Больше года прошло с тех пор, как мы обстоятельно говорили о реакции современным языком в рубрике

МЕНЮ


Главная страница
Поиск
Регистрация на сайте
Помощь проекту
Архив новостей

ТЕМЫ


Новости ИИРазработка ИИВнедрение ИИРабота разума и сознаниеМодель мозгаРобототехника, БПЛАТрансгуманизмОбработка текстаТеория эволюцииДополненная реальностьЖелезоКиберугрозыНаучный мирИТ индустрияРазработка ПОТеория информацииМатематикаЦифровая экономика

Авторизация



RSS


RSS новости


2022-04-12 14:10

лингвистика

В последнем тематическом эссе мы дали ответ всем обвинениям в отрыве от тяжёлого якоря современной политической реальности, обстоятельствами которой будто бы должна определяться не тактика, но сама конечная цель в угоду «благоразумию», «реалистичности» и «рассудительности». Но нет ничего благоразумнее стремления вырваться из Модерна с его неизменным бессилием преодолеть бездонную пропасть между теорией и практикой.

Как известно, реакция — не консерватизм. И даже вопреки давно потерянному статусу жупела и ругательства, сама ныне сформировавшаяся понятийная пара «реактивность» — «реакционность» явственно указывает на отличное собственное смысловое содержание понятия реакции. А оно, в свою очередь, — это конкретный позитивный дискурс и осязаемый образ будущего.

Продуктивно размышлять и говорить об этом невозможно без первого шага от апофатики к катафатике — в этом очерке мы поговорим о том, как реакция сама себя понимает, в чём заключается её основное возражение Модерну, на котором её дискурс строится, какие формы оный принял и кому мы этим обязаны — в этом очерке мы поговорим о том, как реакция сама себя понимает, в чём заключается её основное возражение Модерну, на котором её дискурс выстраивается, какие формы оный принял и кому мы этим обязаны.

Следует начать, пожалуй, с того, что сами реакционеры изначально себя так не называли: подобно протестантам или троцкистам, им — и G&S в их числе — в какой-то момент пришлось перенять экзоним в угоду точности коммуникации. Этим мы обязаны, в первую очередь, самопровозглашённому «подлинному реакционеру», колумбийцу Николасу Гомесу Давиле, который в ХХ веке сумел перенести реакционный дискурс в плоскость своеобразных афоризмов — схолий, которыми и придал ему новую жизнь.

Но в XVIII-XIX вв., когда дискурс только родился как реакция на Французскую революцию и наполеоновские завоевания, всё было сильно иначе. Точно так же, как и консерватизм, слово «реакция» относилось совсем не к реставрационному дискурсу. Оно мыслилось не как дескриптор для идеологии, или уж тем более мировоззрения, но исключительно как определённое тактико-ситуативное поведение: сами реакционеры пользовались понятием «реакция» именно в таком ключе. Хотя оно и не носило характера жупела, как это было в рамках левого и консервативного дискурса, коннотации были однозначно негативные.

Выдающийся нидерландский правовед Гийом Грун ван Принстерер, к примеру, использовал слово «реакция» как отказ давать революционным преобразованиям дальнейший ход при принятии их идейных предпосылок — как политическую непоследовательность, противоречие между заявлениями и политической практикой. Реакция по ван Принстереру — это не твёрдое «нет» революции и её идеям. Это неуверенное «но», следующее за лицемерным «разумеется».

Удобного закрепившегося ярлыка для самих себя #классическая_реакция не оставила: «контрреволюционеры», «антиреволюционеры», «реставраторы», а в кальвинистской среде можно было увидеть даже «теократы» (в смысле подчинения власти непосредственно Богу).

Но чаще всего речь шла о лаконичной трёхчленной формуле голландского юриста: «восстановление / подлинного или христианского / государственного права». Эти три несущих столпа столь прочно взаимосвязаны, что фактически обуславливают друг друга. Если мы поговорим о смысловом содержании этих трёх переменных, мы сможем понять реакцию как феномен, дискурс и доктрину.

Восстановление. Как мы подробно говорили в прошлом эссе, политический дискурс Модерна есть соперничество за подчинение реальности умозрительному путём захвата всей полноты власти в виде монолитной юрисдикции — национального государства. В силу этого, модерное право становится от политической философии сугубо вторичным и служит лишь инструментом для её выражения и обслуживания. Как следствие, право практически неизбежно сводится к закону, к тому же, как правило, писаному. Это и есть политика, диктуемая человеческими разумом и волей — философский идеал Просвещения.

В этом отношении, он чаще всего противоположен политическому дискурсу традиционного общества — премодерна: там он чаще всего принимал форму теоретических трактатов, призванных оптимизировать или формализовать давно и прочно сформировавшийся этос институтов, социальных практик, называемый post factum Старым Порядком. Также он мог объяснять или легитимировать некую проводимую политику задним числом: вечные трактаты Цицерона, Филмера и Боссюэ — это осмысление, необходимое практическому опыту для того, чтобы он мог плодоносить.

Противопоставление умозрения опыту, таким образом, предопределило, с одной стороны, крайнюю враждебность реакционного дискурса светской философии с позиций юриспруденции, а с другой — переосмысление традиционных общества, государства и культуры не изнутри их, а снаружи, в условиях их отсутствия, т.е. из современности.

Первое, соответственно, вылилось в другие формы дискурса и их язык, а второе — в возможность критического анализа попыток переустройства мира в таком строго выдерживаемом соответствии со словом человека, какой достойно лишь слово Господа.

Точно так же, как ядро христианского учения сформировалось Отцами Церкви через полемику с его противниками, так и учение о христианском государственном праве смогло быть отрефлексировано и артикулировано, только когда европейские государства были замещены революционными химерами.

Переосмысляя катастрофу, которая сделала Модерн реальностью, реакционер опирается на её опыт и утверждает с новой силой всё то, что было известно ещё со времён Августина и Иоанна Златоуста, и делает это уже не как страж, а как реставратор: чертежи храма и записи архитектора нужнее всего, когда здание уже пало. Именно поэтому мы говорим о «восстановлении христианского государственного права».

Христианство. Контрфилософия реакции разделила дискурс на публицистический, юридический и богословский. Быть в дискурсе чистым философом самому подобно «просветителям» — это не только неприлично, но и бессмысленно, а появление таковых в обществе Нового Завета — симптом его энтропии.

Именно поэтому николаевский министр народного просвещения Ширинский-Шахматов в своё время выдал крылатое: «Польза философии не доказана, а вред от неё возможен». Этот часто подаваемый как пример дремучего обскурантизма афоризм предстаёт в контексте едва ли не преступная мягкость, которую извиняет лишь введённый им же запрет на университетское изучение философии в России в 1850 году.

Речь, конечно же, не идёт о том, чтобы из презрения к Вольтеру вышвырнуть на помойку вообще всё, вплоть до Фалеса, отказавшись от философии как от формы приобретения знания в принципе. Вопреки сугубо языковому обобщению, реакционные юристы и публицисты били по конкретным именам, течениям и школам мысли античного Средиземноморья и Европы, которые относили к катализаторам энтропии: французские энциклопедисты и les philosophes, древнегреческие софисты, английские деисты — под огнём оказалась вся поросль сорняка: от Протагора и Макиавелли до Дидро и Гегеля.

Сами они прибегали к философии и щадили её разве что в той же мере, в какой она способна обслуживать богословие или, хотя бы, религиозную мысль — если разделить религиозное и политическое, то исчезнет сама реакция.

Показателен в этом смысле блестящий французский публицист Луи де Бональд. Сам по-философски убеждённый в тринитарности метафизических структур, он поворачивал Фридриха Великого против вышеупомянутого Платона и его идеи философов на престоле в своём эссе «Полезна ли правлению философия?»: вопреки славе «просвещённого монарха» старый Фриц прямо заявлял, что лучшим наказанием для провинции считает отдачу её под управление философу.

Виконт де Бональд утверждает, что при наличии опыта в управлении, здравого смысла в быту, навыка и знания в работе, а также Слова Божьего в вопросах истины и морали, никакая философия не нужна. Именно это обстоятельство, рассуждает де Бональд, служит причиной невротического стремления руссо из городских канав пронизать подчинить ей совершенно всё.

И если можно извинить Платона, искавшего истину своим умом в стороне от безразличных к ней языческих культов, то давший его идее царей-философов новую итерацию Вольтер совершает тем самым непростительное: он отворачивается от уже открывшейся ему, как говорит виконт де Бональд, «высшей Мудрости», создавшей «совершеннейшую из философий».

И в самом деле, зачем платить гильотинами, наганами и демографическими коллапсами за попытки ущербного человеческого разума найти твёрдую почву под ногами, если доступно Откровение Абсолюта, в полной мере раскрывшее Его через опыт прошедших сотен лет и как Архитектора, и как Законодателя, чьи творения созданы единственно друг для друга? Именно поэтому реакция говорит о «восстановлении христианского государственного права».

Право. В этом смысле, вышеупомянутая энтропия, в первую очередь, относится к науке о государстве и праве и ведёт, соответственно, к появлению на карте мира современных государств с сообразными им обществами и культурами — больное дерево не может дать добрых плодов, из-за чего репликации повреждённого не находится конца и края.

Энтропия эта, в свою очередь, по факту своего зарождения в человеческом разуме, вторична от тектонического сдвига в нём самом. Своими чертами, самим своим существом и стремлением оторваться от статики теоцентричной парадигмы традиционного общества, наблюдаемая извне энтропия выдаёт умственный и духовный отказ от основ и принципов такого общества: революция есть внешнее выражение неверия, заключающееся в борьбе с природой и Законом, а её учение — безбожие в системном виде. Так заключает ван Принстерер.

И быть иначе не могло: в конечном итоге, если центре системы права старой Европы стояли Господь и Истина, то полагающееся Ему место в праве современности могло быть отдано лишь лжи и её отцу, а конституция — это, как наглядно описывает в своём богословском эссе блистательный швейцарский профессор государственного права Карл Людвиг фон Халлер, буквальный договор с ним.

Характерно, впрочем, само стремление называть его конституцией. В ранние времена слово «конституция» носило смысл системы права, общего государственного и общественного устройства, амальгамы его учреждений — то, что государство составляет, конституирует.

Но равно как возомнивший себя Творцом современный человек полагает, будто бы способен свести конституцию со всеми её нюансами и переменными к некоему учредительному документу, основному закону, в котором желает учесть всё, так и подлинная конституция, по самой своей сути являясь продуктом многовековой выдержки, не может иметь человеческого автора, лишена рационального источника и вовсе не нуждается в текстовом оформлении.

Савойский реакционер Жозеф де Местр прекрасно понимал бессмысленность и глупость всех попыток наделить слово «конституция» его современным значением, приводя аллегорию с произрастанием древа из семени: человек может бросить это семя в землю, но всё, что ему в этом процессе остаётся затем — лишь наблюдать, как утверждённая Архитектором природа вещей будет делать своё дело. Сверх того, говорит де Местр, — она будет делать это по Его повелению.

Это и есть единственный соответствующий Закону principe g?n?rateur des constitutions politiques —принцип порождения политических учреждений и установлений.

Именно по отношению к нему — его признанию или непризнанию — проходит водораздел между подлинной реакцией, стремящейся к реставрации опрокинутой парадигмы, и происходящей по ту сторону современности политической реконструкцией. Реконструкция фетишизирует произвольно избранный застывший во времени этос исторических институтов, надевая маску традиции, но будучи до мозга костей модерной. Реконструкция стремится к тому, как было. Реакция — к тому, как положено.

Если стихия безбожия, соприкоснувшись с лесом, его выжгла, то восстановить его возможно лишь бросив в землю те семена, из которых он произрос.

В этом смысле, лес Европы произрос из варварского столкновения с цивилизацией Средиземноморья, на её руинах. И если Рим с Элладой свою цивилизованность выпестовали сами, то родившие Европу варвары с самого начала оказались заложниками положения, в котором цивилизованность уже существует, но привязана к чужим формам культуры. И самый короткий путь к ней — всё равно пролегавший через смуту Тёмных веков — подразумевал заимствование.

Но платье римлян и эллинов было шито не на германцев и славян: ни демократический афинский полис с его гениальными философами, ни космополитический республиканский Рим со своими превосходными юристами, не были похожи на новорожденную Европу патримональных монархий. Они прошли собственный исторический путь конституционных метаморфозов, который сформировал их собственный понятийный аппарат, которым могла быть описана реальность Европы, ещё долго остававшаяся кристально чистым отражением естественного закона.

Ван Принстерер отмечал, что формы культуры Средиземноморья — история, политика, право, латынь и коине — продолжали оставаться единственным известным мерилом в силу собственной культурной возделанности, порождая конфликт форм культуры, приведший, в конечном итоге, к культурной катастрофе, в которой мы живём сейчас.

Языком права ассоциаций описывались реалии аггрегаций, общество отбрасывало тень на сообщество, европейские res regis и res propria явно противоречили античным образцам res pubica и res populi, а subditi, dominati бывших варваров никаких не походили на cives древних.

И когда столь тяготившую Петрарку Европу, усыпанной regna, а не подобными его родной Флоренции civitates, он называл «средними веками», что он имел в виду? Чьё возрождение имеется в виду, когда говорят о Ренессансе? Вместо осмысления самого себя, европеец выбрал самоотрицание в пользу продуктов умозрения.

Полемика Петрарки со схоластами, «Монархия» Данте, аморальный принцепс Маккиавелли, секуляризация культуры и подготовка фундамента для философии Нового времени со всеми её дурными плодами — это то, что позволяет клеймить рождение итальянского гуманизма началом эпохи Вырождения. Именно поэтому формула реакции говорит про «восстановление христианского государственного права».

Нет потому ничего случайного ни в том, что шеститомный opus magnum профессора фон Халлера „Restauration der Staatswisschenschaft“ практически дословно её повторяет, ни в том, что название эпохи Реставрации в Европе отсылает именно к этому произведению.

И дело тут не только в том, что победителям корсиканского чудовища было ясно, что речь идёт не о борьбе за сами конституции государств, а за представления о них: на страницах всех этих шести томов швейцарский правовед в мельчайших деталях описывает, что суть ложные и верные принципы правления, как они отражались в растениях леса Старого Порядка — патримональных, вотчинных монархиях, республиках, теократиях — и как в соответствии с этими принципами за деревьями надобно ухаживать.

Ценен этот труд не только тем, что в невообразимой полноте передаёт читателю в тонкостях науку о государстве и праве, но и тем, что наглядно демонстрирует весь возможный плюрализм конституций, который становится возможным в рамках principe g?n?rateur, описанного в одноимённом эссе де Местром.

Это подчёркивает разницу между отношением к государству, обществу и культуре понимающего этот принцип смиренного реакционера и невротично размахивающих проектно-технической документацией философов современности, которые всё никак не наиграются в Бога.

Главное — помнить, что семя, из которого может произрасти новый лес, можно найти только в собственной душе. Как её потакание повреждённой человеческой природе повлекло за собой гибель леса, так и её исцеление единственно способно вновь дать ему жизнь: точно так же, как и всё общественное, вопросы политики исключительно вторичны от частного, т.е. отношений самого человека с его Господом — Архитектором сущего и Законодателем должного.

Если мы не переживаем свои последние времена и реставрации суждено хоть когда-нибудь состояться, то начаться ей суждено с нас самих и никак иначе.


Источник: vk.com

Комментарии: