«На Западе есть такой закон двух лет: каждые два года меняется набор «волшебных слов»

Мое основное место работы — это Институт Вейерштрасса в городе Берлине. Во времена ГДР это был математический институт, аналог российского Института Стеклова. После объединения Германии его перепрофилировали, теперь это прикладной научный институт анализа и стохастики. Он стал намного меньше — всего восемь лабораторий, я руковожу одной из них. Кроме этого, я профессор факультетов математики и экономики Гумбольдтского университета. В Москве мое базовое место — это Институт проблем передачи информации, где я руковожу сектором математических методов предсказательного моделирования. Я также веду научную деятельность в Сколтехе, НИУ ВШЭ, Физтехе и МГУ, что позволяет напрямую сравнивать организацию и состояние дел здесь в России и в развитых западных странах.

О подаче товаров

Я не думаю, что в России и Европе есть различие в понимании того, что такое наука и в том числе как она делается, как ею заниматься. Но есть существенная разница в формате и том, как это организовано. И тут, к сожалению, российская наука довольно серьезно отстала в смысле инфраструктуры, в смысле перестройки на современный лад. Это можно объяснить на примере магазина. Вы заходите в любой магазин, например продуктовый, и смотрите на прилавок — разницу между российскими и западными товарами видно сразу. Но в чем эта разница? Ответ простой: в упаковке как способе подачи товара. Это утрировано, но тем не менее это важно в настоящее время. Западные товары выглядят ярче, привлекательнее. Это как раз тот аспект, который у нас долгое время очень сильно недооценивали. При этом содержание может быть совершенно неадекватно упаковке.

Мало просто придумать что-то интересное в науке, это интересное еще нужно в определенном смысле уметь преподнести и подать. Западная наука сейчас очень сильно ориентирована в сторону полезности и востребованности. Это, может быть, одна из ключевых ее особенностей: люди не просто думают, что они будут делать, — они сразу думают, как это будет обосновываться и подаваться, кто будет в этом заинтересован. Есть мотивация вашей деятельности и понимание, почему этим надо заниматься, почему это будет иметь практическое значение, сколько на это потратится времени и так далее. Как ни странно, западная наука гораздо более плановая, чем российская, особенно если сравнивать с той еще советской наукой, которую я застал, когда работал в Советском Союзе.

Об академическом котле

Есть и другая особенность, очень важная, — это вопрос инфраструктуры и академической среды. Для того чтобы заниматься наукой содержательно, нужна некая особенная научная академическая среда. Одиночкам всегда было сложно, а сейчас они практически исчезли. Чтобы заниматься современной наукой, нужно обязательно это делать в какой-то среде, где люди общаются. Это такой котел, в котором идеи варятся, перерабатываются, и тогда получается что-то новое. В одиночку это все не потянуть.

Механико-математический факультет МГУ им. М. В. Ломоносова был выделен из состава физико-математического факультета в 1934 году. Расположен в Главном здании МГУ им. М. В. Ломоносова

---

Требуется совмещение разных дисциплин, разных профилей, специализаций, для того чтобы решать современные сложные задачи. Такая концентрация была в Советском Союзе в 1970–1980-е годы. Сейчас с этим стало намного сложнее, поскольку активная работа большинства математических школ прервалась. Я считаю, что в России за годы после перестройки частично, а в некоторых областях почти полностью утрачена эта академическая среда, инфраструктура, в которой создаются новые кадры.

«Чтобы заниматься современной наукой, нужно обязательно это делать в какой-то среде, где люди общаются. Это такой котел, в котором идеи варятся, перерабатываются, и тогда получается что-то новое. В одиночку это все не потянуть.»

На Западе подобная среда всегда была и есть, хотя, конечно же, везде в разной степени. Есть топовые места: Париж, Берлин, Лондон, Цюрих или большие американские университеты, где концентрация научной мысли сравнима с мехматом МГУ в мои молодые годы. Это именно та проблема, на которую мы сейчас, безусловно, должны обратить внимание, если хотим поднимать российскую науку. Необходимо воссоздать научную, академическую инфраструктуру, чтобы молодые кадры могли в этой среде вариться, расти, доходить до уровня самостоятельной работы, до уровня современных математических исследований.

О преподавании

Наука без тесной смычки с образованием не имеет перспектив, особенно долгосрочных. Научный коллектив можно сравнивать с рекой, в которую все время кто-то входит и из которой кто-то выходит. И без подпитки молодыми кадрами любой научный центр, даже самый сильный, очень быстро захиреет. Для того чтобы заниматься наукой, совершенно обязательно преподавать, рассказывать о том, что исследуешь сам, делиться научными результатами со студентами и аспирантами. Благодаря этому аспиранты приходят в науку и продолжают ее развивать. И преподавать надо самые свежие результаты, самые последние достижения.

«В России, если человек преподает в университете, у него такая педагогическая нагрузка, что мало не покажется, и на научную деятельность уже не остается никаких сил. Тут остро стоит вопрос правильного соотношения науки и преподавания.»

Я считаю преподавание неотъемлемой частью занятий наукой. Этого может быть чуть больше, чуть меньше, но, безусловно, работа с молодыми будущими учеными, студентами, аспирантами — это очень важный аспект научной работы, который нельзя недооценивать. Другое дело, что в России, если человек преподает в университете, у него такая педагогическая нагрузка, что мало не покажется, и на научную деятельность уже не остается никаких сил. Тут остро стоит вопрос правильного соотношения науки и преподавания. Скажем, регулярный профессор университета в Германии получает половину денег за преподавание, другую половину — за научную работу, и в соответствии с этим разбивается его рабочее время. А у нас чаще всего платят только за преподавание, а научная работа — это как хобби. Это как раз то, что, безусловно, необходимо менять.

О современной системе обучения

Изменение, произошедшее в университетской системе, довольно серьезное. В первую очередь это связано с тем, что у студентов появилось гораздо больше опций, от них требуется намного больше ответственности и самостоятельности. Когда мы учились, в университете был определенный набор курсов, все просто ходили с одного на другой, и выбора практически никакого не было. Прослушать все эти курсы, сдать все экзамены, написать курсовую работу, диплом — и ты специалист. А сейчас у студентов появилось гигантское количество возможностей.

Например, если ты учишься в бакалавриате, есть курсы обязательные и курсы по выбору. Можно выбирать специализации, можно выбирать курсы. А при переходе из бакалавриата в магистратуру можно даже менять вузы, можно менять страну, где желаешь учиться, можно менять специализацию. Возможно даже получить две разные магистерские степени в разных вузах, разных странах. Но это палка о двух концах, поскольку требует от студента определенной активности и, я бы сказал, решительности, для того чтобы выбрать именно то, что он хочет. В наши годы такой вариативности не было. Я думаю, это и есть очень важное отличие, которое появилось в последние годы.

Об утечке талантов

Что касается привлечения молодых талантливых студентов в науку, то тут нужно понимать очень важный аспект, особенно сейчас, поскольку у студентов появилась определенная вариативность: если не показать потенциально талантливому студенту конкретную возможность ярко выраженной академической перспективы, академической карьеры, то он двинется совсем в другом направлении.

Это то, с чем я столкнулся, когда приехал в Россию пять лет назад. На уровне второго-третьего курса очень много сильных, хороших студентов. А если искать их на пятом-шестом курсах, уже на уровне магистратуры, то поздно: их там уже практически нет. Способные студенты разбегаются кто куда и начинают заниматься чем угодно, только не наукой.

«На уровне второго-третьего курса очень много сильных, хороших студентов. А если искать их на пятом-шестом курсах, уже на уровне магистратуры, то поздно: их там уже практически нет. Способные студенты разбегаются кто куда и начинают заниматься чем угодно, только не наукой.»

Они потеряны для науки, потому что, условно говоря, все хотят кушать, зарабатывать деньги, все хотят получить хорошую работу. И надо понимать: чтобы серьезно заниматься наукой, необходимо инвестировать колоссальное количество усилий, нужно постоянно образовываться. И при этом непонятно, какой будет исход, удастся ли получить интересные результаты и какие перспективы академической карьеры их ожидают. И очень важно, чтобы в России появилась эта реальная и конкретная академическая перспектива для молодых и талантливых студентов, чтобы они понимали, что они могут пройти через бакалавриат, магистратуру, аспирантуру, затем получить работу либо в университете, либо в академическом институте, и это будет и интересно, и адекватно оплачиваемо. Чтобы не получалось так, что люди занимаются наукой в свободное от работы время.

Радует, что и Министерство образования, и многие ведущие вузы эту проблему видят и делают серьезные шаги в данном направлении. Для студентов этих вузов, безусловно, открываются очень хорошие перспективы: либо это будет научная деятельность, либо работа в плане инноваций в каких-то наукоемких фирмах и учреждениях, где их научные знания будут востребованы. Другими словами, они получат специализацию, которая позволит им содержательно заниматься научной или инновационной деятельностью на высоком, профессиональном уровне. Но для изменения общей ситуации с научными перспективами этого пока недостаточно. Нужно, чтобы каждый потенциальный ученый видел возможные перспективы и чувствовал свою востребованность для общества.

О менталитете

И Высшая школа экономики, и Сколтех — это все сравнительно молодые университеты, которые в свою концепцию заложили этот пункт: создать для ученых возможность содержательно заниматься наукой, поощрять занятия Наукой. И важным моментом является то, что такая деятельность будет адекватно оплачиваться. Пока что в России совсем мало вузов, где такого рода попытки делаются: привлечь серьезных ученых, в том числе с Запада, предложить им адекватные места работы именно для того, чтобы построить здесь, на месте, аналоги серьезных научных школ. Говоря о воссоздании академической среды и академической инфраструктуры, надо понимать, что это процесс длительный.

Я заметил, что в России есть такая особенность менталитета, которую я называю «скатерть-самобранка». Во многих русских сказках есть такой образ: раскрыть волшебную скатерть — и стол накрыт. Или, например, повелел — и назавтра к утру стоит дворец. В других странах, в других культурах нет таких сказок, в которых герой тридцать лет на печи лежит, а потом встал и всех раскидал. Продолжение этой традиции — потемкинские деревни, когда надо что-то срочно сделать: вчера ничего еще не было, но необходимо, чтобы завтра появилось, и поэтому их просто взяли и нарисовали. И это серьезная проблема.

Да, у нас готовы вкладывать деньги в науку, но чтобы результат был завтра, в крайнем случае послезавтра. Например, в программу мегагрантов уже вложены и вкладываются большие деньги, но при этом результат должен быть через условные три года. Но за три года не воссоздать академическую среду. Это процесс, который занимает гораздо больше времени. Если я хочу создать рабочую группу, то должен найти хороших ребят, студентов второго-третьего курсов. Потом их надо провести через бакалавриат, магистратуру, аспирантуру, и тогда будут свои кадры, на которые можно опираться дальше. Но если посчитать, то это выходит 8–10 лет. Это нормальная, адекватная перспектива, и это как раз то, чем я стараюсь заниматься. Я начал делать это здесь, в России, пять лет назад, уже вышло первое поколение. Теперь эти ребята полностью задействованы в работе, мы создаем рабочие группы под их руководством, в рамках которых наши новые студенты и аспиранты активно занимаются наукой, встречаются по несколько раз в неделю, что-то друг другу рассказывают, каждый старается быть в курсе того, что делают другие, быть в курсе всех научных тем, которыми мы совместно занимаемся.

О «волшебных словах»

Для меня математика — это язык науки. Любой науки. Сам по себе язык без содержания — бессмысленная вещь. И содержание без языка тоже бессодержательно. Математика не может существовать в отрыве от других наук, а другие науки не могут существовать без математики. В этом смысле все понятно, роль математики неоспорима.

«На Западе есть такой закон двух лет: каждые два года меняется набор «волшебных слов». Это может быть Big Data, это может быть климат, энергетика, нейронные сети, исследования головного мозга. Всегда есть какой-то набор тем, на которые выделяются деньги.»

Но тут опять же есть некоторая разница в подходах на Западе и в России. На Западе есть такой закон двух лет: каждые два года меняется набор «волшебных слов». Это может быть Big Data, это может быть климат, энергетика, нейронные сети, исследования головного мозга. Всегда есть какой-то набор тем, на которые выделяются деньги. И я замечаю, что все мои коллеги-математики, которые вчера занимались, например, финансами, сегодня занимаются энергетикой, а завтра уже занимаются Big Data. Казалось бы, люди имели отношение к чистой математике, и вдруг они все тут, в исследованиях новой модной темы. В этом смысле западная наука очень динамична. При этом коллеги-математики продолжают делать свою математику, но направляют ее в другую область и по-другому продают. В определенном смысле эта динамичность науки поражает. Это резко отличается от классической академической деятельности, когда ученый занимается одной темой всю жизнь или много лет. Математика стала намного более приближена к современной жизни.

Должен сознаться, что и я как руководитель лаборатории в немецком институте не имею выбора, я тоже должен добывать деньги, гранты, позиции и аналогично стараюсь подхватывать каждое новое направление. Чтобы руководить научным коллективом, я просто обязан сам вникать во все новые научные течения и тенденции, ставить новые задачи и находить для них новые ресурсы. Мы занимаемся и финансами, и энергетикой, и Big Data, и биологией, и нейронными сетями...

О пути в науку

Мой путь в математику был не самым прямым. Я учился в обычной школе. В моей семье не было людей, занимающихся наукой. Где-то с пятого класса я через олимпиады попал в кружок МГУ — сначала в большой, потом в малый. Потом меня пригласили поступать в матшколу. Я довольно легко прошел собеседование и попал в 57-ю школу. Это был тот самый момент, когда я действительно нашел свою стезю, нашел себя. Это было то занятие, которое было моим своего рода внутренним содержанием. Я очень активно этим занимался. После школы, к сожалению, по известным причинам попасть в МГУ не получилось, и я поступил на прикладную математику в МИИТ. Я занимался там, очень много занимался дома, читал разные математические книги — просто, сам по себе.

Когда окончил институт, по распределению попал в вычислительный центр МИИТ, и там было совсем не до науки. Исключительно благодаря цепочке случайностей, которые вместе, согласно моей науке, могут произойти только с нулевой вероятностью, я оказался в аспирантуре мехмата. Что-то сменилось в нашей системе, причем это было еще при Черненко. Почему-то вдруг МГУ открылся для приема, не глядя на пятый пункт, и меня через знакомых моих знакомых пригласили подать документы в аспирантуру. Это было непросто, но все-таки удалось попасть в аспирантуру мехмата, и с этого момента я уже смог сфокусироваться собственно на науке.

Когда я знакомлюсь со своими коллегами и вдруг выясняется, что человек — москвич, я первым делом спрашиваю, в какой школе он учился, а не какой он окончил университет или о чем писал диссертацию. Для моего поколения это был самый весомый признак. По школе уже многое можно было понять о человеке.

Забавно отметить, когда я налаживал контакт с Высшей школой экономики, меня свели с Сергеем Ландо, а он был моим школьным учителем в 57-й школе — он у нас вел матанализ. То, что есть такие школы, — это вообще уникальная вещь, очень важная. Колмогоровский интернат, 57-я школа, 2-я школа и другие подобные школы — это кузница, через которую проходила и проходит очень много детей, многие из которых потом приходят в науку. Очень важно, чтобы это продолжалось.

О научной генеалогии

Так получилось, что, когда я попал на мехмат в 1984 году, это было действительно ведущее место в мире по той науке, которой я занимался, — теории вероятности и математической статистике. В то время там работало целое созвездие выдающихся математиков. Только по моему научному направлению это были Вентцель, Фрейдлин, Синай, Молчанов, Крылов, Ширяев и многие другие. Моим научным руководителем был Михаил Малютов, и он мне посоветовал, чем заниматься, на какие семинары необходимо ходить. Именно так я погрузился в ту среду, в тот академический котел, в котором варятся мозги и из которого выходят математические достижения. Затем, уже после аспирантуры, я начал работать с Альбертом Николаевичем Ширяевым, а еще чуть позже Рафаил Залманович Хасьминский пригласил меня в Институт проблем передачи информации. По влиянию, по своему подходу к науке, к миропониманию вклад этих двух людей для меня самый весомый.

Как-то так получилось, что в классическом смысле мои первые научные результаты были в основном индивидуальные, но мне посчастливилось познакомиться с большим числом выдающихся ученых, и это оказало на меня колоссальное влияние. И сейчас, когда я рассказываю молодым студентам, аспирантам, что я тесно общался с такими людьми, как Ширяев, Крылов, Ибрагимов, Липцер, Скороход, Молчанов, Хасьминский, Пинскер, Добрушин, они смотрят на меня круглыми глазами. Это очень важный момент для науки, такая эстафета поколений, когда более солидные, маститые ученые непосредственно общаются со студентами, передают им свой жизненный опыт, и цепочка поколений не прерывается. Именно поэтому преподавание — очень важный аспект научной деятельности, часть целой эстафеты поколений.

О популяризации науки

Я вырос в простой семье, где никто не занимался наукой, но для моих родителей, как и во всем обществе в то время, был очень высокий пиетет к занятию наукой. Это то, что сейчас уже отчасти потеряно в нашем обществе, но в мои детские и молодые годы ученый имел некий ореол возвышенности, важности, ценности сам по себе, независимо от того, связан ли он с какими-то материальными благами. Обществом признавалась эта деятельность как достойная уважения. А сейчас тот ореол почти полностью утрачен, принято считать, что наукой денег не заработаешь. В этом смысле вектор общественных приоритетов поменялся, и это тоже некая потеря для общества. Ученые и наука очень важны, и их ценность нельзя недооценивать. Общество должно это признавать.

Популяризация науки нужна абсолютно обязательно. Это очень важная вещь. Я говорю по своему личному опыту: я попал в науку не случайно, а через олимпиаду. И очень хорошо, что это продолжается до сих пор. И забавно, что олимпиады, например, есть и в Америке, и в Германии, и во Франции, и в других европейских странах. У нас, в Германии, есть при университете математический кружок. Через него тоже проходят школьники, и это самые лучшие студенты на моем факультете.

Я считаю, что поиск хороших ребят нужно начинать с уровня школы, причем со сравнительно ранних классов. Должны быть мероприятия, которые доступны для учеников, и тогда они увидят, как важна математика во всех смыслах, для всех областей, для техники, нашего общества. Ведь люди часто не отдают себе отчет в том, что все, чем они пользуются, основано на современных математических исследованиях. Все что угодно — взять тот же смартфон. За работой этих устройств стоит очень много науки, причем науки новой, самой современной. И то, над чем мы сейчас работаем, будет следующим поколением смартфонов, которые будут уже не смартфонами, а чем-то совсем другим. Это будет, например, устройство, управляющееся даже не голосом или взглядом, а мыслью, то есть будет такой прямой интерфейс «мозг — компьютер». Для примера можно вспомнить, что двадцать лет назад телевизоры были такими большими ящиками, а с появлением жидких кристаллов и плоских экранов они исчезли практически мгновенно, за какие-то два года. Еще немного — и появится новое поколение аккумуляторов, позволяющее машине держать заряд сравнимо с бензиновым двигателем. И как только это произойдет, бензиновые двигатели аналогично умрут в одночасье.

Нужно доносить до нынешнего поколения школьников, постоянно популяризировать, как интересно, как важно, как ценно и как содержательно заниматься наукой, в том числе абстрактной, такой как математика, и как много это может дать обществу. Это касается и медицины, и экономики, и социальных сфер развития общества, развития новых источников энергии, и многого другого.

P. S. О «Хоббите»

Должен признаться, что в последние годы нагрузка настолько большая, что на другие области, помимо науки, практически не остается сил и времени, в том числе на художественную литературу. Раньше я читал очень много.

В юности на меня огромное впечатление произвел Толкин, его трилогия «Властелин колец». Это, казалось бы, фэнтези, но по определенным причинам для меня эта книга имеет свое особое значение. Образ хоббита символичен для меня в том смысле, что героями не рождаются — ими становятся. Иногда вопреки собственному желанию.

Источник: postnauka.ru

Комментарии: