Стенограмма эфира программы "Родина слонов" с доктором филологических наук, ведущим научным сотрудником Института востоковедения РАН, профессором РАН Светланой Анатольевной Бурлак

Стенограмма эфира программы "Родина слонов" с доктором филологических наук, ведущим научным сотрудником Института востоковедения РАН, профессором РАН Светланой Анатольевной Бурлак.

Михаил Родин: Сегодня мы будем говорить о первобытном языке. Попытаемся понять, из каких обезьяньих и человеческих возможностей он возник.

Мы можем, зная, как устроены способы общения у современных человекообразных обезьян, понять, что было с нашими предками, например, с австралопитеками?

Светлана Бурлак: Далеко не всё. Современные обезьяны – это не наши прямые предки. И от наших прямых предков их отделяют те же 6-7 миллионов лет эволюции, что и нас. Они просто эволюционировали в своем направлении.

Но кое-что общее найти можно. Коммуникативная система что у них, что у нас комплексная: звук, жесты, мимика, поза – всё вносит свой вклад в информацию, которую воспримет собеседник.

Когда человек формировался из обезьяньего предка, были очень суровые условия. По данным палеоклиматологии, в какой-то момент лесов становится меньше. Самые приспособленные обезьяны захватывают участки в лесу.

Те, кто оказались не настолько приспособлены, были выгнаны на более открытые места. Там было неудобно, но можно приспособиться. Чтобы выжить, надо было учитывать окружающую действительность по максимуму и делать максимальное количество различий. И тогда любой сигнал, который кто-нибудь подаст, если он поможет окружающим понять, что происходит и скорректировать своё поведение, то вся группа будет лучше выживать. Соответственно, будет больше детенышей и будет материал для эволюции.

Михаил Родин: Получается, мы стали более внимательно следить за жестами, звуками?

Светлана Бурлак: Мы стали более внимательны к окружающей действительности. Вот современные обезьяны, шимпанзе, например, как раз более чутки именно друг к другу. По позам, жестам, мимике, интонациям и т.п., даже по запаху, они способны очень многое понять относительно своих сородичей.

Были замечательные опыты Мензела – из группы брали одного шимпанзе и показывали ему тайничок с фруктами, а другому показывали тайничок с овощами. Потом они возвращались в группу. Никто ничего не говорил, не показывал, но группа шла за тем, кто знал о тайничке с фруктами.

Видимо, фрукты рождали у этого шимпанзе большую уверенность. Мы, собственно, до сих пор примерно так живём. Потому что не у всех есть предрасположенность к тому, чтобы включать мозги, логику. Уверенность в своей правоте заражает многих людей.

Михаил Родин: Мы говорим про жесты, мимику. По современным научным представлениям это тоже язык. Он не менее важен, чем то, что мы называем языком в обывательском смысле.

Светлана Бурлак: Да, действительно, для передачи информации релевантен не только язык в смысле слов и предложений, но и невербальная коммуникация. В природе только эта невербальная коммуникация и есть: у животного, которое испытывает ту или иную эмоцию, вырывается какой-то крик, или испускается какой-то запах, или встопорщиваются крылья, хвосты.

А человек пошел по другому пути. Параллельно с невербальной коммуникацией у человека формируется система, которая позволяет по поведению сородичей узнать не о самом сородиче, как в случае с невербальной коммуникацией, а об окружающей среде. Наши слова – это не про нас, а про то, что вокруг нас. Сейчас мы, например, разговариваем про обезьян, древних людей.

Михаил Родин: А наши предки или современные обезьяны пытались специально передать эту информацию?

Светлана Бурлак: Формирование намеренного сигнала – это эволюционно тоже достаточно поздняя вещь. Она известна у человекообразных обезьян, у воронов, но вообще очень мало кто умеет намеренно передавать информацию. Но в первоначальных условиях намеренность была не так важна. Даже если кто-то вякнет совершенно ненамеренно, и по этому вяку сородичи обо всём догадаются – всё будет прекрасно; главное – догадаться, сориентироваться в окружающей действительности, выбрать правильную поведенческую программу.

Такой способ невольного вяка до некоторой степени остался и в современных языках: есть у человека такой тип речевого акта, как речевой акт-комментарий. Например, идёт человек в метро, и вдруг его толкнула какая-то пассажирка. Человек ей вслед говорит: "Какая корова!" Этой пассажирке не будет слышно, что ее так негативно оценили, она не скорректирует своего поведения. Окружающим пассажирам тоже это вряд ли поможет. Но, тем не менее, у человека фраза вырвалась.

То есть, некоторые речевые акты движимы не столько волей, сколько эмоциями. Испытал человек какие-то чувства и не удержался. Эта вещь характерна скорее для языка животных – вырывается само и всё, что можно сделать – это иногда удержать.

Джейн Гудолл пишет, как однажды, когда наблюдала за шимпанзе, она разложила подкормку. Молодой самец Фиган увидел банан и у него вырвался речевой крик. Прибежали старшие самцы, отобрали у Фигана все бананы. Фиган был умный и сделал выводы. Когда в следующий раз он увидел банан и понял, что у него сейчас вырвется, он отвернулся, и звуки буквально застревали у него в горле. Он дождался, пока это пройдет, бананы съел и никому ничего не рассказал.

Фиган потом стал вожаком этого стада. А в большинстве случаев это даже у людей не очень получается.

Михаил Родин: А есть еще какие-то моменты в нашей речи и поведении, которые мы можем возвести к нашим предкам?

Светлана Бурлак: В речи – не очень. У нас есть две параллельных системы звуковой коммуникации. Одна – врождённая, доставшаяся от предков. В неё входит плач, стон от боли, визг ужаса и т.п. Они не делятся на слоги, не могут быть записаны буквами, встроены в предложения. А параллельно есть система четких знаков – слова, состоящие из корней, суффиксов, приставок и т.п. Они что-то значат, их можно соединять в предложения.

У мартышек верветок есть так называемые референциальные сигналы: отдельный визг означает орла, отдельный – леопарда, отдельный – змею. Для верветок это очень существенно, потому что от орла и леопарда надо спасаться по-разному. Поэтому когда верветка кричит от ужаса, естественный отбор поддерживает тех, по которым можно угадать не то, насколько ей страшно, а то, что ее напугало: орёл или леопард. Еще естественный отбор хорошо поддерживает тех, кто хорошо умеет это угадывать. Кто не умеет отгадывать – съедят. А у того, кто не умеет подавать сигнал, съедят всех родственников.

Эту форму сигнала верветки умеют издавать с рождения. Они не очень знают, на что их надо издавать, но когда их пугает что-то с земли, то они издают крик, который впоследствии станет сигналом леопарда. Дальше: если это действительно леопард, то все вокруг тоже начинают издавать соответствующий визг, и у детенышей верветки закрепляется условнорефлекторная связь между этим визгом и леопардом. А если это оказывается какой-нибудь мирный слон, никто не будет кричать, что это леопард, и условный рефлекс у детенышей верветки закреплен не будет, она не станет в следующий раз на слона вопить, что это леопард.

Но сами эти крики – врождённые. А у человека язык – это неврожденные сигналы. В отличие от криков ужаса и стонов боли слова передаются по традиции.

Михаил Родин: Одна обезьяна может позвать другую, поманив ее рукой? Или на охоте они могут договориться: "Ты пойдешь туда, а я - сюда"?

Светлана Бурлак: Джейн Гудолл такой случай наблюдала. Тот самый Фиган увидел, как кистеухая свинья с поросятами уходит в кусты. Поросята вкусные, их хочется поймать и съесть. А в одиночку не получится. Он увидел своего приятеля Жомео и качнул веточку. В той группе качнуть веточку – это призыв к самке: "Пойдем со мной в кусты". Жомео – самец, к нему так никто не обращался. Но Жомео подумал немножко, понял, что имеется ввиду. И они одного поросенка поймали.

А вот волки во время охоты никак друг с другом не общаются. Они просто понимают, кому и что надо сделать. У них есть какие-то понятия о том, кто из них каков, если у них перед охотой была возможность пообщаться, установить иерархические отношения. И когда они охотятся, каждый понимает, куда именно он должен прыгнуть и укусить.

Самое существенное, что произошло у нас, но не произошло у шимпанзе – это склонность передавать эти изобретения по традиции.

Да, Фиган сделал этот сигнал, качнул веточку. Но и всё. Иногда бывает, что кто-то изобретет какой-то сигнал, его некоторое время используют, а потом это постепенно сходит на нет.

В человеческом обществе всё наоборот: кто-то придумал какое-то слово и оно передается. Это позволяет накапливать знания, в том числе языковые.

Михаил Родин: Давайте поговорим о физиологии. Чем отличались наши непосредственные предки о других приматов?

Светлана Бурлак: Шимпанзе может произносить звуки, даже набивши рот едой. У нее есть так называемые горловые мешки, которые нивелируют все эффекты того, как язык во рту расположен. Всё равно звук будет как надо, потому что горловые мешки обладают собственной системой резонансов и антирезонансов. У шимпанзе не стоит задача сказать много звуков за одну реплику.

Наш речевой аппарат устроен принципиально иначе: так, чтобы вложить в минимум времени максимум различий. У нас есть диафрагма, которая может подавать воздух на голосовые связки небольшими порциями, слогами. Каждый слог мы можем наделить своими характеристиками.

Также в своем языке мы большое значение придаем артикуляции. И в зависимости от того, как наш язык во рту расположится, будут разные гласные, разные согласные, разные комбинации того и другого.

Диафрагма работает таким природным эквалайзером, чтобы тихие звуки не были слишком тихими, а громкие – слишком громкими. Для того, чтобы была такая хорошая диафрагма, ею надо управлять. Соответственно, нужен хороший спинной мозг, а для него нужен широкий позвоночный канал. Нужна опущенная гортань, нужно, чтобы язык мог занимать во рту много разных положений.

А еще нужно, чтобы горловых мешков не было. Соответственно, в какой-то момент наши предки от них избавляются. Видно это по строению подъязычной кости. Известна одна кость австралопитека, и она такая же, как у шимпанзе: у австралопитека были горловые мешки. Еще известна подъязычная кость неандертальца и гейдельбергского человека. И у них горловых мешков уже не было.

Гейдельбергский человек – это общий предок наш и неандертальцев. Соответственно, можно предположить, что для гейдельбергского человека уже было актуально не жевать и говорить одновременно, а полагаться на артикуляцию.

Михаил Родин: Вы описали очень сложную систему речевого аппарата, все элементы которого взаимосвязаны. Как это могло возникнуть всё вместе? Или постепенно развивалось?

Светлана Бурлак: Оно могло появиться у кого-то здесь чуть-чуть, у кого-то – там чуть-чуть. У кого-то горловые мешки поменьше, чем у прочих. У кого-то они есть, но с мышцами не сложилось и они ими не пользуются.

И оказывается, что тот, кто не пользуется горловыми мешками, кто лучше управляет диафрагмой, того лучше понимают. И если такое понимание оказывается очень важным, то такие особи лучше выживают, передают потомкам свои гены.

И самое главное в эволюции – это чтобы весь приобретенный комплекс стал наследоваться целиком. И у современного человека широкий позвоночный канал, хорошая диафрагма, и опущенная гортань, и полное отсутствие горловых мешков.

И это еще не всё. Если хорошо умеешь говорить, то бесполезно, если ты не очень хорошо умеешь слушать. У современного человека слух устроен не так, как у шимпанзе. Есть дополнительная область лучшей слышимости на тех частотах, где как раз играют роль артикуляционные различия.

У некоторых особей гейдельбергского человека были найдены слуховые кости – молоточек, наковальня и стремечко. И они дают возможность реконструировать кривую слуха. Выяснилось, что они были вариабельны: кто-то был ближе к шимпанзе, кто-то – к человеку.

Это классический вариант эволюции: сначала какая-то вариабельность, а на следующую ступень выходят те, кому повезло получить правильный вариант.

Михаил Родин: И тут возникает важный психологический момент, когда человеку хочется называть отдельные объекты. Навешивать ярлычки, которые помогают думать.

Светлана Бурлак: Да, это очень важная вещь для человеческого языка и сознания. У человека есть представление, что каждая вещь должна иметь имя. Если нет имени – то и вещи как бы нет. А если есть имя – то и вещь обязана быть.

У обезьян этого нет. Поэтому, когда обезьян учат языкам-посредникам, то им приходится довольно долго объяснять, что вот эта кнопка на компьютере, или вот эта комбинация пальцев, или жетон, который надо наклеивать на магнитную доску, соответствует такому-то объекту.

А людям не надо объяснять, они сами будут спрашивать. Маленькие дети очень любят спрашивать: "А что это такое?", "Как оно называется?"

Михаил Родин: В таком случае получается, что тяга к символизму и навешиванию этих ярлычков – это важный стимул к возникновению языка.

Светлана Бурлак: Да, потому что если окружающая действительность разнообразна, и в ней надо ориентироваться по возможности быстро, то возникает спрос на сигналы, которые будут различаться по максимуму. Чтобы это был не просто какой-то вяк, о значении которого ты еще будешь полчаса думать.

Соответственно, формируется возможность членораздельно звучащей речи. Была ли она до гейдельбергского человека, мы не знаем, но у гейдельбергского человека уже была.

Количество возможных слов становится просто бесконечным. Что угодно, что нас заинтересовало в окружающей действительности, мы можем обозначить словом.

Михаил Родин: И эта система не развилась бы, если бы у человека не было возможности передавать это как традицию из поколения в поколение и накапливать. Как это стало возможным?

Светлана Бурлак: Если мы какой-то стимул уже воспринимали и распознавали, то у нас нейронные контуры, ответственные за распознавание этого объекта, уже использовались. И когда этот стимул попадается нам еще раз, то активируются те же самые нейронные контуры. А если какие-то нейронные ансамбли активируются много раз совместно, то чем больше раз они активировались, тем проще их активировать совместно.

Кто-то придумал сигнал, кто-то другой его услышал и увидел на него реакцию. Соответственно, если ему надо будет вызвать такую же реакцию, то выиграет тот, кто подаст такой же сигнал. Поэтому естественный отбор поддерживает того, кто запоминает сигнал и воспроизводит то, что уже было.

Соответственно, естественный отбор будет поддерживать тех детенышей, у которых сформируется желание запоминать сигнал. Ребенок запоминает по одному слову каждые 90 минут бодрствования. В течение жизни мы можем свой словарный запас пополнять.

Когда знаков становится очень много, возникает возможность придумать новый знак на основании уже существующего. Придумал, тебя поняли – значит, повезло и в следующий раз кто-то его воспроизведет. Раз модифицировали, второй, третий – на какой-то раз появляется возможность обобщить правило, что любой знак мы можем модифицировать по этим принципам. И получить то же приращение смысла, какое мы получали в предыдущих случаях.

Михаил Родин: То есть, условно, превратить существительное в глагол.

Светлана Бурлак: Или от действия образовать объект, который получился в результате. Или того, кто делает это действие. Или от какого-нибудь объекта образовать действие, которое с ним обычно производят. Что угодно.

И происходит самое важное: язык обретает свойство достраиваемости. И поэтому, при всей бесконечности наших языков, нам не надо их учить от и до, вызубривая наизусть все формы всех склонений, спряжений. Мы выучим одну какую-нибудь форму и запросто построим все остальные.

Можно взять какое-нибудь слово, которое вы никогда не слышали. Обычно я вспоминаю древних животных, например, аномалокариса, и спрашиваю, как мне сказать: "Никогда раньше не имела дела с этими..."? И все ничтоже сумняшеся отвечают: "...аномалокарисами"! Потому что это очевидно, это модель. И тогда можно уже язык не учить, а достраивать.

У ребенка в раннем детстве как раз есть возможность достраивать язык. Но самое главное, что эта система позволяет языку быть бесконечным и выражать бесконечное количество смыслов.

Комментарии: