наиболее мощно эта наша особенность воплотилась в искусстве. Мы видим мастерство искусного фотожурналиста — фото ребенка, чей дом был разрушен природным бедствием, и мы тянемся к нашим кошелькам. Если это 1937, мы смотрим на «Гернику» Пикассо и видим не просто зверинец анатомически деформированных млекопитающих. Вместо этого мы видим опустошение и чувствуем боль беззащитной деревни Басков, обреченных на заклание во время гражданской войны в Испании. Нам хотелось бы выступить против фашистов и нацистов, которые провели воздушную атаку. Сегодня мы можем чувствовать потребность заботиться о судьбе животных, когда смотрим на простой художественный символ – логотип с пандой, принадлежащий WWF.

Наши мозги, порождающие всё время метафоры, являются уникальными в животном царстве. Но, очевидно, мы имеем дело с обоюдоострым мечом. Мы можем использовать тупой край – тот, что демонизирует, и острый — тот, который побуждает нас совершать хорошие поступки.

© Robert Sapolsky «Metaphors Are Us»/Nautil.us.

Источник: monocler.ru

Комментарии: