Пара слов об антропном принципе в языке

Антропный принцип призван ответить на вопрос: «Почему Вселенная такова, каковой мы её наблюдаем?».

И ответ таков: Вселенная такова, каковой мы её наблюдаем, именно потому, что существует человек. Следовательно, то, что мы наблюдаем во Вселенной, должно быть совместимо с нашим существованием.

Вселенная должна быть такой, чтобы на некотором этапе её эволюции было возможно появление человека.

Если бы Вселенная была бы другой, человека не существовал бы.

Попробуем переформулировать это всё в отношении всех языковых явлений. Тогда антропный принцип в языке (не в языкознании) призван ответить на вопрос: «Почему язык таков, каким мы его наблюдаем?» Здесь и далее под языком я буду иметь в виду все и любые явления, которые можно отнести к языковым. В остальных случаях я буду пользоваться терминологией Л.В. Щербы: языковая организация (индивидуальный язык, языковая способность отдельного человека), речевая деятельность (процесс взаимодействия с другими людьми с помощью языковой организации), языковой материал (совокупность текстов всех типов, устных и письменных), языковая системы (совокупность абстракций, выведенная научным обобщением из анализа языкового материала).

Язык таков, каким мы его наблюдаем, именно потому, что существует наблюдатель (в частности, лингвист). Следовательно, то, что мы наблюдаем в языке, должно быть совместимо с существованием лингвиста, или, что то же, с возможностью его наблюдения научными методами.

Язык должен быть таким, чтобы на определённом этапе его эволюции было возможно появление лингвиста. Хаос никогда в точности не повторяющихся речевых актов должен быть таким (т.е. должен содержать зачаток порядка), чтобы на некотором этапе его развития появились тексты, а затем появился лингвист, способный обобщить эти тексты в языковую систему. И само выделение этого хаоса как чего-то, отличающегося от якобы статичной языковой системы, есть следствие антропного принципа. С другой стороны, без появления наблюдателя было бы невозможно выявление закономерностей в речевых актах, т.е. фиксация некоторого порядка, который невиден на «низком» уровне наблюдения, на уровне рядового носителя языка.

Все эти положения предполагают наличие корреляции между существованием наблюдателя и существованием наблюдаемой Вселенной с характерными признаками и свойствами. В языке это корреляция между наблюдателем (в частном случае лингвиста) и наблюдаемыми свойствами всех языковых явлений. Признание этой корреляции — это признание нового подхода к объяснению языковых явлений. Разделение И.А. Бодуэном де Куртенэ категорий языка и категорий языкознания было, на мой взгляд, ранней догадкой об этой корреляции: даже категории языка таковы, какими мы их наблюдаем, потому что мы наблюдаем их с позиций категорий языкознания, являющихся порождением нашего разума. Всё, что предлагали последователи «Курса…» Соссюра, сводится, по большому счёту, к фокусировке внимания на категориях языкознания и признании их независимости от наблюдателя. Все категории языкознания принимаются как данность.

Корреляция между языком и наблюдателем наиболее явно выражена в последнем положении, которое предполагает ряд вопросов, сводящихся к одному основному: «Что было бы, если бы язык был бы другим?» Его проще рассмотреть на примере более частных вопросов. Хотя следует пока что говорить не о языке, а только о речевой деятельности — о хаосе отдельных речевых актов, никогда в точности не повторяющихся.

Что было бы, если бы слова усваивались без обобщения их значения? Они не усваивались бы именно как слова, а только как случайные знаки, используемые только в данной ситуации. Человек вообще не мог бы понять, почему в данной ситуации использован такой-то знак, поскольку для человека при таком положении дел ни один знак не может использоваться в другой ситуации. Понимание слова как чего-то неконкретного позволяет использовать одно и то же слово в ситуациях, различающихся по несущественным признакам и схожих по существенным признакам. Это же обобщённое использование слова в речи позволяет увидеть эту закономерность и создать понятие «значение». И именно поэтому значение слова во всём своём богатстве не может быть представлено в виде строгого множества денотатов.

Что было бы, если бы посредством слов люди действительно передавали бы друг другу свои мысли? Общение было бы попросту невозможно. Просьбы, упрёки, приветствия, любые перформативные речевые акты и т.д. строятся на выражении не собственно наших мыслей и чувств, а на выражении своего рода намёков на них. Нечего и говорить про дискуссии и споры, шутки, лесть, собственно намёки, обвинения, подбадривания, ответы на экзаменах, торг на рынке и т.д. Общение людей было просто последовательностью приказов и подчинений или неподчинений.

Если бы язык был другим, лингвиста не было бы, т.е. лингвистический взгляд на язык был бы невозможен. И это предполагает самоорганизацию всех языковых явлений, при которой будущее организует и обусловливает развитие прошлого. Это не значит, что язык полностью или в существенной степени зависит от наблюдателя-лингвиста. Наличие корреляции между языком и его наблюдателем не гарантирует ещё причинной связи между наблюдателем и языком. Скорее наоборот, наблюдатель и акт наблюдения вообще возможен потому, что язык обладает теми свойствами, которыми обладает. Поэтому языковая система является продуктом, закономерным результатом антропного принципа языковых явлений.

Можно, конечно, сказать, что язык пронизан антропностью как бы по определению — человек его и создал. Пафос этой заметки в том, что антропный принцип лежит в основе наблюдаемых в языке закономерностей, а не свойства языковых явлений как таковых.

Антропный принцип преломляется и в самой языковой системе. Совершившийся к концу XX века поворот от системоцентрического языкознания к антропоцентрическому как раз и является манифестацией этого преломления. Отныне не система языка, а человек становится целью познания языка. Но возникает вопрос: «Почему этот поворот не произошёл раньше, например, во времена упомянутого Бодуэна?» Я думаю, потому что не было в достаточной степени изучено место и роль языка в психических и культурных явлениях, а кроме того, не было установлено связи между языком как явлением психики и языком как явлением культуры, с одной стороны, и эволюцией языка, с другой.

Лично меня всё это возвращает к вопросу, которым я задался некоторое время назад, но не могу найти достаточно полного ответа на него: «Что в нашем знании языка от самого языка, от психики и от языковой системы?»

От психики в нашем знании о языке, конечно, то, что он является для человека инструментом (психическим орудием, по Л.С. Выготскому) овладения собственной психикой и организацией психики других людей. Слово выполняет функцию средства, при помощи которого человек направляет и осуществляет необходимые для разрешения некоторой задачи психологические операции (запоминание, сравнение и т.п.). С помощью слова (вообще знака) человек организует собственную деятельность в окружающем его мире и получает возможность мыслить обобщёнными понятиями, а не только лишь чувственными конкретами.

От самого языка в нашем знании о нём то, что он, являясь комплексом квазиобъектов , создаёт системы особых связей, развивающиеся по собственным закономерностям. Поскольку человек не может придумывать каждый раз заново слова и средства их связи в речи, он в том или ином виде воспроизводит их, повторяя в них некоторые элементы. Эти повторяющиеся элементы слов становятся основой, например, грамматических категорий, о которых замечательно писал С.Д. Кацнельсон (вот тут и тут), или морфологические конструкции, о которых писал Е.Д. Поливанов. Многократное повторение некоторых форм слов делает их опустошёнными в семантическом отношении и избыточными, или излишними, в отношении их употребления, но наделяет способностью выражать не грамматические, а, например, стилистические или эмоциональные оттенки мысли. В языке, таким образом, имеются такие явления, которые не только не зависят от нашего намерения выразить их, но и в определённой мере подчиняют себе наше мышление и сознание (процессы сознания и психики становятся зависимыми в своём строении от применяемого знака).

От языковой системы в нашем знании языка мы получили понимание упорядоченности языковых явлений и вообще возможность применения научных методов к познанию языковых явлений. Языковая система порождает абстрактные сходства между различными языковыми явлениями. Например, только с позиций языковой системы слова заборов, музыка, превышениями обладают общим свойством — они существительные. Это общее свойство чрезвычайно трудно вывести непосредственно из примеров употребления этих слов или из свойств их денотатов. Выработанные и зафиксированные в языковой системе особые свойства их употребления и значения — частеречная принадлежность, приписанная им как таковым, делает выведение их общих свойств настолько простой задачей, что с ней может справиться даже школьник. Языковая система позволяет также абстрагироваться от отдельных признаков языковых явлений или, наоборот, фокусировать на них внимание, иногда излишнее. Поэтому, например, мы считаем кружку женщиной, ведь грамматическая категория, к которой относится это слово, называется «женский род», а мы начинаем учить язык с позиций языковой системы. Если бы грамматические категории назывались «тяжёлый род» и «лёгкий род», мы бы считали, что кружка тяжелее стакана. Языковая система, будучи положенной в основу образования, позволяет человеку усваивать языковые явления и правила их употребления в обобщённом виде и сразу, а не через собственный опыт общения. Она добавляет в наше знание языка строгость детерминации связей между разными языковыми явлениями.

Источник: m.vk.com

Комментарии: